Б.К. - Родился в 1927 году в Западной Белоруссии в местечке Шарковщина, входившем в ту пору в состав Виленского края. Сейчас этот поселок находится на территории Витебской области. Шарковщина была небольшим поселком на берегу реки Диснянка, притока Западной Двины, по которой в то время проходила советско-польская граница.
Население местечка было смешанным: евреи, белорусы и немного поляков, в Шарковщине было две церкви, православная и католическая, и две синагоги.
Евреи жили компактно в центре местечка. Мой отец работал в лесном хозяйстве и на лесосплаве, а мой дед был казенным раввином в нашем местечке.
Через Шарковщину проходила железная дорога на Вильно и Белосток и мы не чувствовали себя живущими в захолустье, в "заброшенной глуши".
До 1939 года я учился в польской школе, но с приходом Советов нашу школу преобразовали в еврейскую, с обучением на языке идиш, на русском языке в ней преподавали только два предмета: русский язык и литературу, и историю СССР.
Всего до войны я успел проучиться в школе пять лет.
Когда началась война, то в течение почти двух первых недель в Шарковщине было безвластие, через местечко в эти дни почти не проходили красноармейские части, и никто ничего толком не знал о положении на фронте. Куда-то внезапно исчезли коммунисты-"восточники", местные и комсомольские активисты.
Я был обычным сельским мальчишкой, и мне казалось, что жизнь наша продолжает протекать в обычном русле, я не прислушивался к разговорам взрослых и не разделял их тревоги, поскольку просто до конца не понимал, что случилось и что нас ожидает.
Наш район уже был "под немцем", но вермахт до начала июля в Щарковщину не заходил. В эти дни произошло следующее. Из окрестных сел на подводах в местечко приехали крестьяне устраивать еврейский погром, но не тут то было. У нас жил один человек, Эля Миндель, который моментально организовал из еврейских мастеровых и из молодежи отряд самообороны, который с кольями и дубинами в руках набросился на погромщиков, и те разбежались по окраинам... Но в ту же ночь, видимо, кто-то из местных донес немцам в райцентр, что "банда евреев напала на мирных белорусов", и в Шарковщину прибыл отряд немцев и среди них уже были местные полицаи.
Местечко сразу как вымерло. Немцы заходили в дома, искали "банду", но евреи им объясняли, что это ложь и клевета, никаких бандитов у нас нет. Наутро немцы организовали из белорусов и поляков в местечке вооруженную полицию, во главе которой встал бывший польский офицер Данилецкий, а его заместителем стал Кленовский. И тогда Данилецкий приказал своим подручным арестовать трех "еврейских бандитов": Минделя, Цодика Розова и сапожника Арона.
Их заставили вырыть себе могилы и полицаи под командой немцев расстреляли всех троих. Через несколько дней в местечке появились регулярные части вермахта: танкисты и мотоциклисты. Они остановились на отдых и стали "развлекаться": схватили старых евреев, человек двадцать пять, включая и моего отца, и завели их во двор, где жил директор местной школы. Там в большом саду находились ульи с пчелами. Немцы заставили пожилых людей таскать бегом эти улья туда - обратно, на расстоянии 100 метров в один конец, а сами смеялись, видя, как измученные люди, с опухшими от пчелинных укусов лицами, выбиваясь из последних сил, тащат эти улья...
После этого всем евреям приказали оставить свои дома и перейти жить в гетто.
В Шарковщине на окраинах устроили два гетто: первое - для людей в возрасте 17-50 лет, которое по своей сути стало трудовым концлагерем, и второе - для стариков, женщин, и детей младше семнадцати лет. Чтобы попасть из первой части гетто во вторую надо было пробираться тайком вдоль реки. Немцы приказали организовать Юденрат, и старшим в гетто был поставлен Гиршель Беркун, который при поляках был самым богатым человеком в местечке, владел мельницей и маленькой электростанцией. Гетто огородили колючей проволокой и высоким деревянным забором, кругом выставили полицейские посты. Затем запретили евреям брать с собой в гетто домашний скот, запасы еды и одежды, разрешили взять только самую малую часть из личного имущества.
В гетто Шарковщина полицаи еще согнали евреев из окрестных деревень, из Германовичей, Бильдюг и других. Немцы сказали, что не собираются кормить тех, кто не в состоянии работать, и Юденрату пришлось приложить множество усилий, чтобы хоть как-то обеспечить евреев минимумом продовольствия. Взрослых мужчин каждое утро в пять часов полицаи гнали на работы: разгрузка вагонов на станции, полевые сельхозработы, строительство моста через Диснянку, ремонт и строительство дорог. Каждому работающему выделяли всего 100 грамм хлеба в день. В гетто стали умирать дети и старики от голода и болезней, но до массовой ликвидации пока дело не доходило. Несколько раз немцы объявляли, что гетто будет уничтожено, если евреи не передадут им 100.000 рублей золотыми монетами, и евреи из гетто, заплатив очередной выкуп, смогли отдалить неминуемый смертный час, который не заставил себя ждать.
Жизнь в гетто была страшной и дело тут не только в беспрерывном и беспросветном жутком голоде. Постоянно вводили новые ограничения для евреев, издавали новые запретные приказы. Мы старались как-то продержаться, я по ночам ловил рыбу в реке, мать иногда меняла наши вещи у крестьян на картошку, лук, свеклу, но, все равно, голод нас доконал... Во втором гетто, где был собраны взрослые мужчины, насколько я знаю, несколько человек смогло сбежать в лес к партизанам, и даже была организована подпольная группа, искавшая брошенное красноармейцами при отступлении оружие.
Я запомнил, как они ночью пытались достать из реки утопленный красноармейцами пулемет "максим"...
Г.К. - Ваша семья была большой?
Б.К. - Отец, мать, шестеро детей. Но в гетто Щарковщина я оказался только вместе с родителями и сестрой Буней, которая имела двоих детей. Старший брат Хаим до войны закончил учебу в художественной школе в Вильнюсе, затем учился в "школе Шагала" в Витебске и с началом войны ушел на восток, добрался до Москвы, где проживали сестра и два брата моего отца. Хаим записался на фронт добровольцем и погиб в сорок третьем году в боях за Витебск, в звании лейтенанта. Сестра Фрида ушла в первые дни войны вместе с отступающими частями Красной Армии и осталась в живых. Другие сестры, Рая и Мирьям, были замужем, и перед войной со своими семьями проживали в других местах.
Г.К. - Как Вам удалось уцелеть во время ликвидации гетто 18/6/1942?
Б.К. - В три часа ночи раздались крики, что гетто окружает зондеркоманда, и, видимо, сегодня наступит наш конец. Еще за несколько месяцев до этой трагедии, я решил для себя, что если нас будут расстреливать, то постараюсь сбежать, и зашил в ткань своей безрукавки фотографии семьи. Евреев начали выгонять из своих домов, а пьяные немцы и полицаи стреляли в тех, кто отказался встать в ряды обреченных, кидали гранаты в дома или просто сразу поджигали их. И когда нас сбили в большую кучу и погнали к ямам на правом берегу реки, то мама взяла двух маленьких детей моей сестры Буни и произнесла: "Вы молодые, бегите в лес! Спасайтесь!". В этот момент, когда люди окончательно поняли, что сейчас нас начнут расстреливать, поднялись крики, и вдруг вся толпа обреченных кинулась бежать в разные стороны. Немцы и полицаи стали стрелять по бегущим, но немалая часть людей, несмотря на огонь, смогла достичь леса.
Я пробежал примерно километров шесть по тропинке вдоль реки, потом перешел реку вброд и скрылся в лесной чаще. Здесь нас собралось 18 человек, почти все дети, самому старшему из нас было 18 лет, а младшему восемь. Почти все босые, с собой ни еды, ни одежды. Мы слышали шум облавы и метались по лесу в разные стороны, как загнанные звери. Ночью мы всей группой пошли дальше, увидели одинокий хутор и залезли в сарай, спрятались в соломе. Утром, на заре, в сарай зашла крестьянка и заметила одного из нас. Спросила: "Сколько вас здесь?", и тогда мы все вылезли из соломы. Она принесла нам большой каравай хлеба, отрезала каждому по куску и дала попить молока.
А потом сказала: "Если вы хотите остаться в живых, то разделитесь на группы по 2-3 человека, иначе вас всех вместе поймают и убьют!". Так и сделали, все разделились на группы и разошлись, кто куда. Я не слышал позже, что кто-то из них спасся и больше не встречал никого из них... Я пошел вместе с Ехезкелем Дойчем, который был самым старшим среди нас. Дойч планировал дойти до определенной деревни, где у него был знакомый крестьянин, но по дороге ведь надо было чем-то питаться. Дойч сказал, что я совсем маленький, и если я буду первым заходить в деревни и просить, как милостыню, кусок хлеба, то меня крестьяне пожалеют и дадут еды, которой должно хватить на нас двоих. Если же меня попытаются схватить, то я должен предупредить Дойча криком, стрельбы он дожидаться не будет. Так дошли до деревни, где жили знакомые Дойча.
Нас покормили, мне сказали, чтобы я лез спать на русскую печь, и когда я проснулся, то не увидел своего напарника по побегу, крестьянин сказал, что он отвез его в другое место и спрятал у товарища. Больше я Дойча не встречал никогда. Жена хозяина мне сказала: " Днем уходи в лес, а как стемнеет, приходи к нам снова, мы дадим тебе поесть". И действительно, так продолжалось несколько дней, в темноте я подходил к курятнику, и хозяйка приносила туда хлеб с домашним сыром и бутылку с чаем. Ночью хозяева запускали меня в дом, и я спал на печи. Это была немолодая супружеская бездетная пара, и ко мне он отнеслись, как к своему сыну. Хозяин мне сказал, что по всей округе продолжается облава на бежавших из под расстрела евреев из нашего гетто, часть пойманных в лесах убивают на месте, а часть отвозят в гетто Глубокое. После его слов мне не захотелось больше жить, я понял, что остался один на всем белом свете. Утром я ушел прятаться в лес, шел дождь, а я думал только об одном, что нет смысла жить дальше, что я должен просто покончить с собой, а еще лучше, если бы меня кто-то убил бы во сне, чтобы я не мучился. Вечером я увидел, как к дому подходят два человека, судя по походке пьяные, узнал среди них хозяина дома. Он увидел, что я плачу и спросил, что случилось, и я ответил, что мне нечего делать на этом свете, если все мои погибли.
Он стал меня поддерживать, что-то говорил, мол, не плачь, не грусти, все образуется, а потом достал бутылку с самогонкой и сказал: "Выпей ее до дна и все забудешь". Мне почему-то подумалось, что так меня хотят отравить, но я стал пить, впервые в жизни, обжигающую горло самогонку, и при этом слезы текли по моему лицу. А потом я упал в грязь. Очнулся через день, увидел перед собой хозяйку, которая крестилась и плакала, кричала на мужа: "Зачем ты ребенка убил!", но тут я открыл глаза, и хозяйка, увидев, что я вернулся к жизни, стала поить меня огуречным рассолом, потом дала домашнюю простоквашу, и я окончательно пришел в себя, а хозяева стали снаряжать меня в дорогу. Хозяева дали мне обуть на ноги новые лапти, из одежды - "кожушок", который обычно носили деревенские пастушки и дали еще кнут, чтобы я сам выглядел, как пастушок, разыскивающий по окрестностям пропавшую корову. Я был рыжим, лицо в веснушках, и пока я молчал, никто не мог сразу определить, кто я - поляк, еврей или белорус? Но как только я начинал говорить - меня сразу выдавал еврейский акцент. Я решил для себя, что буду пробираться в Москву, к своим дядькам. В пятом классе школы мы учили географию, и я помнил, что и как был отмечено на карте, висевшей на стенке в классе. Сначала надо было переправиться через Западную Двину и идти на Полоцк, оттуда на Витебск, потом на Смоленск, а там дальше где-то должна быть Москва. Я не думал о том, как пройду весь этот путь по местам, кишащим немцами и полицаями и что буду кушать в дороге, просто поставил для себя цель и двинулся по намеченному маршруту. По пути я заходил в крайние дома деревень и просил кусок хлеба. Когда давали, когда кричали, чтобы я проваливал, иначе сдадут меня в полицию... По-всякому было... Прятался ночью в лесах, но как-то одна крестьянка меня запустила на ночевку в баньку, стоявшую на отшибе, и там я встретил трех братьев, скрывающихся от немцев евреев.
И когда я сказал им, что хочу дойти до Москвы, они приняли меня за сумасшедшего, мол, как я рассчитываю невредимым добраться до линии фронта и перейти ее? Эти братья не предложили мне остаться с ними, и на рассвете я отправился дальше. Стояли жаркие летние дни, я страдал от жажды, и как это увидел кузницу рядом с дорогой, зашел туда, и, увидев ведро с водой, попросил дать мне попить. Хозяин кузницы сказал мне: "Присядь, попей. Сейчас тебе хлеба принесем", и после этих слов он послал своего сына-подростка за хлебом к дому, стоявшему метрах в пятидесяти от кузни. Я пригляделся, а у забора дома стоит велосипед и к нему приторочена винтовка. Инстинктивно почувствовал, что это велосипед полицейского, а кузнец послал сына за ним, а не за куском хлеба. Кузнец заговаривал мне зубы, по-прежнему не давая мне кружку воды, и я бросился бежать. Когда оглянулся, то увидел, как меня на велосипеде преследует полицай, у него на рукаве черной формы была белая повязка с эмблемой "сельская полиция". Я сбросил с себя кожушок, чтобы стало легче бежать, резко свернул с дороги направо в рощу и затаился в густом кустарнике. Полицай проскочил мимо меня. Через рощу вышел к берегу широкой реки и бросился в воду, плавать я умел хорошо, но когда выбрался на противоположный берег, то полностью выбился из сил, еле взобрался на высокий берег, упал на землю и не мог встать, и еще долго лежал на земле и смотрел, как в роще на той стороне реки полицай продолжает меня искать, он не подумал, что мальчишка смог переплыть в этом месте широкую Западную Двину. Я заснул на берегу, а утром меня разбудил высокого роста пожилой мужчина и спросил, кто я такой и что здесь делаю. И я ему рассказал, что я еврей, сбежавший во время расстрела, а все мои родные убиты. Мужчина, услышав мои слова, сказал: "Не бойся меня. Я отведу тебя к партизанам". Он привел меня к себе домой и сразу предупредил, что у него два сына служат в полиции, скоро явятся на завтрак и один из них покажет мне дорогу к партизанам. И я доверился ему, хотя в то время и не предполагал, что в полиции у немцев могут служить партизанские агенты и связные. Я тогда ничего об этом не знал... Но так все и случилось. Один из сыновей объяснил мне, как мне дойти, ни с кем не говоря по дороге, до деревни Белая, там в крайней хате найти девушку (сейчас уже не помню ее имени) и сказать ей, что меня послал Чопа. К вечеру я добрался до Белой, нашел эту девушку, которая была, по-видимому, партизанской связной. Она покормила меня и сказала: "Партизаны обычно приходят сюда ночью. Хочешь, жди их здесь, а хочешь - иди в сторону Халисонофки, они там сейчас находятся". Я выбрал второе, и девушка показала мне дорогу. Шел в полной темноте, пока не услышал крик: "Стой! Руки вверх!". Ко мне подошли с двух сторон вооруженные люди, у одного на пилотке была красная звездочка, а у другого красная лента поперек шапки. Я беззвучно заплакал, от потрясения не мог вымолвить и слова, слезы душили меня. Один из партизан стал меня успокаивать, это был командир разведки партизанского отряда, и после того как я в нескольких предложениях объяснил, кто я такой и откуда, он сказал: "Мы на задание идем, а ты заходи в деревню. В какой хате гармошку услышишь, сразу иди в дом, там наши ребята, скажи им, что тебя послал майор Широков, тебя примут". Я так и сделал, и когда зашел в хату и сказал, что я от майора Широкова, то партизаны меня первым делом спросили: "Ты голодный?" - "Как волк!", и меня посадили с собой за стол, дали мне выпить самогонки и поесть яичницу из пяти яиц. Я поел, мне сказали: "Пацан, полезай на печку, поспи", и когда я утром открыл глаза, то увидел, что лежу на повозке с мешками, а рядом с повозками движутся конные и пешие партизаны. Мы прибыли в деревню недалеко от Балтышей, где у партизан была своя пекарня. Мешки наполнили картошкой и выпеченным хлебом, здесь же партизанам организовали баню, а я после нее получил старые сапоги по размеру и кое-что из одежды. Мне сказали, что я зачисляюсь в отряд "Дяди Вани", так назывался среди партизан командир отряда, бывший подполковник, бежавший из лагеря для военнопленых. Отряд входил в состав бригады Марченко. В этот период в отряде было всего человек 70-80, но когда в начале сорок третьего года к нам стало приходить местное белорусское население и перебегать группами полицаи и "власовцы", то численность отряда возросла за какой-то месяц до 150 человек.
Из оружия летом сорок второго года у нас были винтовки, несколько автоматов ППШ, один пулемет "максим" и два ручных пулемета РПД.
На тот момент в отряд принимали только людей с оружием, исключение делали только для тех, кто был направлен в тыловые, хозяйственные подразделения отряда.
Отряд базировался среди болот, как мы говорили, "на островах", где в земле были вырыты тщательно замаскированные землянки. В отряде была рация для связи с Большой Землей, работала на ней радистка по имени Маруся.
Г.К. - В какое партизанское подразделение Вас зачислили?
Б.К. - Партизан, который успокаивал меня при первой встрече в лесу, оказался начальником разведки отряда майором Широковым. Когда в деревне он увидел меня вновь, то сразу подошел ко мне и сказал: "Ты мне теперь будешь младшим братом. Куда я пойду, туда и ты. Только смотри, народ в отряде разный, со всеми брататься здесь не стоит. Не все любят евреев. Комиссар отряда у нас еврей из Москвы, но никто об этом знать не должен. И ты тоже будь немым". Майор Широков забрал меня к себе в отрядную разведку. Сам Широков был из группы заброшенных в немецкий тыл "московских десантников", но как он попал в отряд "Дяди Вани"? - я не спрашивал.
Майор был родом из Сибири, высокий и широкоплечий, в возрасте примерно 35 лет, но о своей довоенной жизни и службе ничего не рассказывал, и на мои вопросы всегда отвечал: "Бориска, не спрашивай ни о чем". Широков заменил мне отца, брата, стал самым близким мне человеком. Помню, когда мы попали в очередную блокаду, нас прижали в болотах и четверо суток мы сидели без еды, то Широков достал со дна вещмешка остатки заплесневелого сухаря, все сухарные крошки смел к себе в ладонь и отдал мне: "Бориска, поешь" - " А ты?" - "Я и так здоровый".
Вскоре после того, как я попал в отряд, Широков принес мне обрез винтовки и пулеметную ленту с патронами, которой я перепоясался. Майор научил меня как стрелять, как обращаться с оружием, как кидать гранаты-"лимонки". А через две недели я первый раз из этого обреза выстрелил по врагу.
Г.К. - При каких обстоятельствах это произошло?
Б.К. - Разведчики Широкова и подрывники пошли на задание, на подрыв эшелона на железной дороге. Но уже в конце лета сорок второго года, после повторных партизанских диверсий на ж/д в этом районе через каждый километр немцы устраивали блок-посты, а по насыпи постоянно ходили патрули: немец с полицаем, проверявшие перед проходом поезда, не заложена ли мина под рельсы. А я совсем еще малый, худющий, одетый под пастушка, пополз поближе к "нитке" рельсов, разведать, что и как, засечь интервал времени прохода патруля. В этот раз эшелон мы подорвали, но немцы организовали преследование, и мне пришлось впервые в жизни выстрелить в человека. Нам удалось оторваться от погони и на обратном пути мы еще сделали "заготовку" в одной из больших деревень...
Каждый выход на подрыв эшелонов на железной дороге или на взрыв мостов был чреват новыми "немецкими сюрпризами", они все время как-то пытались применить какие-то уловки, чтобы снизить вероятность того, что подрывные партизанские группы смогут выполнить свое задание. Началась вырубка лесов на 100 метров от полотна в любую сторону, то подходы к путям минировали и оснащали замаскированными сигнальными пиропатронами, то впереди эшелона пустят дрезины или пустые платформы с балластом, то полностью поменяют график движения поездов, то устраивают пулеметные засады на особо уязвимых участках и перегонах. Так что каждая операция тщательно планировалась и без хорошей разведки не проводилась. И мне, внешне выглядевшему подростком-недоростком, под "легендой" пастушка, ищущего корову, приходилось первому идти или ползти к дороге, и все высматривать и выяснять. И вроде получалось неплохо.
Г.К. - Немцы предпринимали попытки уничтожить Вашу партизанскую бригаду?
Б.К. - Например мы пережили две большие блокады, когда отряд разбивался на мелкие группы по 3-5 человек и через болота выходил из кольца окружения, в заранее обусловленную точку сбора бойцов. После каждой блокады нас в строю насчитывалась только половина от прежнего числа. Каждая такая блокада еще запомнилась голодом, который выдержать было нелегко. Сначала забивали коней для пропитания бойцов, а потом, когда ни у кого уже не оставалось даже черного сухаря, мы просто пухли и доходили от голода. Но выдержали....
Кроме того, после нашей очень успешной атаки на Балтыши, где у немцев находились: госпиталь, склады оружия и небольшой лагерь военнопленых, и где нами были взяты пленные и трофеи, на нас накинулись немцы и полицейские батальоны со всех сторон...
Г.К. - Когда бывшего полицая принимали в отряд, как Вы к такому факту относились?
Б.К. - Трудно ответить. Мне было тогда всего пятнадцать лет, и все что решало начальство, я не осмысливал критически, слишком молодой был.
Полицаи приходили в отряд с повинной, приносили с собой оружие, их проверяли в штабе, а потом решали - кого "к стенке", а кого в 1-й взвод... В отряде был свой партизанский трибунал, "тройка", и я помню, как Широков привез на подводе одного связанного полицая, которого он захватил в одном из сел. Там был одна поганая семейка, из которой отец и три сына служили в полиции, работали на немцев. Одного из них он и привез на суд. Полицая приговорили красстрелу....
Или идем как-то с задания, слышим крик: "Стоять!", из-за деревьев выходят двое наших партизан из штабной группы и приказывают, чтобы мы отвернулись и не смотрели, кого они ведут. Через несколько мгновений разадались три выстрела, и видно между стволов деревьев, как эти двое тащут за ноги чей-то труп. А кого застрелили: полицая, пленного немца или провинившегося партизана? - мы даже не спрашивали.
Не было принято задавать лишние вопросы.
Дисциплина была очень жесткой, но, например, никого не "репрессировали" за пьянство, которое в нашем отряде было повальным. А в других вопросах, никому спуска не давали. Заснул на посту - на первый раз сажали под арест в яму на трое суток, попался во второй раз - получай пулю в лоб прямо на месте...
Г.К. - Ощущали себя мстителем?
Б.К. - Безусловно. Именно так. Когда убивал, то радовался, что отомстил, я совсем не задумывался - какова ценность человеческой жизни ?, и все такое прочее. Еще раз меня поймите, в том возрасте многие поступки делались без полного осмысления. Убил я лично всего человек десять, большинство из них были полицаями, но даже сейчас, я нисколько не сожалею о том, что убивал. Это были враги,... и туда им и дорога...
Г.К. - Каким было отношение к евреям в Вашем отряде?
Б.К. - С определенной натяжкой его можно назвать нормальным...
Когда мне мои товарищи по партизанской ветеранской организации рассказали, что им пришлось вынести в отрядах под Пинском и Брестом, то после услышанного, я подумал, что мне ведь сильно повезло. У нас такого ярого антисемитизма не было и в помине.
Когда я после войны встретил своего двоюродного брата Гилю Циммера, мать и сестры которого погибли во время ликвидации гетто, он рассказал, что в день расстрела, кроме него спасся еще его отец, но они попали в разные партизанские отряды.
А потом Гиля узнал, что его отца в спину застрелили партизаны...
Обычно у нас все ограничивалось рассказами у партизанских костров "еврейских анекдотов" с подлым подтекстом. Но чтобы в спину евреям стреляли или специально на заданиях "пускали под нож" - у нас такого не было.
Бригада была по настоящему "советской" и "восточной" во всех аспектах.
Одна вещь меня тогда удивляла, что все евреи-"окруженцы" в отряде (а таких у нас было человек семь) имели русские фамилии и свою национальность скрывали. Был у нас даже один кавказец из "окруженцев", и как-то на привале он сел рядом со мной и сказал, что он тоже еврей, только горский, тат.
Г.К. - Вы сказали, что в середине 1943 года Вы оказались на Большой Земле, в советском тылу. Как и почему Вы оказались по ту сторону линии фронта?
Б.К. - В отряды стекались из Минска, Витебска, Полоцка, из разных райцентров, жены и дети кадровых командиров Красной Армии, семьи военнослужащих, которые не успели летом сорок первого убежать на восток и остались под оккупацией. Периодически из этих женщин и детей собирали группы по 30-40 человек и специально отобранные для такого задания партизаны выводили гражданских за линию фронта, в советский тыл, чтобы спасти им жизнь. Это действительно был вопрос жизни и смерти, поскольку, все знали на примерах, что когда начиналась очередная немецкая блокада партизанской зоны, то шансы выжить у гражданских были невелики, семейные лагеря первыми попадали в ловушки и засады. И тут моему "старшему брату" майору Широкову отдали приказ - вывести за линию фронта группу гражданских, женщин и детей, "семьи красных командиров", тридцать человек. Широков сказал, что я пойду с ним. Он до этого мне нередко говорил, что мое место за школьной партой, что я должен учиться, а не стрелять из обреза в немецком тылу. Нас было пять партизан, и мы повели эту группу к фронту. Шли по "цепочке", от отряда к отряду, которые находидилсь друг от друга на расстоянии 20-30 километров. В штабе бригады Марченко мне выдали документ, в котором было написано следующее: "Партизан Борис Самуилович Крапивник направляется в тыл Красной Армии для продолжения учебы". Шли долго, в засады не попадали, переправились через Невель, потом еще через какую-то реку, и здесь увидели на берегу красноармейцев, уже в форме с погонами. Мы повезли всю группу в Торопец, на узловую станцию, прибыли туда ночью, и тут как раз началась массированная бомбежка станции. Поднялась паника, и все, спасаясь от осколков, кинулись по сторонам. В суматохе я потерял Широкова и когда кинулся его искать, то налетела вторая волна немецких пикировщиков. Я лежал среди разбитых составов, рядом рвались бомбы, и тут вижу прямо перед собой россыпь консервных банок, взрывной волной из разбомбленного вагона их вышвырнуло на пути. Стал собирать консервы в вещмешок. В этот момент по уцелевшему пути в сторону Калинина тронулся железнодорожный состав, люди полезли в вагоны, я тоже залез. И когда прибыли в Калинин, то на перроне я не нашел Широкова и других партизан из отряда.
Г.К. - Что дальше предприняли?
Б.К. - Пошел искать "Советскую власть", спросил у прохожих, где находится горисполком. Пришел туда, а возде кабинета председателя длинная очередь и часовой у дверей, который следил за порядком. Я был с винтовкой, на шапке поперек красная лента, сразу понятно, что партизан. Показал часовому свою справку, которую получил в штабе бригады, и он запустил меня без очереди. Председатель горисполкома посмотрел мой документ, задал несколько вопросов, я ответил ему, кто я и откуда, и как попал в партизаны. Он отнесся ко мне с большим участием и выписал мне три направления: первое - чтобы мне предоставили место ночлега, второе - покормить меня в столовой, а третье - в здание МОПР, а я даже не знал, что означают эти буквы. Пришел в МОПР, передал направление пожилой женщине, она позвала своих помощниц. Меня завели в баню, дали большой кусок мыла, а после того как я хорошо помылся, через вторую дверь попал в комнату, где для меня уже лежала новая форма цвета хаки, все вещи моего размера, комплект нижнего белья, а на полу стояли новые сапоги. Вдобавок я получил кубанку, вещмешок, ложку и новый бумажник. Я посмотрел на себя в зеркало и не узнал себя. Поблагодарил этих добрых женщин и пошел по второму направлению, в столовую, которая находилась на пароходе, пришвартованному к берегу Волги. Только я туда зашел, показал свои документы и направление, так все работники столовой собрались вокруг меня: "Откуда сынок?" - "Из партизан", и они притащили на стол все, что у них было, и все время приговаривали: "Ешь, родной". А третье направление, полученное мной в горисполкоме, было в эвакопункт, откуда людей непризывного возраста рассылали по всей стране, кого на работу, кого на учебу. По дороге в эвакопункт меня остановили на улице два офицера, майор и капитан, и спросили, кто я такой, мол, на мальчишку уже не похож, а для красноармейца еще очень молод. Я показал свою справку, и майор задал еще вопрос: "А у тебя деньги есть? Нет. Возьми вот. Иди в городской парк, а в шесть вечера приходи на улицу Ленина. Увидишь сразу, где там воинская часть. Жди нас возле пропускного пункта". Вечером я пришел на это место, показал свои бумаги и сказал часовым, что мне приказал сюда явиться майор такой-то, часовой позвонил кому-то по полевому телефону и вскоре появился мой новый знакомый майор и повел меня в большое четырехэтажное здание. Пока дошли до кабинета майора на третий этаж у нас еще три раза проверили документы. Я только позже понял, что попал в штаб фронта. Майор сказал: "Подожди здесь", постучал в какую-то дверь, зашел внутрь, и я услышал, как он докладывает, что привел мальчишку-партизана, о котором рассказывал днем. Меня завели в большую комнату, стены которой были увешаны картами со всякими разноцветным значками, сказали - садись и рассказывай о себе, и как там в немецком тылу, что происходит? Я огляделся по сторонам, а кругом немолодые офицеры в генеральских погонах, но что я тогда понимал в погонах, уже потом мне майор сказал, что я был в кабинете у начальника штаба фронта. Не осознавая, на какой "верх" я случайно попал, стал рассказывать о гетто, о том как я бежал из-под расстрела, о нашей партизанской жизни, о том как мне в составе группы моего ангела-хранителя майора Широкова приходилось участвовать в подрыве немецких эшелонов и в других разных диверсионных действиях, о боях с немцами и полицаями, о том, что партизанам приходилось выдерживать во время немецких блокад...
Я не знаю, сколько времени я говорил, тридцать минут или час, но офицеры внимательно слушали мой рассказ и у некоторых я видел слезы на глазах.
Затем майор привел меня в другую комнату, дал карандаш и бумагу, и попросил все, что я сейчас рассказал, написать на бумаге. За прошедшие два года я почти разучился писать, и все, что накропал на бумаге, было "смесью" идиша, русских и польских слов. Майор посмотрел на исписанные листки и ничего не понял, сказал, чтобы завтра вечером я пришел в штаб снова, он позовет офицера, знающего языки, и который все запишет с моих слов. И добавил, что в штабе решили послать меня на учебу в суворовское училище.
Он повез меня на легковой машине, (конечно, уже без оружия), ночевать на эвакопункт. Начальник эвакопункта увидев направление из горисполкома, показал мне комнату в которой была свободная койка. На соседней койке лежал парень, на голову выше меня, сказал, что он из Ржева, а его родителей повесили немцы. Договорились, что вместе поедем в училище. Среди ночи нас разбудили, сказали, чтобы мы быстро собирались, скоро отходит пароход. Мы подумали, что едем в суворовское училище, но когда пароход прибыл в Рыбинск, меня с местного эвакопункта отправили на работу на спичечную фабрику "Маяк", которая, кроме обычных спичек, изготовляла "саперные спички" и длинные спички для бутылок с горючей смесью. Я сказал в Рыбинске, что хочу к родне, в Москву, но мне ответили, что Москва на военном положении и в город можно попасть только по специальному пропуску. Меня поселили в молодежном общежитии, поставили на заводе следить за работой манометров давления. Вместо пайка давали рабочую хлебную карточку, но молодому организму шестьсот грамм хлеба на день не хватало, и, со временем, я, как и все остальные рабочие завода, стал воровать спички, которые продавали на рынке-толкучке. Но как-то меня схватил с ворованным спичками прямо на заводской проходной старый охранник, я смог вырваться и убежать.
А потом сказал себе - надоело в этом Рыбинске, поеду в Москву, разыскивать родных.
Сел на поезд, идущий на запад, но железнодорожная милиция арестовала меня в Александрове, где меня из милиции передали в Детский дом, директор которого, убедившись, что я не уголовник-"малолетка", дала мне справку, по которой я мог уйти и искать работу. Рядом была швейная фабрика, на которой шили обмундирование для армии, здесь меня взяли на работу, но было так голодно, что в скором времени я продал с себя все вещи, чтобы как-то прокормиться. И тогда я решил сбежать с фабрики в Москву. Проскочил мимо патрулей и вышел с вокзала на Комсомольскую площадь. Было утро, что дальше делать? - я не представлял. По дороге у меня украли бумажник со всеми документами, а в карманах - ни копейки. Мимо на утреннюю заводскую смену шли рабочие, другие толпой возвращались по домам с ночной смены, я заметил среди них еврейскую пожилую пару, оборатился к ним и сказал, что я еврей из Белоруссии, был в партизанах, а сейчас хочу разыскать своих родных. Они привели меня к себе домой, покормили, дали мне с собой немного денег и объяснили, что я должен вернуться на Комсомольскую площадь, найти будку с надписью "Горсправка" и там попробовать узнать адреса семьи. Одного дядю звали Залман Крапивник, он поселился в Москве еще во времена 1-й МВ, но мне показалось, что дядя должен был за эти годы поменять фамилию и имя на более приемлемые для России, и в справке попросили поискать Соломона Петровича Крапивникова. Через полчаса вернулся, работница "Горсправки" сказала, что нет такого, но есть в списках: Крапивник Лейба Пинхасович и Крапивник Мария Пинхасовна, и дала мне их адреса. Я сразу понял, что это и есть мои дяди и тетя, которых никогда ранее не видел. Самый ближний адрес был у дяди Лейба, в квартире никого не оказалось, но нашлись люди, которые захотели мне помочь, меня отвели к домуправу, которой по книге жильцов нашел рабочий телефон дяди и позвонил ему на фабрику "Парижская коммуна", которая во время войны выпускала части для "катюш".. Так я нашел своих родных. Дядя рассказал, что другой брат моего отца, Залман, живет в Подмосковье, в Пушкино. Родные сразу сообщили мне, что моя старшая сестра Мирьям успела вместе с семьей убежать от немцев на Восток, и сейчас живет в татарском городе Зеленодольске, что мой брат Хаим после окончания пехотного училища воюет на фронте, а еще одна сестра, Фрида, которая была старше меня на три года, находится в эвакуации в Казахстане, в городе Алма-Ата. Для меня это был самый счастливый день, я вновь обрел родных людей, и, самое главное, узнал, что живы две мои сестры и брат. Вскоре я уехал к сестре в Зеленодольск, где устроился на работу в строительное управление.
Г.К. - Когда решили вернуться домой, в Белоруссию?
Б.К. - В конце лета 1944 года, когда были освобождены от немцев мои родные места, я написал письмо на имя нашего соседа-белоруса, Валериана Латышонка, который до войны был директором школы в Шарковщине., пытался через него узнать, остался ли кто-нибудь еще в живых из моей семьи. Директор передал это письмо Левке Минделю, который остался в живых и воевал в партизанах, а тот нашел мою сестру Буню, которая жила уже в местечке Постава и не надеялась, что кто-то из нашей семьи еще выжил.
Буня, после массового побега во время ликвидации в гетто, в лесу натолкнулась на партизан и была принята в отряд. Как-то она встретила одного крестьянина, который рассказал ей, что сам видел, как меня выдали сельским полицаям, которые меня расстреляли. Даже назвал ей имя предателя. Но это была ошибка, крестьянин спутал меня с Дойчем, которого действительно полицаи выловили и убили...
И тогда я решил отправиться из Татарии к Буне, в Западную Белоруссию. Но в военное время никто не мог свободно передвигаться по стране без пропусков, разрешений или командировочных удостоверений. В стройуправлении я в канцелярии "организовал по-тихому" себе три бланка с печатями и подписями - командировочные удостоверения, первое - до Горького, второе - до Москвы, третье - от Москвы до Минска, и все прошло гладко, без сучка, без задоринки. В Минске сел на воинский эшелон, шедший в сторону станции Глубокое, и, переночевав у Левки Минделя, оттуда на попутной подводе добрался до Постав, где встретился с сестрой. Она привела меня к председателю горсовета (председатель в войну командовал партизанским отрядом, в котором находилась сестра), и сказала: "Это мой брат. Он воевал в бригаде Марченко", и меня послали работать пионервожатым в местную школу. Мне было смешно, на уроках я сидел вместе с этими пионерами в одном классе, поскольку потерял из-за войны четыре года учебы, а после занятий приступал к функциям вожатого... Моя сестра, потерявшая мужа на фронте и двух малых детей во время ликвидации гетто, вышла замуж за партизана Мотеля Фридмана, всю семью которого уничтожили немцы. Он работал парикмахером в городе и в воинской части, дислоцированной в Поставах. В 1945 году я был в Вильнюсе и здесь на базаре услышал, что в городе появились представители из Палестины, которые зовут людей, имевших польское гражданство до 1939 года, вернуться в Польшу, а уже оттуда есть пути-дороги пробраться до Палестины. Я вернулся в Поставы и рассказал об услышанном сестре и шурину, на что Мотель Фридман мне сказал: "Я воевал в партизанах, воевал в Красной Армии, три раза ранен на фронте, потерял всех родных, и после всего, что я натерпелся, сейчас хочу только одного - спокойной жизни!. Никуда не поедем!". Да и мне самому не хотелось уезжать в Польшу, за неделю до этой поездки мне вручили орден Отечественной Войны, который искал меня по стране с сорок третьего года, и я гордился тем, что Советская власть отметила мои партизанские заслуги.
Но на все есть перст Божий. Был какой-то праздник, который мой шурин отмечал вместе с офицерами части, где он работал парикмахером. Один из офицеров, напившись "в дым", вытащил из кобуры пистолет и, с криком: "Застрелю! Жидовская морда!", направил его на Фридмана. Шурин вернулся домой с бледным лицом и первыми его словами были: "Борис, где ты говорил, записывают польских граждан? Мы уезжаем в Польшу!".
Мы быстро оформили все документы на отъезд, и в эшелоне, вместе с поляками-репатриантами, покинули СССР. Прибыли в Лодзь, оттуда через Чехословакию добрались до Линца, а следующим нашим прибежищем был уже немецкий город Ландсберг, где в лагерях для перемещенных лиц формировались группы молодых евреев, нелегально пробирающихся в Палестину, находившуюся тогда под английским мандатом. Мы поплыли на корабле от южного побережья Франции, взяв курс к берегам Палестины, но наш корабль был перехвачен двумя английскими крейсерами, и под морским конвоем корабль отправили в порт Хайфа, где английские власти нас сразу посадили в трюмы плавучей тюрьмы, а потом арестованных перевезли на остров Кипр, где евреев держали в лагерях для нелегалов. Здесь молодежь изучала оружие, готовилась к ведению боевых действий. Мне удалось обмануть английские власти и попасть в Израиль в самый разгар Войны за Независимость, и я почти сразу попал на передовую, в самое пекло. Прошел здесь четыре войны.
В 1949 году женился, вырастил двух сыновей. Одного из них я назвал Хаимом, в память о брате, погибшем в бою в рядах Красной Армии.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
