М.Ц. - Родился я в 1922 году в местечке Плисса Диснинского района Виленской губернии, но в документах мне поставили дату неправильную рождения -1/6/1920.
Плисса в этот период, как и вся Западная Белоруссия, входила в состав Польши.
Мой отец был специалистом по переработке леса, но жили мы бедно, ютились в маленькой квартире в деревянном доме, так еще платили помещику арендную плату за землю, на которой этот дом стоял. Плисса была типичным еврейско-белорусским местечком, в центре жили евреи, на окраинах - белорусы, но церковь стояла в самом центре. Плисса расположена на берегу озера, из которого вытекала река Мнюта, приток Дисны, которая впадает в Западную Двину. Значительную часть еврейского населения местечка составляли ремесленники: сапожники, кузнецы, портные, столяры, а некоторые работали заготовителями сельхоз. продукции или возчиками, на своих лошадях развозили товары и пассажиров по округе. В местечке была большая мельница, а в начале тридцатых годов у нас построили крупный маслосырзавод. Местные белорусы жили бок о бок с евреями уже несколько поколений и все конфликты между ними в Плиссе разрешались мирным путем. Я сначала учился в еврейской начальной школе-"хедере", потом закончил польскую школу-семилетку, и собирался поступать в еврейский техникум - ОРТ на улице Гданьской в Вильно, который был центром нашего воеводства. У меня была мечта получить рабочую специальность и уехать жить в Палестину, я вступил в сионистскую организацию "Бейтар". Но надо было ждать, пока старшая сестра Ривка закончит обучение в виленском трехгодичном ремесленном училище, поскольку прокормить сразу двух "студентов" мои родители были не в состоянии. В 1939 году подошла моя очередь учиться в Вильно, но именно в эти дни началось германское нападение на Польшу и я, на последнем поезде, уходящем в сторону Глубокого, покинул Вильно и добрался назад домой. Через несколько дней дома появился отец, который работал в Мостах, и рассказал, как немцы на его глазах бомбили Мосты.
Г.К. - Как население Плиссы восприняло приход новой Советской власти?
Какие изменения произошли в обыденной жизни местного населения?
М.Ц. - Отношение к Советам еще до событий сентября 1939 года у многих было отрицательным, поскольку мы хорошо знали, что происходит в Советской России, в еврейских газетах, издаваемых в Польше, писали всю правду, и о репрессиях 1937 года, и о том, как на самом деле живут советские люди. Когда мы узнали, что 23-го августа подписан пакт Молотова-Риббентропа, то стало ясно, что большой беды никому не миновать, но многие понимали, что лучше пусть десять раз у нас будут Советы, чем гитлеровская банда. От Плиссы до границы с СССР было расстояние всего-то тридцать километров, но в первые дни сентября из района сбежали все части польского пограничного корпуса и наступило безвластие, которое продолжалось недели полторы.
В Глубокое, Плиссу и в другие окрестные местечки массово, толпами, прибывали еврейские беженцы с западной части Польши, спасающиеся от немцев. И вдруг через Плиссу на запад пошла армада Красной Армии. Две недели, почти без передышки, шли к новой границе танки, машины, пешие красноармейские колонны, трактора тащили за собой гаубицы и пушки разных калибров, всего не перечислишь.
В местечко заезжали "агитационные машины", с которых местным жителям раздавали центральные газеты, различные пропагандистские брошюры, листки с текстом "Сталинской конституции" на польском, белорусском языках и на идише. Газеты восхваляли советский строй, а в брошюрах говорилось, что пришло "освобождение от гнета польских панов", и теперь мы вместе со всем советским народом будем вместе шагать к светлому будущему. Пропаганда была "топорной" - в брошюрах описывалось, как бедные белорусы освещали свои дома лучиной, расщепляли спички пополам, а малоземельные крестьяне жестоко голодали, и прочие небылицы, и становилось ясно, что пропагандисты несколько переборщили, и понятия не имели, как на самом деле при поляках жил простой народ в Западной Белоруссии.
Те же малоземельные крестьяне выезжали из Плиссы на несколько лет на заработки, на угольные шахты во Францию, возвращались оттуда с золотыми зубами, большими деньгами и кучей чемоданов с "европейские вещами", а другие выезжали в Латвию на сезонные сельхозработы, и возвращались из Риги в добротной одежде, в меховых шапках и с деньгами, позволявшими безбедно просуществовать до следующей весны. Настоящих, голодающих бедняков у нас в округе почти не было...
Евреи радовались приходу Советов, понимали, что благодаря Красной Армии они спасены от гибели. Наш дом стоял на большаке Вильно-Полоцк, мы все время видели как армейские части, одна за другой идут на запад, и казалось, что нет конца и края этой громаде, которая называется Красная Армия. Вслед за армией в район прибыли партийные работники, учителя, комсомольские активисты, все "восточники", начала действовать новая власть, а Плиссу сделали райцентром. Новая власть конфисковала помещичьи имения. Крестьянам дали помещичью землю, имущество и скот, а через полгода всех загнали в колхозы. Кто отказался вступить в колхоз - поехал "осваивать сибирские просторы"... В новых государственных магазинах стояла в избытке только водка по низкой цене, но зато полностью исчезли соль и табак, появились постоянные длинные очереди за хлебом, а потом перестали продавать зерно и муку. Все амбары были забиты зерном под завязку, но активисты нам говорили, что это - "стратегическое сырье".
Первый год Советской власти крестьяне продержались благодаря тому, что каждый имел (как и была заведено веками), - годовой запас зерна, и люди сами пекли себе хлеб. В Плиссе не было своей хлебопекарни, всегда возили хлеб из соседних Лужек.
Сразу с приходом новой власти стали ликвидировать безработицу, всех заставили где-нибудь, но трудиться, только зарплаты были мизерными, на них невозможно было прожить. Но, постепенно, мы привыкали ко всем новым порядкам. Активисты-"восточники", ходившие по местечку в ватниках и кирзовых сапогах, зазывали молодежь в комсомол, но мало кто вступал в ВЛКСМ. В шести километрах от Плиссы в бывшем польском военном городке Кошары (рядом со станцией Подсвилье) расположилась на месте постоянной дислокации армейская часть, оттуда к нам приходили политруки, собирали молодежь и выступали с лекциями о международном положении.
Я не знал русский язык, так пошел учиться в вечернюю школу, где все преподаватели, "прибывшие из Советской России", были младше меня по возрасту, к нам прислали учительствовать восемнадцатилетних комсомольцев. До этого, чтобы закончить седьмой класс, я был вынужден поехать в Глубокое, где в помещении бывшей польской гимназии была открыта полная школа-десятилетка, а восьмой класс заканчивал в своей Плиссе.
В конце сорокового года уже поползли слухи, что скоро будет война с немцами, но я особо об этом не задумывался, трудился простым рабочим на комбинате и ждал армейского призыва.
Г.К. - Что происходило в Плиссе в первые дни войны, еще до прихода немцев?
М.Ц. - Несколько первых дней люди находились в напряжении и недоумении, никто не имел точной информации, что произошло в приграничных боях и где сейчас находятся части Красной Армии. Я даже не помню сейчас, а успели ли власти провести армейскую мобилизацию в Плиссе?, по крайней мере, лично я никакой повестки не получил.
Был ли вообще армейский призыв у нас в районе в первые дни войны?
Уже 24-25-го июня из райцентра ушел на восток в полном составе весь партийный и советский актив. Одного из них я встретил после войны, это был бывший зам. передседателя райисполкома Колкин, он оказался в эвакуации вместе с сыном. В тот же день одна еврейская семья из местечка: мать, отец и двое детей, на подводе отправились в сторону старой границы, но через день они вернулись, сказали, что их на дороге "завернул" обратно заградотряд, сказали им, что они - "Паникеры!", и приказали возвращаться.
Мимо Плиссы шли к старой границе в сторону Полоцка голодные и усталые толпы евреев-беженцев, вся дорога была забита ими, потом среди идущих на восток появились группы отступающих красноармейцев, с оружием и без, и в какой-то момент стало ясно, что наш район вот-вот окажется под немецкой пятой, и люди, пешком и на подводах, пытались семьями и в одиночку уйти на восток.
И я тоже бросился бежать от немцев. На велосипеде проехал тридцать километров до местечко Язно, это на "польско-русской границе", и заночевал в этом месте. И здесь мне один старый еврей сказал: "Парень, ты зачем родителей бросил? Один хочешь спастись? Ты хоть знаешь, куда едешь?", после этих слов мне стало совестно и я решил вернуться к родителям. На рассвете отправился в обратный путь, а навстречу мне шли беженцы и отдельные группы отступающих красноармейцев...
Я приехал назад домой и услышал от матери: "Я знала, что ты вернешься"...
А через день - другой в Плиссу вошли немцы, солдаты приехали на велосипедах, говорили нам, что родом они все из Пруссии и брали Париж...
Так начиналась оккупация Плиссы...
Г.К. - Что происходило дальше?
М.Ц. - До августа в Плиссе стояли на отдыхе обычные армейские немецкие части и они поначалу никого из евреев не убивали. Находились среди них, конечно, заядлые фашисты, не упускавшие возможность поиздеваться над евреями, эти немцы нам заявляли, что евреи виноваты во всех бедах и воевать им приходится только из-за евреев. А потом части вермахта ушли на восток, и власть в Плиссе полностью перешла в руки местных полицаев и гебитскомиссариата. Загнали нас в гетто, примерно 500 евреев, в каждый дом набили по пять-шесть многодетных семей. Всех поставили на учет.
Евреев сконцентрировали в месте, где рядом река вытекает из озера, такой природный "полуостров", и границы гетто даже не стали закрывать забором или колючей проволокой. Осенью местные полицаи арестовали 18 мужчин, самых уважаемых евреев в местечке, и сказали, что их отправляют в трудовой лагерь на работу, но через год, я узнал от одного партизана-белоруса, как расстреливали этих 18 человек, партизан видел, как их убивали. Среди них был и мой отец...
Нас гоняли на работу в лес на заготовку древесины, гоняли по окрестностям на прокладку и ремонт шоссейных дорог, и всех предупредили, что если кто сбежит - в наказание будет расстреляна вся его семья. Нам ничего не давали за нашу работу и еще запретили покупать продовольствие у местных белорусов, тем самым обрекая узников гетто на голодную смерть. К месту работы мы шли строем под конвоем, десять-двенадцать километров в одну сторону.
В самой Плиссе немцев было всего несколько человек, всем здесь заправляла местная полиция. Комендантом стал Чеснак, в конце войны сбежавший в Польшу. Его заместителем стал сын работника почты Виктор Яцина, который вместе со своим родным братом Ленькой и еще с двумя двоюродными братьями первыми добровольно вступили в полицию. Они избивали нас до полусмерти резиновыми дубинками, просто так, ради забавы... Издевались над нами, как хотели. На протяжении всей зимы и весны 1942 года у нас периодически появлялись отряды литовских и украинских карателей, которые ходили по гетто, искали ценные вещи, часы, насиловали и грабили.
Весной сорок второго начались расстрелы. Немцы и полицаи набирали из евреев рабочую команду, отправляли ее, с их слов - " на строительство дороги", а потом из этой группы никто назад не возвращался... Гонят нас на работу, вдруг колонну останавливает проезжающий немецкий офицер, достает из кобуры пистолет и первый выстрел делает по пролетающей мимо птице. Потом спрашивает у конвоира, кто из евреев является коммунистом или комсомольцем. Конвоир ответил, что не знает.
Но у офицера руки чесались, так ему хотелось сегодня пристрелить хоть одного "юде". Тогда он приказал нам петь "Интернационал", но на эту провокацию мы не поддались, немцу сказали, что мы до 1939 года жили при польской власти и не знаем такой песни... Но немец все равно убил одного из колонны...
Г.К. - Бывшие друзья и соседи, поляки и белорусы, пытались как-то помочь узникам гетто?
М.Ц. - Война раскрыла истинное лицо каждого, кто друг, кто враг.
Помогать евреям отважились единицы, но и помощь эта выглядела по-разному.
У нас в местечке была одна русская семья, глава которой работал почтмейстером и с ними до войны мы были в хороших отношениях. Фамилия у них была редкая - Марговка. Это была большая семья, три взрослых сына и две дочери, один сын при поляках работал в гмине (управе), другой был офицером польской армии. Пришли немцы и сыновья пошли к ним на службу: первый устроился в волостной управе, второй - управляющим имением, а судьбу третьего, офицера, я не знаю. Одна из дочерей была замужем за поляком, и как-то ее муж в компании спел польский гимн, кто-то на него донес, немцы арестовали всю компанию и всех расстреляли. Так вот, эти наши бывшие приятели, "скрытые антисемиты", так сказать - "лучшие из худших", взяли у своих знакомых евреев ценности и хорошие вещи на хранение, мол, мы сбережем, чтобы немцы у вас не отобрали. И когда после войны выживший еврей пришел к ним за своим добром, то Марговки кричали: "Проваливайте! Мы у вас ничего не брали!"...
Но были у евреев и настоящие друзья. В местечке проживала польская семья Петрашкевичи. Глава семьи в свое время жил в Америке, а до прихода Советов был у местного помещика заведующим большой мельницей. Его жена была истово верующей католичкой, но дружила с евреями. Это были порядочные люди. Петрашкевича в 1939 году арестовало НКВД и с концами, живым он домой не вернулся. В 1944 году я приехал в родное местечко и жена Петрашкевича, увидев меня, сразу принесла мой довоенный костюм и другие вещи нашей семьи.
Мой друг, белорус Костя Иванкович, "белобилетник" по здоровью, приютил меня после побега из гетто Глубокое, и это был смелый поступок, который мог стоить Косте жизни.
В 1946 году Костя записался " в поляки" и эмигрировал из СССР с бывшими польскими гражданами. Дальнейшей его судьбы я не знаю.... Прекрасные люди братья Николай и Степан Фомичи Метелицы, укрывавшие меня после побега из Плиссы.
Это те кто помогали... Но если я сейчас начну рассказывать о тех, кто предавал и выдавал евреев на погибель, то мой рассказ получится очень долгим... Сколько только моих соучеников по польской школе-семилетке пошло на службу к немцам...Один из них заявлял, что для него "большой почет служить победоносной германской армии"...
Г.К. - Мы и к этому вопросу вернемся... В гетто Плиссы люди знали о положении на фронтах? Имелась ли какая-то информация о партизанах?
Были ли попытки побегов из гетто?
М.Ц. - Нет. Мы были полностью отрезаны от остального мира. Первые слухи о партизанах появились только летом 1942 года, когда я уже находился в гетто Глубокое, как-то раз один еврей из гетто рассказал, что слышал от пленного красноармейца из Глубокского лагеря, что в Голубицкой пуще появился партизанский отряд из "окруженцев".... А в Плиссе мы не имели ни малейшего понятия, что происходит где- либо. Местный белорус принес листовку на польском языке, в которой было написано, что идут бои за город Керчь, так эту листовку было страшно взять в руки.
Насчет побегов... Некуда нам было бежать... Не было никакого выхода...
Малейшая попытка неповиновения или сопротивления сразу каралась смертью, так полицаи расстреляли Бориса Гинзбурга
После того как в гетто начался массовый голод, после первых расстрелов и погромов, многие были полностью деморализованы постоянными физическими и моральными издевательствами, утратили волю к борьбе за жизнь, и думали, что лучше смерть, чем такая жизнь... Многие евреи смирились с участью жертвы, потеряли инстинкт самосохранения... В Плиссе не было подпольной организации, но, например, в гетто Глубокое действовало подполье, оттуда в леса к партизанам организованно уходили группы молодежи, и там же готовилось массовое вооруженное восстание, жестоко подавленное немцами в 1943 году...
Г.К. - Как немцы ликвидировали гетто в Плиссе?
М.Ц. - В первый день июня 1942 года в восемь часов утра в гетто ворвались полицаи и стали всех выгонять криками и ударами прикладов на центральную площадь.
Мы увидели, что все гетто окружено полицаями и немцами из зондеркоманды, прибывшей из Глубокого. Они группами отводили людей за околицу местечка (потом я узнал, что за день до этого немцы заставили местных белорусов выкопать могильную яму для предстоящей акции, после чего белорусов задержали в лесу, чтобы они случайно не проболтались). У нас в доме не было "схрона" и при приближении полицаев я кинулся через черный ход наружу, забежал в соседний, уже пустой дом, и с чердака увидел, как немцы выгоняют на улицу мою маму, сестру Ривку и семнадцатилетнего младшего брата Берла. Их повели к площади, я снова забежал в свой дом, но не учел одного, что полицаи стали прочесывать по второму разу уже пустые дома. И тут я натыкаюсь на полицая-поляка, моего одноклассника по польской школе. Он направил на меня винтовку, а я сказал ему: "Юзик, если меня убьют, тебе станет легче? Скажи своим, что здесь никого нет!". И.., Юзик так и сделал. Я снова был вынужден выбираться из дома, пробрался на чердак здания еврейской школы, где уже пряталась от немцев одна женщина, Лея Гинзбург-Гельман. На этом чердаке мы просидели с ней до темноты, и все время слышали выстрелы. Потом я ей сказал: "Давай уходить отсюда. Все равно нас поймают, хоть побыстрее отмучаемся" У дверей школы с разных сторон стояли два полицая, следили за улицей, а вдруг кто-то живой из евреев появится. Я взял кирпич, положил его за пазуху, но когда мы стали спускаться с чердака, кирпич с грохотом упал на пол. Полицай, видимо, испугался, и отошел подальше от дверей. Мы через заднюю дверь вышли из здания школы и сразу наткнулись на свежий еврейский труп. Перебежали к берегу и скрылись в высокой траве. Мы укрылись у моих знакомых, братья Метелица, Степан Фомич и Николай Фомич. Они прятали нас у себя в сарае целую неделю, а потом это стало опасно, сосед у Метелицы служил в полиции и что-то заподозрил. Степан Фомич дал нам продуктов на дорогу, и мы пробрались с Леей в гетто Глубокое.
Здесь наши пути разошлись.
Г.К. - Не было каких-либо попыток сопротивления во время расстрела?
М.Ц. - Подробности того как расстреливали 1-го июня и что происходило на месте казни, я узнал намного позже, от пленных полицаев из Плиссы. Попыток бежать во время акции никто не предпринял, там полицаи в оцеплении через каждые три метра стояли... Наоборот, нашлись двое, которые ценой предательства пытались купить жизнь себе и своим семьям, некто Янкель Фейгельман и Моше Друян, оба члены Юденрата, они, уже находясь возле расстрельной ямы, в обмен на свою жизнь, предложили немцам показать место, где прячутся в "малине" евреи... Но и их не пощадили...
Еще один, мельник Альперович, сказал немцам, что если ему и его семье сохранят жизнь, то он им покажет место, где закопал золото. Немцы пообещали ему оставить семью в живых, жену и двоих детей оставили ждать у ямы, а сами пошли с мельником к тому месту, где он прятал ценности, и после того как их забрали, немцы расстреляли Альперовича вместе с семьей. Обвинить этих людей в готовности предавать или в малодушии я не берусь, не каждый способен принять смерть с достоинством...
Только тот, кто стоял у расстрельного рва рядом со своими малыми детьми, кто испытал эти ужасные мгновения перед лицом смерти - имеет на это право...
Г.К. - Как дальше спасались?
М.Ц. - Я решил уйти в Глубокое и укрыться в гетто у знакомых. Это было последнее место в Северо-Западной Белоруссии, где еще тлела еврейская жизнь. В Глубоком до войны проживало 6.000 евреев, но сразу вскоре после захвата города немцами были расстреляны 2.000 евреев, а остальные загнаны в гетто. Сюда же стекались бежавшие от расстрела остатки европейского еврейства. Были группы евреев из Польши, Чехии, Германии, и конечно, евреи из окрестных деревень и местечек. Летом 1942 года в Глубоком были сконцентрированы 10.000 евреев, функционировал Юденрат и еврейская полиция гетто. Гетто было разделено на две части, окружено рядами колючей проволоки, и тогда же было начато строительство высокой кирпичной ограды. Я пробрался в один из домов в гетто Глубокое, а мне говорят, что только что ушли полицаи-белорусы, которые искали скрывающихся выживших евреев из Плиссы.
Но не прошло и трех недель, как вслед за расстрелами евреев в Плиссе, была проведена акция по ликвидации в самом Глубоком. О том, что готовится акция по уничтожению, все знали заранее, так как немцы объявили: "В гетто большой процент паразитов: стариков, симулянтов, больных, и нам нет смысла держать "дармоедов". В живых будут оставлены только зарегистрированные трудоспособные евреи и их семьи. Те же, кто до сих пор не зарегистрирован в Юденрате, должны в течение недели встать на учет и получить справки ("шайн") о регистрации и трудоспособности. За это мы обещаем дать работу и питание". Большинство населения гетто не имело регистрации. Я не знал как поступить, поскольку уже готовился с группой товарищей уйти в лес, но все же решил явиться в Юденрат на регистрацию. По дороге встречаю своего друга Бомку Гениховича и спрашиваю его: "Ну, что будем делать? Идем в Юденрат?" - "Я не пойду! Там везде шныряют плисские полицаи. Меня если заметят, то тут же заберут" - "Если ты не идешь, тогда я тоже не пойду!". И через несколько дней немцы объявили приказ: "Всем зарегистрированным трудоспособным вместе с членами семьи собраться на площади!". Они и пошли, а те, у кого не было регистрации, стали прятаться по заранее приготовленным "малинам" (тайным убежищам). Многие матери, у которых не было регистрационных справок, отдавали "трудоспособным" своих детей, в надежде, что их дети выживут в этой акции... Я и еще несколько человек спрятались в сарае, на чердаке... Гетто было окружено усиленным кольцом. И когда люди собрались на плошади, то появились эсэсовцы из зондеркоманды, плотно окружили толпу толпу евреев, 2.500 человек, объявили, что их отправляют на работу в другой трудовой лагерь...., и погнали за город, где в полутора километрах в Борках уже были вырыты могильные ямы. Расстреливали партиями... Мы продолжали сидеть на чердаке в своем укрытии и через щели видели, как со стороны, где слышались выстрелы, едет обоз из подвод, груженных вещами евреев. На улицах гетто стояла мертвая тишина, немцы больше в него не заходили, но вдруг эту тишину нарушил детский крик, а затем душераздирающий плач.
На улице стояла маленькая еврейская девочка, вся в крови, она, видно, выбралась из расстрельной ямы, прибежала назад в гетто, а там никого....
Уцелевшие евреи стали разбегаться по окрестным лесам, где их вылавливали полицаи, но уже через два дня немцы объявили по всей округе, что пусть евреи спокойно возвращаются в гетто, вход в гетто будет свободным, что больше никого убивать не будут, а каждый вернувшийся обратно в гетто получит паек, и что расстрел 20-го июня был вынужденной мерой... И многие из бежавших в окрестности Глубокого в день акции, из лесов вернулись назад, и это понятно, к примеру, сколько дней без продовольствия могла продержаться в лесу женщина с двумя детьми, если в каждой деревне стояли полицаи, которые всех пойманных евреев убивали на месте?...
Г.К. - Перед побегом из гетто Глубокое Вы знали, где находятся партизаны?
М.Ц. - В Глубоком был концлагерь для военнопленных, и одного пленного похоронная команда под видом умершего вывезла за пределы лагеря, и он укрылся на время на территории гетто. Это был молодой кавказец, который нам рассказал, что по слухам в Голубицкой пуще действует партизанский отряд... На этот момент к выходу в леса из гетто готовилось несколько групп, но наша была первой. Немцы предупредили всех через Юденрат и еврейскую полицию гетто, что если в гетто будет обнаружена подпольная организация, то в качестве наказания - все гетто, до единого человека, будет моментально ликвидировано. "Круговая порука", попытка всех повязать страхом смерти, своей и чужой... Поэтому, людей в группу мы подбирали очень осторожно и тщательно. Выводил нас в леса проводник, еврей по имени Лейзер Мортман, он хорошо знал Голубицкую пущу, край которой находился в 50 километрах от Глубокого. В нашей группе было 18 человек, среди нас был один русский военнопленный, скрывавшийся после побега из Глубокского лагеря на территории гетто. Но из оружия мы имели только кухоные ножи. Смогли взять в дорогу немного хлеба и других припасов, которых должно было хватить только на первые два дня. На третьи сутки, перед рассветом, мы уже были в пуще и в темноте увидели, что навстречу двигаются три вооруженных человека - у одного из них в руках автомат ППШ, а у двоих - винтовки. Остановились метрах в пятидесяти от друг друга, они кричат нам: "Кто такие?!" - "Мы из гетто!", один из нашей группы двинулся вперед и один из партизан медленно пошел навстречу ему. Эти трое оказались партизанами. Мы все подошли к ним, и старший из партизан произнес: "Мы идем на задание. Ждите нас в лесу, разберемся, что с вами делать, на обратной дороге". Мы отдали им свои припасы и бутылку спирта. На следующий день партизаны вернулись на место, где нам приказали их ждать. Взяли с собой в отряд только трех человек, и среди них был Бомка Генихович, а остальных евреев партизаны обыскали под дулами автомата и двух винтовок, забрали у нас деньги и все ценные вещи, которые нашли и которые показались им добротными, и быстро скрылись с глаз в лесной чаще... Мы кричали им вслед: "Покажите хоть направление, где искать партизан!?!", на что нам ответили: "Идите, куда хотите!"... У меня забрали бритву - единственную ценную вещь, захваченную мною из дома, на ней была надпись: "Храброму русскому солдату"...
Что нам было делать дальше? Кто-то решил вернуться в Глубокое, кто-то сказал, что пойдет на восток, искать "других партизан", и все оставшиеся пятнадцать человек, голодные и усталые, разбрелись, кто куда. Каждый сам искал для себя спасение...
Я направился в деревню, расположенную в километрах двенадцати от Плиссы, где жил на хуторе вместе с родителями и младшим братом мой довоенный товарищ по школе, белорус Костя Иванкович. Костя приютил меня в бане, покормил, но сразу предупредил, что долго меня прятать не сможет. Соседи у него поганые люди, если заметят, то сразу выдадут. Я ушел в лес, раз в неделю возвращался к Иванковичу, он мне давал немного еды, и я снова уходил в леса. За неделю-другую моих ночных скитаний я уже неплохо изучил местность, но дневать приходилось, где попало. Для самозащиты, на всякий случай, я постоянно держал в левом рукаве нож. Лето в тот год было дождливым.
Скитался по округе, заходил в дальние деревушки, где просил кусок хлеба "Христа ради", а где просто ночью пробирался к колодцам, куда селяне на веревках опускали в холодную воду банки с молоком, чтобы не прокисло, вытаскивал эти банки и пил молоко. Но любой заход в какую-нибудь деревушку сопровождал постоянный страх попасть в руки к полицаям. Как-то стучу в окошко хаты одного знакомого мужика, он подошел к окну, увидел меня и сразу замахал руками, мол, уходи, у меня полицаи.
И я бросился бежать назад, в лес... Так продолжалось несколько месяцев, но когда наступили осенние холода, я уже совсем оголодал, чувствовал себя загнанным зверем и понял, что больше не смогу в одиночку продержаться в лесу. Моя одежда уже совсем сгнила, износилась. Иванкович мне рассказал, что полицаи давно ищут по окрестным лесам "бродящего жидка с ножом" и оставаться мне в лесах просто опасно...
Я незаметно пробрался в Глубокое, на территорию гетто.
Здесь встретил своего знакомого Айзика Боднева, до войны он жил недалеко от Плиссы. Айзик сказал, что вчера в гетто из леса приходил с оружием Бомка Генихович и обещал снова появиться. Мы с Бодневым сразу решили присоединиться к Бомке, смогли купить патроны, но оружия, кроме старого неисправного пистолета, не достали.
В гетто можно было достать только патроны, а если сильно повезет, то и гранаты, так как рабочие команды из гетто возили на пригородном поезде на станцию Крулевщизна, где после ухода Красной Армии остались большие склады с оружием и боеприпасами, их просто не успели взорвать при отступлении. Но и немцы не стали взрывать склады, совсем рядом с ними проходила железнодорожная магистраль, поэтому они решили переместить все "трофейное снаряжение" подальше от станции и там подорвать.
Эту работу "по переносу" возложили на узников глубокского гетто. Некоторые из евреев, рискуя жизнью, прихватывали с собой перед отправкой домой патроны, гранаты и взрыватели к ним. Эти боеприпасы можно было продать на "черном рынке" и на вырученные деньги рискнувшие пронести патроны узники приобретали кое-какие продукты, и тем самым спасали свои семьи от голодной смерти...
Боднев знал, где в лесу прячется Бомка, и мы, когда стемнело, сняли с себя желтые нашитые на одежду шестиконечные звезды, и удачно выбрались из Глубокого, не нарвались на немцев или полицейский патруль...
Бомка был в лесу не один, с ним скрывались от немцев два белоруса, бывшие сельские советские активисты. Один из них был по имени Сашка, а второй - немолодой мужчина по фамилии Аношко, который сбежал от полицаев, которые конвоировали его в райцентр после ареста. Аношко в свое время отслужил в польской армии и немного разбирался в оружии. Мы вместе стали готовиться к зиме, построили себе шалаш. Я спросил у Бомки, что стало с его партизанским отрядом, и он рассказал, что его отряд был разбит и в итоге просто распался, партизаны закопали оружие в "схроне" и разошлись, кто-куда, но Бомка вернулся на место, выкопал из тайника для себя автомат ППШ и винтовку: "трехлинейку", набрал патронов, и решил партизанить дальше, в одиночку, пока не встретил в лесу Аношко и Сашу. Продовольствие мы добывали несколькими способами: набирали для себя картошки на еще неубранных огородах на окрестных хуторах, или приходилось действовать жестко - брать продукты у крестьян, а при виде автомата даже самые жадные и несговорчивые селяне сразу делились с нами продуктами.
Родная деревня Аношко находилась неподалеку, там оставалась его жена, и Аношко иногда по ночам навещал семью и приносил нам чего-нибудь покушать.
Один раз нам удалось убить местного полицая, и его винтовка досталась мне.
Как-то ночью сидим возле костра, варим себе картошку в ведре, и, вдруг, слышим взрыв со стороны железной дороги. На следующую ночь Аношко осторожно пробрался в свою деревню, и жена ему рассказала, что партизаны взорвали железнодорожный мост.
И когда Аношко нам сообщил, что произошло на железной дороге, мы решили идти на поиски партизан, но Аношко с Сашкой отказались идти с нами, сказали, что у них тут семьи и торопиться им незачем. Не захотели рисковать. Мы не стали настаивать, в лесах каждый сам выбирал себе судьбу и дорогу, и втроем: Боднев, Генихович и я, отправились на поиски партизан, вновь появившихся в Голубицкой пуще.
Г.К. - А что за люди были Боднев и Генихович?
М.Ц. - Айзик Боднев был с 1905 года рождения, родился в Глубоком. В гетто погибли его жена и сын. Боднев был всегда спокойным и очень коммуникабельным человеком, и в партизанском отряде стал подрывником, заслужил за героизм и смелость в боях подлинное уважение к себе со стороны партизан и первый орден в нашей бригаде, орден Красной Звезды, был вручен именно Айзику. Его выдвинули на должность начальника штаба специального отряда подрывников, отряд назывался "Штурмовик". Летом 1944 года мы захватили райцентр Островец, что находится в пятидесяти километрах от Вильнюса, и пять дней удерживали Островец до подхода частей Красной Армии.
Это был польский район, в котором ранее, до нас, советских партизан не было.
Там он и остался жить после войны, потом эмигрировал в Польшу, а умер уже в Израиле.
Бомка Генихович был высоким, светловолосым, здоровым молодым парнем, внешне был похож на типичного чистокровного белоруса. Его родителей убили немцы в гетто по ложному доносу "за связь с партизанами", но Бомка потом выследил немца, который расстреливал родителей и лично убил его, отомстил за своих. Он был очень живой и способный парень, хорошо ориентировался в лесу и сразу попал в разведку партизанской бригады. В 1946 году, как "бывший польский гражданин", Бомка выехал из СССР на территорию Польши, но сразу же пробрался в Германию, смог нелегально перейти из советской зоны оккупации в американскую, и уехал из Европы жить в Америку.
Бомка приезжал ко мне потом в гости в Израиль. Мой верный боевой товарищ ушел из жизни пять лет тому назад.
Г.К. - Как произошла встреча с партизанами?
М.Ц. - Идем вечером по лесной тропке, и тут внезапно из-за кустов выскакивают двое с винтовками: "Стоять! Кто такие!?", а третий с оружием уже стоит за нашей спиной.
Так мы попали в партизанский отряд, пришедший в наши края с северо-востока, из Дриссенского и Россонского районов. Это отряд в декабре 1942 года имел в своих рядах ровно сорок человек, состоял на две трети из "окруженцев" и бывших военнопленных, но имел в своем составе и бывших сельских партработников. Кроме того в отряде была группа комсомольской молодежи из деревни Сарья, которая находилась на Верхнедвинщине, у самой границы с Латвией. Отряд был вооружен винтовками и автоматами, найденными на полях боев сорок первого года, кроме того имел четыре ручных пулемета и один миномет. Командовал отрядом кадровый военный, старший лейтенант Медведев. И он, и комиссар отряда, были в полной армейской форме, перетянутые командирскими ремнями. Этот отряд пришел в Глубокский район по приказу партизанского командования, чтобы поднять народ на борьбу с немцами и их пособниками. Из этих первых сорока человек до соединения с Красной Армией дожило только пятнадцать. Со временем наш отряд имени Пархоменко стал частью бригады имени ЦК КПБ (Белоруссии), в которой в 1944 году уже насчитывалось свыше пятисот бойцов. Медведев с комиссаром нас подробно расспросили, кто мы, откуда, и зачислили в отряд, ведь мы пришли со своим оружием. Партизаны нам рассказали, что неделю тому назад в лесу на них нарвался один беглый из гетто еврей, но он не захотел идти к ним в партизаны. Отряд быстро разрастался, и уже к весне 1943 года нас было свыше 100 человек, партизаны были разделены на три взвода. Мы дислоцировались у верхнего течения Западной Березины, в Голубицкой пуще и у верхнего течения Вилии.
И в этом отряде я провоевал полтора года простым партизаном.
Первым командиром отряда был советский активист из Россонского района коммунист Бронислав Антонович Жук, но с приходом в отряд "окруженцев" и кадровых красноармейцев сбежавших из лагерей военнопленных, отрядом стал командовать "кадровик" старший лейтенант Медведев (позже принявший под командование нашу партизанскую бригаду), а Жук стал моим взводным. Комиссаром у нас был Федор Ефимович Воронов. Комиссар лично ходил на боевые операции, но большого влияния на командира отряда не имел. Командиром подрывной группы, в которую попал Боднев, был смелый партизан, высокий парень, Антон Самуилович Рудаковский, который, по моему мнению, был "скрытым евреем", отчество сразу выдавало его происхождение. Командиром моего отделения был Липский, а затем командиром стал бывший армейский командир, перебежчик от "родионовцев" Изюмов, лично смелый и всегда спокойный, хладнокрорвный человек. После окончания войны он стал совработником и руководил зем. отделом в Молодечно, но вскоре был арестован чекистами и осужден "за измену Родине", за то, что в плену пошел на службу к немцам, смалодушничал в концлагере и записался в полк к предателю полковнику Родионову-Гилю.
Г.К. - Отряд был опытным, или пришлось "на своей крови учиться воевать"?
М.Ц. - Определенный боевой опыт был, но в конце 1942 года наша тактика была шаблонной, мы атаковали только из засад, берегли каждый патрон, но зачастую пренебрегали тщательной разведкой. Со временем немцы стали проводить очень грамотные операции против партизан, научились, как с нами эффективно бороться. Специально подготовленные карательные немецкие подразделения при поддержке полицейских батальонов совершали налеты на пущу и вели они себя иначе, чем раньше.
Если до этого немцы цепями прочесывали леса и их голоса было слышно за полкилометра, то позже они стали группами тихо пробираться к партизанским стоянкам, несколько раз без шума вырезали наши посты. Мы стали чаще попадать в засады.
Идешь с группой по лесу, вроде все тихо и чисто, и вдруг, в упор, с двух сторон по тебе начинают бить из пулеметов. Сразу завязывался ближний бой, когда обе стороны разделяли какие-то 10-15 метров... Мне приходилось неоднократно попадать в такие засады, но повезло остаться живым. Командование отряда быстро приняло свои меры, чтобы приспособиться к новым условиям для ведения партизанской борьбы. Все операции, даже простые "заготовительные", проводились только после разведки.
Если группа шла на задание, то впереди обязательно шли два-три опытных партизана, боевой дозор, чтобы не "прохлопать" засаду полицаев-пулеметчиков. И если раньше годились разведданные, взятые у местных жителей из источника ОБС ("одна бабка сказала"), то после нескольких неудач, повлекших за собой серьезные потери, мы стали проверять каждое слово. Стали более дотошно проверять каждого полицая-перебежчика и тех, кто являлся в отряд и говорил, что сбежал из лагеря военнопленных.
Г.К. - Немцы засылали своих агентов в отряды?
М.Ц. - Пытались внедрить постоянно, как же без этого. Просто, приведу примеры.
Зимой 1943 года мы взяли одну деревню возле Вилейки. И вскоре задержали в деревне подозрительную женщину, вела себя она как-то странно, опытный глаз сразу заметил что-то неладное. Ее задержали, привели в штаб, и там "раскололи", оказалось, что она завербована немцами. Приговорили ее к смерти, стали вызывать добровольцев на приведение приговора в исполнение. А патрон на нее жалко тратить...
Вышел один парень, белорус из местных, и финкой ее прикончил.
Пришел в отряд сдаваться полицай, мол, "повинную голову меч не сечет", успешно прошел проверку, его приняли в отряд, доверили ручной пулемет. Пошла группа на задание, он шел последним, и тут этот полицай дал очередь на весь диск по нашим партизанам и сбежал к немцам. Мало того, что несколько человек наших погибло, эта сволочь уже знала все наши стоянки, расположение постов и дозоров... На этого полицая была потом объявлена охота, своего рода "вендетта", по всем отрядам объявили, что такой-то приговорен к смерти заочно, и в итоге этого полицаи потом все же "достали"...
Но "немецким засланным агентом" командиры могли объявить любого, власть у командиров отрядов была безграничной. "Родионовцы" переходили к нам группами и перебегали в одиночку. Как-то к нам в лес пришли два бывших майора Красной Армии, служившие у Родионова. Их проверили, и даже взяли в штаб, все-таки опытные вояки, хотят искупить свою вину. И как-то по-пьянке, один из этих майоров вступил в спор со "старыми" партизанами, и ему этого не простили. Под видом срочного вызова в штаб этого майора повели по тропинке, и один из штабных ему сзади выстрелил в голову из "нагана"... Нам потом приказали закопать тело убитого, а партизанам сказали, что "разоблачен немецкий агент". Выявлением немецкой агентуры в партизанских рядах занимался Особый Отдел бригады и всех пойманных шпионов "особисты" расстреливали без шума, у нас не было показательных расстрелов.
Г.К. - Командир всегда стоял "над законом"?
М.Ц. - Не было в лесах для командиров никаких твердых "советских" законов.
Командир имел право застрелить любого, кто был не согласен с начальством.
У них там "наверху" постоянно были свои "штабные интриги", но это не мешало нам успешно воевать... Дисциплина в отрядах была жестокой, разложения не допускали.
И если командование позволяло себе спокойно в штабе "жрать самогонку", то рядовых партизан у нас за пьянство сурово наказывали. Закон - тайга...
За сон на посту - часовому пускали пулю в лоб без предупреждения. За мародерство - расстрел на месте... За невыполнение задания - расстрел... И дальше - по списку прегрешений: за серьезные - расстрел, растрел, расстрел...
Г.К. - Как поступали в лесах с отрядами "зеленых"?
М.Ц. - Все "зеленые" банды и "дикие" группы, а также шатающиеся по лесам вооруженные одиночки - грабители, подлежали уничтожению, их расстреливали с ходу. Мне тоже пришлось таких убивать. На банды "зеленых" мы обычно выходили после того, как местные крестьяне нам сообщали, что появились бандиты, выдают себя за партизан, а сами грабят и измываются. А вычислить "зеленых" было проще простого.
Встречаем таких в лесу, и пусть у них на шапках красные ленты, и форма красноармейская, но если на наш первый вопрос: "Кто такие?" звучал ответ: "Мы партизаны", то мы от них требовали: "Докажи! Какой отряд?!"...
А что они могли ответить? Таких на месте кончали. И после того как мы, "советские партизаны", стали наводить порядок в лесах, "зеленые" сами стали к нам прибегать и проситься в бригаду, потому что знали, что для них это единственный выход уйти от нашей кары. К немцам идти сдаваться им тоже не с руки было, расстреляли бы сразу...
Г.К. - Взятых в плен полицаев или семьи коллаборационистов могли пощадить?
М.Ц. - Семьи полицаев, даже самых лютых, их жен и детей - не трогали, мы их, как правило, не убивали, но тут надо добавить один факт, что уже к весне сорок третьего года большинство полицаев все свои семьи отправили в райцентры, под защиту укрепленных немецких гарнизонов. Также мы не трогали голландцев, которых немцы привезли в районы на должности заведующих сельскохозяйственными имениями.
Но были случаи, что "пускали в расход" целые семьи, которые сотрудничали с оккупантами... Ведь всякого рода пособников и предателей на оккупированных территориях было множество... Примерно 70% процентов врагов, уничтоженных нами в боях, были не немцы, а полицаи- белорусские, прибалтийские, украинские, а также предатели из бывших красноармейцев - "родионовцы", "легионеры" и "власовцы".
Вы же сами понимаете, что нет более жестокой войны, чем партизанская...
Но сказать, что в Белоруссии шла "гражданская война" было бы ошибкой, хоть и случалось нередко, что один брат в партизанах, а другой у немцев в полицаях служит, но тем не менее, процентов восемьдесят мужского населения призывного возраста соблюдало "нейтралитет", и в полицаи не записывались, и к партизанам в отряды идти не торопились... Наша лютая ненависть и жестокость по отношению к полицаям и к другим немецким пособникам была оправданной, но их семьи старались не трогать, хотя есть на моей памяти два исключительных случая.. В конце 1942 года мы поменяли место базирования, перешли в другой лес, а там на поляне стоит хутор, на котором живут мать с дочкой. Нам сообщили, что немцы им помогли построить дом, дали корову. Командование сразу приказало бойцам расстрелять этих двух женщин, четко понимая, что иначе, они очень скоро выдадут немцам расположение партизанского лагеря.
Или как- то взяли мы с боем деревню Большие Дольцы, считавшуюся полностью "полицейской", перешедшей на сторону немцев. Полицаев перебили, но нам местные люди показывают на одну семью, пожилые мать, отец и две взрослых дочки, и говорят, что они якшались с немцами, были у них лучшими друзьями. Эту семью арестовали, повели в лес, а потом мне и еще нескольким партизанам приказали расстрелять всю семью. Я не хотел убивать гражданских, стал выкручиваться, мол, что-то у меня затвор в винтовке заедает, дайте мне автомат, да, и, вообще, я не знаю, у них "руки в крови" или они случайно так в непонятный переплет попали. Мой командир, который ко мне очень хорошо относился, на эти "уловки" только усмехнулся, сказал: "Ты же еврей, кого ты жалеешь?", и назначил вместо меня "на исполнение" другого партизана, а мог бы, кстати, пристрелить меня на месте, за отказ от выполнения приказа. "Шлепнули" эту семейку, мне говорят: "Мишка, возьми с них полушубок" - "Такой не одену"...
А вот полицаям пощады не было никакой. Обычно их убивали на месте, а если и брали в плен, то дальше все шло по "накатанной дорожке" Взяли группу полицаев в плен, короткий допрос в штабе, а потом всех "в расход", с ними не "чикались". А когда патронов было мало, то убивали этих сволочей ножами или связывали полицаев и топили их. Да еще по всей округе об этом объявляли, для устрашения и пропаганды...
Ненависть к предателям была безграничной. Идет бой за деревню, мы громим гарнизон, с Жуком забегаем в церковь, откуда по нам велась стрельба, видим, стоит с поднятыми руками полицай и кричит: "Не убивайте! Я к вам хочу!". Жук его сразу прикончил, зачем нам еще одна такая лишняя сволочь в отряде... Да и жизнь зачисленных после проверки в отряд полицаев-перебежчиков дорого не стоила.
Как-то наша связная, дочь ветеринара, нас стала упрашивать, мол, у нее есть хороший парень, в полиции служит, но давно хочет перейти к вам, возьмите, он наш человек. Взяли его в отряд, но на первом же задании его кто-то в спину застрелил...
В 1942 году в отряд пришел дядька, то ли "примак"-"окруженец", то ли его немцы из лагеря военнопленных сами выпустили. Но в середине сорок второго года немцы спохватились и стали арестовывать в деревнях бывших красноармейцев-"примаков" и всех отправлять в лагеря. Этот дядька смог сбежать во время облавы, но он знал, кто его выдал и донес на него немцам. И тут дядька видит среди наших партизан этого предателя. После недолгого разбирательства, командир отряда приказал расстрелять предателя...
Г.К. - Почему отношение к "родионовцам" было более ляльным, чем к местным полицаям? Ведь, "кто предал один раз, тот предаст и во второй раз"...
М.Ц. - Полицаи добровольно, по своей воле шли на к службу к немцам, и пощады им за это не было, а с "родионовцами" дело обстояло иначе, ведь мы где-то в глубине души понимали, что "родионовцы" не "идейные", а сломались и одели немецкую форму после того, как подыхали в концлагерях лагерях от голода, и выбор у них был небольшой - или смерть, или служба у немцев. Конечно, это не реабилитировало их полностью в наших глазах, но возникали неоднозначные нюансы по отношению к ним... Когда к нам группами и в одиночку переходили "родионовцы", то это в какой-то степени усиливало боевой уровень партизанских отрядов, ведь к партизанам перебегали кадровые военнослужащие, которые умели воевать, уже успели и у нас и у немцев "отличиться". Среди них было много бывших командиров РККА, хорошо разбирающихся в военном деле.
С весны и до августа сорок третьего года мы сражались с "родионовцами", обе стороны бились насмерть, а потом "здрасьте-пожалуйста", вдруг они стали нашими боевыми партизанскими товарищами, и наша бригада вмесье с бригадой "Железняк" стала помогать им продовольствием. Из "родионовцев" сделали отдельную партизанскую бригаду, поставили туда комиссаром Тимчука и использовали их как "таран", "родионовцев" всегда пускали первыми "под молотки" на самых сложных операциях, давали им возможность с лихвой "искупить кровью вину перед Родиной"...
У нас в отряде "родионовцев" тоже хватало, это были те люди, кто перебежал к партизанам еще до августовского массового перехода полка Гиля-Родионова на нашу сторону. Кроме моего командира отделения Изюмова, во взводе был еще один бывший "родионовец". Сидим как-то в доме, чистим оружие, он вышел на крыльцо, выстрелил из своей винтовки в сторону леса, но, как известно, "пуля-дура", случайно попала в другого партизана. Но "родионовца" не тронули, все понимали, что это был не злой умысел, а трагическое стечение обстоятельств.
Перебежчики из украинских полицейских частей тоже неплохо "прижились" в бригаде. Они к нам попали в основном в ноябре 1943 года во время уничтожения гарнизона и захвата станции Порплище, это находится на линии Молодечно-Полоцк. Мы бюесшумно "сняли" немецкие посты охраны, в это время украинцы-полицаи перешли на нашу сторону, и немцев брали в плен прямо из постелей. Нами был захвачен большой склад оружия, который охраняло отдельное подразделение немцев из 35 человек. Только трое были взяты живыми, остальных немцев из этого подразделения мы уничтожили.
Трое пленных: два немца и француз, сами выразили желание вступить в партизанские ряды, им доверили оружие и впоследствии они принимали участие в партизанских операциях. Мне, как знающему немецкий язык, приходилось часто ходить в караул с этими немцами... И так бывало... Один раз с удачной операции человек семь-восемь пожилых пленных немцев мы живыми привели в отряд. По приказу комбрига они были оставлены в живых и работали у нас в хозвзводе, потом их собрали вместе и отправили в штаб партизанского края, там концентрировали взятых в плен солдат и офицеров вермахта, а потом переправляли пленных через линию фронта, видимо, был для этого свой "коридор"... Но этим немцам сильно повезло, обычно их расстреливали, не церемонились, и не возились. Даже когда соединились с Красной Армией, помню, был случай, бойцы ведут мимо нас, партизан, пленного немца, а пленный такой из себя весь видный, здоровый, крестами обвешан. Ну, ребята и попросили у красноармейцев "одолжить немца", и как только пленного передали в наши руки, хлопцы его отвели в сторону и "шлепнули". Для нас фраза "Смерть немецким оккупантам!" была не просто девизом, а линией поведения.
Г.К. - С "польскими отрядами" АК доводилось сталкиваться?
М.Ц. - В сорок третьем году, летом, я попал в группу из пяти человек, которая получила задание из района Докшищ через Свенчаны идти в Южную Литву на проведение диверсий - минирование шоссейных дорог. Мы прошли свыше 150 километров и оказались в лесах, в которых "хозяйничали" на этот период отряды поляков, подчиняющихся командованию АК, и которые воевали не только с немцами, но и с нами. Днем мы подошли к одному из сел, а там полно немцев, пришлось отойти на лесной хутор. И тут в дом забегает женщина и кричит: "Уходите немедленно! На вас идут поляки-партизаны! Если вас тут найдут, то весь хутор сожгут!". Нам пришлось оттуда смотаться. Следующим днем мы вышли к шоссе, все подходы к нему были открытыми, но мы заминировали дорогу и отошли на ближайших хутор, где спрятались, а местных хуторских поляков "держали при себе", чтобы никто из них не выдал. Когда задание было выполнено, мы вернулись в отряд, подходим к своему лагерю, а там как раз идет бой с "родионовцами"... В марте сорок четвертого года, по приказу командования собрали 10 человек из опытных партизан, по одному от каждого взвода, и я тоже попал в эту группу. Нам сказали, что принято решение "расширяться", группа идет на Вильнюс, и если кто не хочет, то может спокойно отказаться от этого задания. Мне мои товарищи говорили: "Зачем тебе это надо, ты тут все и всех знаешь, а там в лесах один поляки и сплошной бардак! Вас там моментально вырежут!", но я верил в судьбу и пошел на это задание.
Нам дали карту, взрывчатку, старшим группы был назначен Огородников, из бывших военнопленных. На вторую ночь мы удачно пересекли железную дорогу и пошли по незнакомой местности, на которой почти не было подходящих для укрытия лесных массивов. За ночь, до наступления рассвета, мы проходили по 40 километров, кругом еще лежал снег. Дошли через Мядельский район до намеченной точки, деревни Вишнево. А через пару недель полностью сошел снег, и вскоре до нас докатились слухи, что наша бригада вместе со многими другими, попала в немецкую крупную блокаду и сражается в окружении. Мы разбили новый лагерь, стали выходить на разведку и задания, и постепенно к нам прибывали прорвавшиеся из окружения остатки бригады. Поляки из отрядов АК, заметив, что в районе появились советские партизаны в немалом количестве, побоялись вступать с нами в открытые бои и стали уводить свои отряды в Беловежскую пущу, нам также приказали перебазироваться туда, но после двух дней пути этот приказ был отменен, и мы вернулись к реке Вилия.
Г.К. - Были у Вашего отряда неудачные операции?
М.Ц. - А у кого их не было?... Неудачи у нас случались по разным причинам, где мы чего-то недосмотрели, где немцы нас перехитрили. Но был один бой, который я не могу забыть, когда мы потеряли очень многих товарищей по вине командования бригады.
Командиры напились и по пьяному делу решили погеройствовать за наш счет - приказали отряду атаковать в лоб через открытые ровное поле позиции стоящего в обороне карательного полицейского батальона, у которого пулеметов было до черта.
И тут речь не шла о прорыве из окружения, когда никто не смотрел на потери.
Мы поднялись в атаку, так нас стали "косить" из пулеметов, и только немногие смогли отойти назад к опушке леса. Мы думали, что полицаи будут нас преследовать, приготовились к штыковой контратаке, но полицаи вперед на нас не пошли... И тогда мой взводный, посмотрев на поле боя перед нами, произнес: "Ну, мы и довоевались..".... Этот эпизод я считаю частным и нехарактерным, и если давать оценку командованию бригады, то в целом наши командиры были грамотными и смелыми вояками.
Но вот личности среди них попадались всякие. Один из наших комбригов, который был на этой должности еще до Медведева, оказался самым натуральным проходимцем. После войны он заведовал в Молодечно отделом физкультуры и спорта в обкоме партии, а по ночам грабил в соседней Литве. Его все-таки поймали и осудили...
Остался в моей памяти еще один "командирский промах", который мог очень дорого обойтись партизанам. С десантом из Москвы к нам прибыла радистка, внешне - еврейка, лет восемнадцати. Так кто-то из командиров сдуру послал ее в разведку, в райцентр на базар, где немцы сразу схватили радистку. Перед тем как ее расстрелять, немцы ее долго пытали, но она выдержала истязания и ничего им на допросах не рассказала.
А если бы радистку "сломали"?
Г.К. - Что для Вас в партизанской войне было самым страшным?
М.Ц. - Страх попасть в плен... Большинство "старых партизан" держало при себе одну "заветную" гранату, чтобы подорвать себя в случае угрозы пленения...
Попасть в засаду, в западню, в плен - было просто.
Например, перед вами деревня, одна часть наша - партизанская, а вторая - немецкая. Такое бывало нередко. Если "журавель" колодца опущен вниз - значит, немцы в деревне, если вверх - все спокойно, можно заходить. Мы в маскхалатах из белого парашютного шелка заходим ночью в деревню, и навстречу идет кто-то в белом маскхалате, и когда расстояние сократилось до считанных метров, стало ясно, что это немец с автоматом. У Боднева как раз винтовка висела на ремне "поперек", на шее, так он успел первым выстрелить и убить немца...
Тут со всех сторон началась стрельба, а ведь "журавль" был поднят вверх...
После смерти моих боевых товарищей Цепелевича, Рутенберга и Ривки Коган, меня вдруг стала преследовать мысль, что надо мной тоже уже тяготеет злой рок и что я следующий на очереди "на тот свет". Трое моих друзей погибли один за другим, за короткий срок, и эта утрата давила мне на психику... Прошло несколько дней, и однажды вечером вызвали на инструктаж перед отправкой в дальний караул пятерых человек из нашего взвода.
И в этот момент я почувствовал, что именно сейчас решается моя судьба и что мне нельзя отправляться в этот караул. Еще не все построились, и я подошел к своему командиру Антону Липскому, который всегда ко мне хорошо относился, и сказал: "Товарищ командир, ты прекрасно знаешь, что я никогда не отказывался выполнить любой приказ, но сегодня я чувствую себя очень плохо и прошу освободить меня от выполнения задания" - "Ладно, иди отдыхай, вместо тебя пошлем кого-нибудь другого".
И вместо меня в караул послали молодого парня из местных, заядлого антисемита, с которым мы враждовали в открытую. Назавтра в отряд пришло трагическое сообщение: пост, на который отправились пять караульных, находился по дороге на Докшицы. Недалеко от нее особняком стоял дом. Один человек обычно находился на посту у дороги, а остальные отдыхали в доме. На рассвете немцы незаметно подобрались к дому, "сняли" часового, который не успел выстрелить и предупредить, и, ворвавшись в дом, немцы схватили четверых сонных партизан, связали и увели всех с собой... Значит, неспроста у меня было плохое предчувствие...
Г.К. - Немцы и местные коллаборационисты пытались распропагандировать партизан?
М.Ц. - Еще в 1943 году они листовки кидали по лесам, мол, кто добровольно выйдет из отрядов, дезертирует, того не будут преследовать. Но в этот период в партизанских рядах уже почти не было "случайных людей" и подобная пропаганда не имела успехов...
Обычно, полицаи использовали психологический "пресс" следующего рода - возле Докшищ была деревня Стенки, и почти все взрослое мужское население записалось в полицаи, вступило в "Самаахову", но один парень из этой деревни был партизаном в нашем отряде. Фамилия его была, кажется, Ширко. Полицаи взяли в заложники всю его семью, и потребовали, чтобы партизан вышел из леса и сдался, в противном случае вся семья будет расстреляна. Парень сдаваться отказался, и полицаи в отместку расстреляли всех его родных... Но мы в долгу тоже не остались, пришло время, и мы всех полицаев из этой деревни перебили, до единого...
Г.К. - Ваш партизанский отряд хоть и был "восточным по происхождению", но воевал с конца сорок второго года на территории Западной Белоруссии.
Каким было отношение к евреям в Вашем отряде?
М.Ц. - Евреи оказались "разменной монетой" для обеих противоборствующих сторон - и для немцев, и для партизан. Убить еврея в то время в Западной Белоруссии было все равно что "муху прихлопнуть". Даже в советских "восточных" отрядах были двойные стандарты. Придет белорус без оружия в отряд - принимали сразу, придет беглый еврей - от ворот поворот, - "без оружия не берем". Потом, когда нам стали с Большой Земли сбрасывать оружие с самолетов, то "политика смягчилась", могли уже взять безоружного еврея в отряд, и постепенно в каждом отряде появилось по 5-7 евреев, бежавших из гетто. Из гетто Глубокое, например, уже после ухода моей группы в июне 1942 года, до конца зимы ушло человек сто молодых евреев, все с оружием, и всех брали в отряды. Я все время задумываюсь над одним вопросом, почему партизаны не освободили в Глубоком гетто и лагерь военнопленных? Сил для этого хватало, и захватить на сутки Глубокое партизанские бригады могли спокойно.
Не хотели потом возиться с "семейными лесными лагерями", с женщинами и детьми?
Когда в гетто, во время акции по ликвидации, подполье подняло восстание, почему в этот день партизаны не ворвались в Глубокое на помощь, а "цацкались" с перешедшими к нам за три дня до этого "родионовцами", которые по приказу партизанского командования атаковали в день ликвидации гетто станцию Докшицы, а не Глубокое? Почему?
У меня лично не на этот вопрос ответа... Отношение к евреям в "советских отрядах" нашей бригады было относительно неплохим, но оно стало заметно ухудшаться после массового прихода местных белорусов (включая полицаев-перебежчиков) в партизанские отряды, от них всего можно было ожидать.
Несколько раз я просто избивал за слово "жид", а потом решил для себя, если еще кто-то меня посмеет так оскорбить, сразу "уберу" его при первой же возможности.
Я все время был простым партизаном-пулеметчиком, но считался "старым опытным партизаном", никогда не искал легких путей, всегда первым шел на любое опасное задание, и отношение ко мне было хорошим. И Боднев, и Генихович, и наш первый проводник Лейзер Мортман и я, все мы в боях заслужили уважение, имели свое слово, с нами считались. Даже когда в отряды не принимали безоружных евреев, то наш проводник Лейзер, встретив в лесу, бежавшую из вильнюсского гетто Мирьям Бимбат, выдал ее за свою сестру и попросил зачислить ее в отряд, и командиры дали свое согласие. Бомка Генихович собирал по лесам скрывающихся евреев и тоже приводил их в бригаду. Один из них нас сильно подвел, наш земляк из Плиссы по имени Лазарь, который смог выжить во время расстрела гетто, потом скитался по лесам. Воевать с немцами он, как оказалось, не хотел. Мы с Бомкой за него поручились, дали гарантии, Лазарю сразу выдали винтовку, но на одном из заданий он просто сбежал, ему больше "нравилось жить в примаках", он пристроился к одной женщине - белоруске в дальней деревушке, но в итоге, полицаи его поймали и расстреляли...
В моем отряде было еще несколько евреев бежавших из Глубокого: медсестра Дина Дименштейн, молодой парень Абраша Цепелевич и его девушка Ривка Коган.
Цепелевич погиб в 1943 году, находясь в "секрете" в районе деревни Дедино, а Ривка тяжелораненой попала в плен и немцы ее добили.
А один раз, к моему удивлению, в бригаду, в соседний отряд под командованием бывшего секретаря подпольного Докшицкого райкома партии Уминского, зачислили целую безоружную семью мельника, это были евреи по фамилии Итман: мать Фаню и четверых детей. Старший сын Миша потом стал в партизанах командиром отделения, а две дочки: Хана и Роза - были взводными санитарками. До войны эта семья проживала на станции Зябки, что находится в семнадцати километрах от Плиссы, а главу семьи собственноручно застрелил начальник плисской полиции Чеснак.
Среди "окруженцев" и беглых военнопленных было немало евреев, но почти все они тщательно скрывали свою национальность. У меня во взводе был такой, по фамилии Черняк... В январе 1943 года в отряд пришел с обрезом в руках смуглый усатый мужчина лет 35, сказал, что по нацинальности он татарин, но родом из Ленинграда, сам кадровый, попал в плен и со второй попытки бежал из немецкого концлагеря. Его поначалу зачислили во взвод "заготовителей". В разговоре со мной он признался, что он еврей, его настоящее имя - Михаил Рутенберг и до войны он работал на 2-м часовом заводе. Рутенберг был убит в бою с "родионовцами" в районе деревни Тумиловичи...
Г.К. - Вы были пулеметчиком, а не подрывником, но у Вас в боевой характеристике написано: "подорвал три вражеских эшелона".
М.Ц. - Участвовал в составе группы в подрыве трех эшелонов - так надо было правильно записать. К подрывникам всегда прикрепляли пулеметчиков для прикрытия, но три раза мне пришлось самому закладывать мины. Всему научился со временем...
В сорок четвертом году немцы пускали поезда только в светлое время суток. Мы один раз не дошли до полотна дороги два километра, перед нами было открытое место, редкие перелески, толком не прикрыться, да еще на рассвете нас увидел местный пастушок и сразу побежал "сдавать" нас полицаям. Нам пришлось искать другое место для диверсии, подошли к дороге между станциями Будслав и Кривичи, там работала группа путейцев - ремонтников, они нас увидели и сразу ретировались с "железки". Мы успели заложить мину прямо перед подходом эшелона, с одним партизаном остались у шнура и когда появился поезд, мы его подорвали. Только раздался взрыв, как по нам открыли огонь...
Иногда на операцию на железной дороге выходила почти вся бригада. Так, например, была полностью разрушена линия ж/д на участке у станции Зябки. Это на ветке Крулевщизна-Полоцк. Но там не все прошло гладко. Когда два наших подрывника стали закладывать взрывчатку, то появилась большая "дрезина" с немцами, два вагона в сцепке. Они заметили подрывников, мы вступили в бой и убили человек пятнадцать. На подмогу немцы вызвали бронепоезд из Полоцка... Помню, что когда возвращались к себе в лагерь, то нарвались на обоз из 15 подвод с картошкой, который немцы отправили на станцию на погрузку. Мы этот обоз "завернули" к себе, потом вернули мужикам-обозникам пустые подводы и даже написали расписку "для немцев"...
Г.К. - Насколько был отлажен партизанский быт?
М.Ц. - Со временем в базовом лагере работала хлебопекарня, была своя оружейная мастерская, которой руководил опытный оружейник Андрей Белугин, действовала санчасть во главе с доктором Дорошкевичем...
Заготовкой продуктов для отряда занимался специальный взвод, а наш повар Махонько имел большой чугунный котел, емкостью литров на пятьдесят, который подвешивался над костром. В этом котле варилось мясо для партизана, как правило, говядина, поскольку свинина в партизанском рационепопадалась крайне редко и считалась у нас за деликатес. С крупами всегда была проблема, но картошка у нас была. Главная проблема - соль, каждый партизан добывал ее для себя, где только мог. Тоже самое касалось обуви и одежды, эту проблему каждый партизан решал самостоятельно.
В конце 1943 года я был полностью одет в трофейную немецкую форму, только пилотка была "английской". Все остальное - ботинки с крагами, ремень с портупеей, патронташ - все было немецким. Иной раз захожу в дом к местным жителям, так хозяева не могли определить, кто я - немец или белорус? На типичного еврея я внешне не был похож...
Г.К. - Что происходило с Вами после соединения с частями Красной Армии?
М.Ц. - Сначала нас использовали как "истребителей", мы помогали частям НКВД по охране тыла зачищать прифронтовую зону от немцев: "окруженцев", банд полицаев и от дезертиров. С Красной Армией мы соединились в Островце, там большинство местного населения составляли поляки-католики и они любыми способами уклонялись от армейского призыва, не хотели идти служить в Красную Армию и воевать с немцами. Нас, бывших партизан, обязали помочь чекистам в "вручении повесток на призыв", раньше как считалось - если взял повестку в руки и не явился в военкомат - значит, дезертир. Если повестка лично в руки призывнику не передана, то он чист перед законом, и его нельзя обвинить в уклонении от призыва. Но поляки не учли партизанской смекалки, мы в лесной глуши действовали " из засад", на дорогах и тропках "ловили призывной возраст", и "на, дорогой товарищ призывник, держи повестку "в зубы", распишись здесь". Без какого-либо насилия... Чекисты, увидев, как я ориентируюсь в обстановке, в лесах, предложили мне пойти к ним служить, добивать полицаев и прочую нечисть, прятавшуюся в лесах, я согласился, но сначала поехал домой с Бомкой Гениховичем, в Плиссу, а это ни много, ни мало, двести пятьдесят километров расстояния от Вилейки. Прихожу в Плиссу в военкомат, а на меня смотрят как на чудо, надо же, живой плисский еврей. Они же не знали, что я попал в партизаны... Спрашивают меня: "Ты откуда взялся?"... Я находился в таком состоянии, которое можно назвать только такой фразой: "между небом и землей", вся моя семья погибла.
Я не знал, как жить дальше... Один, как перст...
Я вернулся в Вилейку, стал работать вольнонаемным переводчиком в областном НКВД, до 1948 года ходил с автоматом, вместе с отрядами чекистов и милиции охотился за бандитами и немецкими пособниками в лесах. Всех пойманных предателей свозили в область, в Вилейку... В какой-то момент я стал тяготиться такой службой, но уволиться из органов было трудно и только в 1949 году, после того как я женился, меня уволили со службы. С женой уехали в Молодечно, я пошел работать в "Сантехмонтаж", потом закончил заочно электротехникум, но оставался простым работягой, к должностям не стремился. До пенсии трудился на промышленных объектах в бригаде управления "Монтажвентиляция". Вырастил пятерых сыновей. В 1988 году уехал с семьей в Израиль... Но самое главное, что я сделал в своей жизни, это то, что смог возвести памятник на месте расстрела евреев местечка Плиссы...
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
