Лившиц Борис Наумович

Б.Н.Л. - Родился в последних числах декабря 1921 года, но мое рождение официально зарегистрировали только в июне двадцать второго года и в моих документах так и осталась дата рождения - 1922 год.

Мой отец умер от сыпного тифа через три месяца после моего рождения.

Мать осталась с тремя малыми детьми на руках.

Все мое детство - это бедность, обычная для нашего поколения.

Жили в Киеве, мать окончила курсы медсестер и поставила нас на ноги.

К 1938 году, когда мы подросли, вышли на нормальный уровень жизни.

В 1939 году я закончил учебу в школе - десятилетке и поступил на физико-математический факультет Киевского Университета.

До начала войны успел закончить два курса.

24/6/1941 сдавал во время бомбежки Киева свой последний экзамен за второй курс по математическому анализу.

Г.К. - Под знаменитый «Ворошиловский указ» 1939 года о поголовном призыве студентов в РККА Вы не попали?

Б.Н.Л. - Я был «белобилетником» по состоянию здоровья, в мирное время к военной службе негодным. С моими диоптриями в армию не брали даже в войну.

И даже если бы я был совершенно здоров, то в 1939 году согласно «Ворошиловскому указу» не призывали ребят 1922 года, а после первого курса студентов вообще забирали в РККА выборочно.

Г.К. - Что происходило с Вами после начала войны?

Б.Н.Л. - Старшая сестра получила от своего предприятия разрешение - «пропуск» на эвакуацию из Киева вместе с семьей. Двое суток мы сидели на вокзале и ждали, когда сформируют и отправят наш эшелон. Сначала наш состав двинулся на Полтаву, потом повернул к Азову, но через несколько дней нас развернули по направлению на Дон.

В конце июля 1941 года мы прибыли в Сталинград, а там собралось огромное количество беженцев. Ногу было негде поставить или кусок хлеба раздобыть.

Решили двигаться дальше. Мы сели на пароход, поднялись вверх по Волге.

Вскоре наша семья оказалась в эшелоне, идущим на Урал.

p class="plain">На некоторых станциях беженцев кормили или горячим обедом, на других можно было купить съестное, реально проблема питания на нашем пути не стояла.

Добрались до Свердловска и там остались. В августе я пришел в Свердловский Университет и восстановился на учебу на третий курс.

Месяц нас держали на сельхозработах.

В октябре студентов вернули в Свердловск, приступили к занятиям.

Я был единственным парнем на курсе, всех остальных уже мобилизовали.

И я принял решение уйти добровольцем на фронт.

Г.К. - Почему Вы приняли подобное решение?

Вы были фанатичным патриотом и сторонником Советской власти?

Б.Н.Л. - Я не был никаким фанатиком- патриотом или «активным комсомольцем».

После пережитого голодного детства и юности трудно было проникнуться любовью к коммунистическому строю.

И когда в 1935 арестовали моего учителя математики и расстреляли как «врага народа», то я полностью разуверился в каких-то идеалах и перестал внимать пустым словам наших комсоргов и прочим истеричным пропагандистским газетным «лозунгам».

Тогда еще «расстрельные списки» публиковали в газетах…

Но в сорок первом году…

Понимаете, я не мог спокойно сидеть в аудитории и «грызть гранит науки», когда вся страна воюет. Мне было стыдно…

И я решил найти свое место на войне.

Прекрасно осознавая, что с моим здоровьем, на многое я рассчитывать не могу.

Пришел в военкомат записываться добровольцем, попросил, чтобы меня направили в военно-инженерное училище.

Военкоматский работник ответил - «В инженерное училище? Без проблем!».

И попадаю я с командой новобранцев в Пермь, ( тогда город Молотов), в так называемые «Красные казармы». Здесь располагался отдельный запасной полк, готовивший «пушечное мясо» для формировки ОЛБ - отдельных лыжных батальонов.

Г.К. - Ваши первые армейские ощущения?

С.Р. - Привели ночью в казарму. Нары в три яруса. Народу столько, что не продохнуть. Старшина скомандовал солдатам, лежащим на верхних нарах - «Ты подвинься чуток, а ты немного развернись». И в этот «людской пресс» я с трудом втиснулся.

Спали только на боку, чувствовали себя как шпроты в консервной банке.

Кормили впроголодь, наряд на кухню был для меня праздником, там могли дать пару лишних ложек каши. Для службы в лыжных батальонах отбирали в основном только сибиряков и уральцев, таежников, людей, про которых говорили -«со ста метров белке в глаз попадает, чтобы шкурку не испортить».

А я даже на лыжах никогда в жизни раньше не стоял и не имел малейшего понятия об оружии и о многих других армейских нюансах.

Мне было очень непросто втянуться в армейскую жизнь.

Когда в запасном полку на наших глазах по приговору трибунала расстреляли солдата за кражу продовольствия, я невольно ощущал себя соучастником расстрела.

И в ту минуту, когда «особисты» профессионально расстреляли приговоренного, мое сердце разрывалось от боли и жалости. Жуткое ощущение.

Я тогда даже не предполагал, что мне предстоит вскоре увидеть на фронте …

Таких как я, «неподходящих по профилю», свели в одну роту, названную «балластом». Там были собраны «белобилетники», слабосильные и так далее…

В начале января 1942 года нашу сводную «балластную» роту спихнули в Бершецкие военные лагеря, откуда уже происходила непосредственная отправка на фронт.

Я попал в 59-й ОЛБ Сибирских Стрелков.

В феврале 1942 наш лыжный батальон отбыл на передовую.

Г.К. - Как быстро Вы адаптировались в армейской среде и почувствовали себя равноправным бойцом.

С.Р. - Мне было очень непросто поначалу, я уже это сказал.

Попал в отборную часть.

В лыжбат набирали молодых ребят из уральской и таежной сибирской глубинки.

Все крепыши, косая сажень в плечах, здоровяки 1920-1922 г.р.

И когда в строю батальона , среди этих богатырей, замечали маленького роста, очкастого щуплого еврея, то это в какой-то степени выглядело карикатурно.

Хотя в батальоне было еще несколько евреев, в основном уроженцев Сибири, ничем внешне не выделявшихся на общем «гвардейском фоне».

Но некоторые командиры, заметив в строю мое интеллигентное лицо с «признаками интеллекта и образования на лбу», сразу пытались меня «запрячь в штабную работу», которая безусловно требовала определенной грамотности.

В батальоне подавляющее большинство солдат имело два-четыре класса образования сельской начальной школы, и я со своими двумя курсами университета за спиной, считался «почти академиком».

Перед самой отправкой на фронт, начальник штаба батальона вызвал меня к себе и спросил - «Карту красиво нарисовать сможешь?».

Я честно признался, что не сумею. Он что-то спросил про почерк, и я ответил, что каллиграфией не владею. Начштаба остался недовольным такими ответами и приказал меня списать из роты ездовым в хозвзвод батальона…

Первый месяц на фронте я был солдатом хозвзвода, и этот факт в буквальном смысле спас мою жизнь в один страшный день, когда наш батальон почти полностью погиб ранней весной 1942 года…

Но через несколько недель после прибытия на фронт я настолько прочно вошел во фронтовую жизнь, что уже почти не «рефлексировал» нсвоей «невоенной» внешности, «излишней образованности», приобрел как говорится, должный «боевой вид» и опыт окопной жизни, научился воевать, полностью «притерся» к солдатской массе, из которой выделялся уже только очками и своим автоматом ППШ, который достался мне от кого-то «по наследству». Избавился почти от всех «еврейских комплексов»…

Как сейчас выражаются - «ботаником» я уже не был.

А «национальный вопрос» непосредственно на передовой не очень чувствовался.

Только поначалу… Сидим у костра, и кто-то из ребят выросших в таежной глубинке, мог завести «шарманку» на тему - «Жиды… Явреи…».

Я сразу спрашивал - «А ты евреев хоть раз в жизни видел?».

И получив отрицательный ответ, говорил «выступающему» - «Вот смотри, я еврей, сижу рядом с тобой, и нет у меня ни рогов , ни копыт.».

Эти слова хорошо действовали.

А когда начались бои, там вообще никто не вспоминал, кто какой национальности, религии, кто откуда родом или кто чем до войны занимался. На передовой был один главный критерий для оценки человека - можно на тебя в бою положиться или нет.

Мне пришлось быстро забыть, что когда-то я жил в мире добрых книг и математических формул. Все мысли на передовой сузились до желания дожить до завтра, чего-нибудь «порубать», как-то согреться и обсушиться…

Одни инстинкты… Жили одним днем.

Не осталось почти никаких духовных запросов.

Окопная жизнь затмила собой все остальное, все довоенное...

Я как бы отрезал свою прошлую жизнь. Так было легче…

Г.К.- Сколько времени заняла дорога на фронт

Б.Н.Л. - От Перми до Ленфронта доехали быстро, дней за десять.

Эшелон двигался почти без остановок. В каком-то месте в темноте нас высадили.

До рассвета мы шли по глубокому снегу к какому-то лесу.

Но нас не привели на передовую.

Батальон расположился в лесу, километрах в семи от линии фронта.

Г.К. - Чем запомнились первые дни на передовой?

С.Р.- Перед выездом на фронт все бойцы получили новое обмундирование.

Нас погрузили в теплушки. Для питания батальона выдали мороженные бараньи туши, которые свалили горкой на одну из платформ. Но эшелон шел на запад по «зеленой улице», и снять туши с платформы и сварить бойцам похлебку с мясом батальонный повар почему-то так и не смог. Так что с провиантом мы «попали»…

Всю дорогу на фронт батальон голодал. Но когда нас выгрузили, то все эти туши закинули в котел и бойцов накормили мясом «от пуза». Да еще начпрод получил «наркомовские» сто грамм водки на весь личный состав за несколько дней.

Всю водку сразу выдали бойцам, чтобы дать возможность согреться, разместили то нас прямо на снегу, а не в теплых обжитых блиндажах или землянках.

Все напились « в дым».

На весь батальон остались трезвыми два человека - комбат, могучий мужик, для которого и литр спирта не был чрезмерной дозой, и я, никогда ранее не любивший выпить. Комбат меня поставил часовым и я всю ночь ходил вокруг расположения батальона охраняя заснувших товарищей от непонятно кого и чего… А на утро, после этой «обжираловки», у всего батальона заболели животы, все поносили…

На второй линии обороны, где нас разместили, было несколько старых разбитых землянок, которых хватило для размещения четверти личного состава.

Остальные спали на снегу в зимнем лесу.

В снегу, еще с предыдущих боев в этом районе, лежали трупы краснофлотцев, валялись обрывки матросской формы, флотские ремни с бляхами…

Пытались соорудить какие-то шалаши, настилы из веток, но холод был жутким.

Грелись у костров, которые по инструкциям запрещалось разводить в ближнем тылу.

Все бойцы ходили в прожженных шинелях и обгоревших шапках.

И пока нам подвезли кирки и лопаты для рытья землянок, у нас 17 человек из батальона обморозилось и заболело…

Их отправили в госпиталь.

Месяц мы простояли в ближнем тылу.

Г.К.- Почему целый месяц батальон бездействовал?

Например, прибывшие через неделю после Вас на фронт во 2-ую Ударную Армию также пермские 170-172 ОЛБ были брошены в бой «прямо с колес».

Б.Н.Л. - Наш батальон прибыл на фронт почти без оружия.

На 575 человек личного состава было всего 70 винтовок.

Оружие привезли нам только в первые дни марта. Кроме винтовок доставили в ОЛБ несколько станковых пулеметов, 47-мм и 82-мм минометов.

Даже появились автоматы, которых хватило для сформирования взвода автоматчиков. Лыжи были у всех, кроме обозников.

И только после этого батальону поставили боевую задачу.

Г.К. - Какую цель командование поставило для 59-го ОЛБ?

Б.Н.Л. - Насколько я знаю, батальон должен был пройти в немецкий тыл и развернуть там диверсионную деятельность.

А сейчас, когда мы с вами перешли непосредственно к рассказу о боевых действиях, я хочу вас сразу предупредить. Все, что я могу рассказать о том, что мне довелось увидеть и испытать на фронте, сильно отличается от бравурных и «ура-патриотических» выступлений на митингах посвященных 9-му Мая.

Все что я видел на войне - это сплошная кровь, боль, голод, вши, людские страдания, и бесчисленные трупы красноармейцев перед глазами, тела убитых ребят, погибших в основном только благодаря бездарям-командирам.

У меня, как и у многих солдат, воевавших в первые два года войны, никаких радостных или просто «нейтральных» воспоминаний война не оставила.

Так что подумайте, стоит ли вам это публиковать…

Моя война - вся «черная»… И все воспоминания о ней мрачные и грустные…

Ладно, продолжим. Сначала в немецкий тыл прошла разведка батальона.

Немцы их спокойно пропустили. Когда разведчики вернулись, то они рассказали, что проход к немцам обнаружен, что в немецком тылу все тихо, и они, разведчики, с трудом удержались от возможности захватить немецких офицеров, спокойно проехавших в десяти метрах от них в штабной машине.

Ночью весь батальон ушел во вражеский тыл по разведанной тропе.

Хозвзвод остался на позициях, в тыл к немцам нас не взяли, и благодаря этой счастливой случайности я с вами сейчас разговариваю. А так бы и мои кости лежали в ленинградских болотах еще с марта 1942 года.

Батальон попал в подготовленную засаду. Из 550 человек ушедших на задание, на следующие сутки к своим вернулось всего 130 лыжников.

Уцелевшие бойцы рассказали, что батальон бился до последнего патрона.

Комбат и начштаба, будучи окружены немцами, сражались до конца и погибли.

Из командиров батальона остался живым только командир пулеметной роты.

Редкая сволочь. Его фамилию, я так и не смог забыть после войны.

Это был лейтенант Кармаза.

Этот ротный тщательно замаскировался и когда наш батальон погибал, приказал своим пулеметчикам - «Огня не открывать!». И этого жуткого подлеца и труса, предавшего своих товарищей в бою, назначили командовать остатками батальона.

Этот новый комбат еще успел многим людям судьбы поломать…

Когда в конце апреля нас вывели на переформировку в тыл под Ярославль, то мы повстречали ребят из 58-го ОЛБ ( или кажется из 56-го), тоже сформированного в Перми, одновременно вместе с нашим 59-м ОЛБ.

class="plain">Этот батальон ушел в немецкий тыл перед нами, на соседнем участке.

Они тоже попали в засаду. Немцы спрятали свои танки и орудия в копнах сена, и когда на рассвете весь батальон вытянулся на заснеженном поле, то немцы просто истребили огнем артиллерии и танковых орудий почти всех лыжников.

Из 600 человек, назад, к своим, прорвались только несколько человек…

И услышав об этой трагедии, мы ничему не удивились.

Настолько мы уже привыкли к таким горьким потерям и к подобным страшным неудачам.

Ведь никто не сможет ни мне, ни вам объяснить, почему отборный лыжный батальон, сотни подготовленных бойцов, погибли в первом же бою так и не причинив никакого серьезного урона врагу.

Г.К. - Как использовали на передовой остатки 59-го ОЛБ?

Б.Н.Л. - Всех выживших свели в одну роту.

На этом и закончилась моя служба ездовым, я стал простым стрелком.

Нашу роту посадили в разбитые немецкой артиллерией, залитые болотной водой траншеи и мы держали оборону на передовой.

Куда - то стреляли из винтовок по немцам, издалека, «в белый свет как в копеечку», пытались выжить во время артобстрелов и бомбежек, но сами в атаки мы не ходили.

В конце апреля растаял снег. Нас, тех, кто еще был жив, вывели по лежневке из болот на соседней участок. Шли местами по пояс в воде.

Ночью заснул на лежневке, а утром проснулся, весь скованный ледяным панцирем.

И снова мы стояли в обороне. Мокрые, голодные, замученные вшами …

В конце мая остатки частей меняли на передовой. Последние несколько десятков лыжников 59-го ОЛБ покинули траншеи, и пошли на восток.

Нас долго вели на какой-то полустанок, посадили в эшелон, идущий в тыл, и мы оказались на переформировке.

Здесь, наш, 59-й ОЛБ, понес еще одну потерю, уже не боевую.

Помощник командира нашего хозяйственного взвода в звании старшины, солидный и умный мужчина в возрасте старше сорока лет, он не был коренным сибиряком.

В свое время его сослали в Сибирь как кооператора или нэпмана, и там он остался жить после окончания срока ссылки. Этот старшина был как родной отец для каждого солдата, всегда что-то мог раздобыть для солдат батальона, и в основном, благодаря этому человеку, мы не подохли от голода на передовой.

Помню, как еще зимой, когда мы ждали оружие, старшина на день куда-то отлучился и хлеб для батальона делил командир хозвзвода, молодой лейтенант.

Делил очень тщательно… и в итоге, на два отделения вообще не хватило хлеба.

Хлебный ларь был пуст. Вернулся наш старшина, услышал о происшедшем и сказал - « Как этот растяпа хлеб делил! У меня же еще там 14 лишних буханок хлеба было!».

Так вот, когда нас везли в тыл на переформировку, старшина вытащил из своего вещмешка какие-то остатки сухарей, пару пачек концентрата и раздал их бойцам ехавшим с ним в одной теплушке.

Каким-то образом об этом узнал наш «новый» комбат, сволочь из пулеметной роты.

Он давно ненавидел старшину. Уже на следующей станции нашего старшину арестовали и сняли с эшелона «особисты». Комбат их «навел»…

Старшина был осужден трибуналом за «сокрытие излишков продовольствия» и после сгинул бесследно в штрафной роте…

Г.К. - Что происходило на переформировке?

Б.Н.Л. - Между Ярославлем и Костромой были собраны остатки рядового состава из разных частей. Там можно было встретить ребят из стрелковых полков, в которых оставалось по 20-30 «активных штыков» после вывода с передовой.

Из нас создали новые батальоны и начали гонять.

Два-три раза в неделю объявляли тревогу, и мы совершали марш-броски с полной выкладкой, ночные переходы по тридцать километров.

Я уже научился спать на ходу, при этом, не теряя темпа движения.

Но воевать нас наши командиры, «рубаки-кавалеристы, герои времен Гражданской войны», так и не научили. Когда в начале июля наша новая дивизия прибыла на Западный фронт, то во фронтовом тылу были проведены боевые учения.

И выяснилось, что никто толком ничего не умеет!

Грозные генералы и полковники из фронтового начальства дали дивизии десять дней на переучивание. Но тактике ведения современного боя за одну неделю не обучишься.

Через несколько дней, нас снова подняли по тревоге.

Учения кончились, пешим порядком мы двинулись - на фронт.

Шли беспрерывно в течение трех суток, сохраняя высокий темп.

Шли почти без отдыха, 50 минут топаем, 10 минут отдыхаем, и снова идем вперед. Ночных привалов не делали. «Большие остановки» были только на обед.

На место, насколько я помню, пришли ночью. Но выспаться не удалось.

Через короткое время - новое построение.

Кто-то из командиров шел вдоль ротных шеренг и пальцем «выдергивал» из строя бойцов, примерно по одному человеку из отделения.

И я попал под «указующий перст начальства».

Отобрали всего человек 200 - 300, вроде даже сказали, что мы идем на пополнение.

К кому и куда - не объявили.

А позже мы узнали судьбу своей дивизии, в тот же день ушедшей к передовой линии. Дивизия шла к фронту с развернутыми знаменами, в батальонных колоннах.

На подходе к передовой дивизия была уничтожена немецкой артиллерией и авиацией, так и не вступив в бой …

А нашу группу «потеряли» на три дня - не тревожили, не учили и не кормили.

Куда-то пригнали, разместили в лесу… и забыли о нас на трое суток.

Хорошо хоть рядом было ржаное поле, так мы варили себе кашу из колосков…

А потом пришли командиры из «новой» дивизии, в которой к тому времени было очень мало людей. Я попал в 513-й стрелковый полк, который на тот момент состоял из одной роты, именуемой сводным батальоном. И здесь мои очки в какой-то степени снова предопределили мою будущую фронтовую судьбу.

Когда нас привели в полк, ко мне подошел комбат, старший лейтенант, и сразу спросил, указывая на очки на моем носу - «Студент что ли? Из грамотных?».

Я ответил, что когда-то был грамотным.

Мне было приказано отправиться во взвод связи. И стал я воевать связистом - телефонистом. Снова начались «бои местного значения».

К первому августа от полка вообще ничего не оставалось.

Прислали пополнение из нацменов Средней Азии, которых в армии все дружно называли «узбеками» вне зависимости из какой республики прибыли эти солдаты.

В первых числах августа, видимо, поступил приказ о наступлении, и нас перебросили на новое место. Помню как прошли через только что освобожденное село Погорелое Городище, от которого остались одни печные трубы.

Так началась для меня - «Ржевская мясорубка»…

Г.К.- О ржевских боях есть желание рассказывать?

Б.Л.Н. - О тех днях очень тяжело вспоминать.

Это все равно, что рассказывать о своем пребывании в аду…

До сих пор иногда вижу перед глазами ржевские поля, устланные телами убитых людей, конскими трупами, забитые сгоревшей техникой.

Маленький пример. Во взводе связи нас было 10 человек, на второй день в строю осталось трое, на пятый день я представлял связистов в единственном числе.

Дали из пополнения двух человек, но их тут же убило или ранило…

Все время какие-то бестолковые перемещения под непрерывным огнем.

Получить ранение стало для многих вожделенной мечтой.

Какой-то старший лейтенант повел наш сборный батальон, называемый 513-м СП, на исходные позиции перед атакой. Комбат, заплутал в лесу и вывел на опушку, где нас сразу накрыли немецкие минометчики. Мы залегли…

Солдаты пытались уползти назад в лес, чтобы как-то спастись от огня.

Чувствую удар по ботинку. Смотрю, а у меня каблук осколком срезало.

Напарника (имени не помню) ранило в ногу.

Стал его перевязывать, а он вдруг вздрогнул и затих. Умер…

Оказалось, что у него второй осколок попал в живот, но он стонал и шептал - «нога…», видимо, болезненной была только рана в ноге.

До темноты лежал на этой опушке, проклиная свою долю.

Обстрел не прекращался. И когда я выполз к остаткам батальона в лес, то батальона уже фактически не существовало. Уцелело два десятка бойцов. Потом сказали, что старший лейтенант ошибся по карте и вывел нас в неправильное место.

Усталость была неимоверной. Я уже стал мечтать, чтобы меня побыстрей убило, настолько было тяжело выдержать весь этот кошмар. Уснул в траншее, а батальон ушел вперед. Кинулся догонять своих и попал под авианалет.

Бросился в большую воронку, на дне которой была еще одна воронка поменьше.

Про себя думаю, что в третий раз в одно место бомба или снаряд уже точно не упадут.

Но мне вдруг стало очень страшно…

Выполз из воронки и через несколько секунд, туда попала очередная бомба…

Нашел своих ребят. Мне потом товарищи рассказали, что я проспал сильнейший немецкий артобстрел, и они, увидев мое тело лежащим на дне траншеи, приняли меня за убитого и пошли дальше.

И видимо кто-то из взводных командиров успел передать в штаб полка списки погибших. В результате мать получила на меня «похоронку», как тогда говорили.

А 23/8/1942 меня тяжело ранило. Шла редкая артиллерийская перестрелка.

Пошел устранять разрыв, двигался по проводу. Услышал свист снаряда, и вроде, «не мой» снаряд летит, но почему-то вжался в земляную стенку.

А дальше удар и все … темнота…

Я не знаю сколько времени пролежал без сознания.

Очнулся. Уже темнело.

Не чувствовал рук и ног, ничего не слышал и не видел. Начал стонать.

Зрение потихоньку возвращалось.

Ко мне подбежал какой-то лейтенант, крича - «Солдат, так ты живой!».

Я бросился за своей катушкой с проводом, но лейтенант меня удержал - «Куда ты!? Очумел!? У тебя дырка в голове, мозги видно!». Осколок попал в височную кость с правой стороны, выбил кусок черепа и остался в голове.

Пошел на своих ногах искать медиков.

Почему- то, все санроты с разных частей собрали в одном месте.

Медики расположились в палатках с «красным крестом».

В какую палатку не зайду, сразу спрашивают - «С какого полка?».

Отвечаю -«С 513-го». Меня сразу прогоняют, мол иди к своим медикам, они тут в соседней палатке расположились. Но в соседних палатках из нашей полковой санчасти никого не было и меня «футболили» дальше.

В какой-то палатке я сказал - «Никуда отсюда дальше не пойду!».

Санитары стали на меня орать, но пришел военврач, только посмотрел на мою голову и приказал немедленно оказать помощь. Меня перевязали, уложили на носилки. Я заснул.

И пока я спал, «сердобольные» санитары обчистили все мои карманы…

После, всех тяжелораненых погрузили на машины, довезли до железнодорожной станции. На санлетучке нас отправили в тыл, и вскоре я оказался в специальном нейрохирургическом ( «черепном») госпитале в городе Горьком.

Оттуда написал матери письмо, даже не подозревая, что мать недавно получила официальное извещение о моей гибели под Ржевом…

На этом - «моя война» закончилась.

Г.К. - Насколько я разбираюсь в боевой травме, Ваше ранение в голову считалось смертельным?

Б.Н.Л. - Вероятно, считалось тяжелым.

Я этого не чувствовал, не больно, руки и ноги работают. Я мог передвигаться, говорить, видеть, но рана не закрывалась, и как поведет себя осколок в моей голове, никто из врачей прогнозировать не решался.

Рядом со мной в палате лежали ребята со сквозными дырками в черепе, да такими, что через них была видна пульсация мозга , так что мне грех было жаловаться.

Осенью в госпиталь стали прибывать раненые из Сталинграда, и после ада городских уличных боев у многих из них была деформирована психика…

Рана на голове долго не закрывалась, благодаря этому, когда ко мне приехала сестра, работавшая на заводе под Свердловском, ей удалось договориться о моем переводе в госпиталь в Каменск - Уральск.

Г.К. - Когда Вас демобилизовали?

Б.Н.Л. - Первого марта сорок третьего года меня комиссовали из армии «по чистой», дали инвалидность третьей группы.

Выдали шинель, ботинки, обмотки, документы о инвалидности, и - «Прощай армия»…

Я с матерью остался жить в Каменск-Уральске. Мама работала медсестрой, я работал на заводе. Нам дали на заводе три сотки земли, мы посадили на них картошку, что практически решало проблему пропитания.

Когда война закончилась я уволился с завода, вернулся в Киев и восстановился на учебу на третий курс физмата КГУ.

Г. К. - После возвращения в Киев Вы встретили кого-нибудь из своих довоенных товарищей?

Б.Н.Л. - Большинство моих друзей погибло на войне.

Из нашего класса ушло на фронт 13 человек. В Киеве я узнал о судьбе некоторых из них.

Саша Подвальный в 1941 году служил кадровую службу в Красной Армии и погиб.

Алик Перлин погиб в киевском окружении. Нюся Горбовец была убита бандеровцами уже после войны где-то в Западной Украине.

Встретил из нашего класса Гарик Кантора, который потерял на фронте ногу, и Фима Гимельберга, тоже ставшего на войне инвалидом.

Уцелели еще некоторые мои соученики по школе, мы несколько раз встречались после войны, отмечали «круглые даты» окончания школы.

В университете встретил несколько своих бывших сокурсников, как фронтовиков, так и мирных жителей…

Г.К. - Солдаты как-то обсуждали в беседах между собой, все то, что происходило на фронте?

Б.Н.Л.- Почти нет.

Что мы тогда могли обсуждать, кроме того, что видели прямо перед собой …

Большинство из красноармейцев даже не успевало узнать, как зовут ротного командира, что за деревня перед нами или в какой дивизии или армии мы сейчас находимся.

Дадут команду - «Становись! Шагом марш!», куда-то ведут, но никто нам, рядовым солдатам, не сообщал, куда и зачем мы идем. Пешки…

Я не помню, чтобы нам приносили газеты.

Мы не имели малейшего представления, что происходит на соседних участках.

Изредка появлялись политруки, что-то «брехали», но, как правило , это были никчемные люди, и особым доверием эта информация не пользовалась.

У меня был друг, Ваня Вьюгин. Иван жил в Туве, которая тогда считалась независимым государством. Горя желанием бить фашистов, Вьюгин сам перешел границу с СССР, явился в военкомат и попросил о добровольном призыве в Красную Армию. Ваня выжил в тот страшный день, когда наш батальон погиб в окружении в своем первом бою.

Вот с Ваней мы иногда беседовали, как говорится, на «вольные темы», и хорошо, что наши разговоры никто из начальников не слышал.

На фронте все прошлые идеалы рушились моментально…

Г. К. - Почему Вы сказали, что после войны никогда не хотели говорить о том, что пришлось увидеть на фронте?

Б.Н.Л. - Вы, наверное, за все эти годы, первый человек, с которым я решил поделиться какими-то воспоминаниями о войне.

Захотелось, чтобы люди узнали, как погибли 59-й ОЛБ под Ленинградом и 513-й стрелковый полк под Ржевом.

Пусть хоть такая память о моих товарищах останется.

Я понимаю, что мои воспоминания отличаются от «привычных» газетных рассказов о войне. Но вы просили от меня честный рассказ, и вы его получили.

Это моя личная, моя фронтовая правда.

Я ушел на фронт, желая помочь своей Родине в лихую годину.

Но так получилось, что я на войне чувствовал себя пустой фишкой для счета, от которой ничего не зависело.

Что я есть, что меня нет. Так, «пушечное мясо», и не более того.

Я был маленьким винтиком, без которого машина и так работает.

Грустные ощущения, но других чувств у меня война не оставила…

Многие сотни тысяч солдат были убиты или искалечены, так и не успев ничего сделать на войне, не успев убить хотя бы одного врага…

Тысячи красноармейцев стали калеками или погибли, так и не успев толком доехать или дойти до передовой, так и не успев хотя бы раз выстрелить по врагу или сходить в атаку. Не успев испытать радость победы над врагом…

Судьба не дала им такого шанса.

И я всего лишь один из таких людей…