Кобец Николай Михайлович

Детство. Предвоенные годы.

Я родился 25 ноября (по старому стилю – 10 декабря) 1925-го года в местечке Мошколово Джанкойского района Крымской АССР. Я всю жизнь до выхода из армии считал, что родился 25 ноября, а когда в 1950-м году демобилизовался и пошел получать паспорт, то по метрикам мне сказали, что написана дата рождения 10 декабря.Так что по паспорту получается, что я родился 10 декабря, хотя мама с папой мой день рождения всегда отмечали 25 ноября. Дедушка мой был крестьянином, а отец,Михаил Емельянович,1905-го года рождения, в 1924-м году сел на трактор и стал пахать землю, поэтому во всех документахименовался сельскохозяйственный рабочий. Цыганка папе нагадала, что он всю жизнь за баранкой проведет, и все будет хорошо. Мама была домохозяйкой, но одно время работалателефонисткой на узле связи, когда мы жили на Кубани.

Отец до моего рождения ушел в армию, отслужил два года, вернулся и взял меня на руки. В 1929-м году отца назначили бригадиром тракторной бригады в совхоз Бий-Су-Ковче. Одновременно в Крыму пошла вербовка по переселению в Кубань для создания коллективных хозяйств, и папу как молодого работника в 1930-м году, как раз ему стукнуло 25 лет, отправили в город Приморско-Ахтарск, в зерносовхоз № 109, который сейчас на карте обозначен как совхоз имени Максима Горького, в качестве механика. Но в 1934-м году мы вернулись обратно в Крым, потому что нас заставила малярия – на Кубани повсюду плавни, комаров полно, я настолько сильно заболел, что оказался при смерти, меня уже считали совершенно безнадежным. На самолете У-2 из Краснодара в совхоз прибыл врач высокого ранга, которого пригласил директор совхоза Алексей Петрович Лавров, цыган по национальности. Специалист меня пощупал и сказал, что в моем случае медицина бессильна. К счастью,в это время в зерносовхоз как раз приехала молодая чета из Ростова, пареньокончил сельхозинститут, а его женаТатьяна выучилась на врача. Жили мы с ними в общем бараке, мама с этой девушкой, она былапримерно ее возраста, подружилась. Таня рассказала, что им на лекции говорили – если не помогает лечение дозами детского уровня, то можно дать дозировку для взрослого человека, но перед этим нужно взять расписку с родителей, что они согласны. Мама и папа дали расписку, мне сделали укол, я шарик на ягодице от укола потом еще лет пятнадцать носил, зато тут же ожил, малярия отступила.

И после этого случая мы оттуда уехали, ведь и папа болел, и мама, у нее даже волосы выпали, правда, никто об этом не знал, кроме отца, мне об этом рассказали, когда я стал взрослым. Мама хотела, чтобы мы поселились на Южном берегу Крыма, и заставляла папу искать работу в тех местах, ноотец приехал в Джанкой и его сразу же назначили в колхоз имени Якова Михайловича Свердлова бригадиром тракторной бригады.Я пошел в школуеще на Кубани –окончил первый и второй классы. В третий класс пошел в Крыму, мы тогда жили в Кадымово, это было еврейское поселение, у нас не было школы, а рядом с нами находилось немецкое поселение, поэтому все ходили в немецкую школу, моим первым учителем был Христиан Христианович. Немец по национальности, очень видный мужчина, мне всегданравились подвижные и живые люди. Так чтоя очень хорошо выучил немецкий язык, мне он очень легко давался из-за учителя. К концу третьего класса в еврейском поселке построили школу, и я туда перешел. Там закончил четвертый класс, а в пятый надо было ходить в Джанкой. Каждый день я ходил через то место, где сейчас расположен аэродром, тогда его еще не построили, а я ходил во вторую смену и возвращался уже под вечер. Было темно, и чтобы было не страшно, приходилось как можно громче петь песни, идя по тому ровному полю.

Еще в школе я решил, что стану командиром Красной Армии. Отец частенько мне рассказывал, что солдату нужно быть хорошо физически подготовленным. И что я делал? Когда отец работал бригадиром тракторной бригады, полевой стан летом и осенью располагался километрах в трех от деревни, я туда ему кушать носил и обратно возвращался исключительно бегом – таким вот образом сам себя закалял. Когда в пятый класс ходил в Джанкой, через поляну километра три с половиной бегом бежал, а для того, чтобы интереснее было, громко пел песни. В школе в седьмом и восьмом классах каждый ученик должен сдавать нормы ГСО, ГТО, «Готов к ПВХО», кроме того, все стремились получить значок «Ворошиловский стрелок». Если ты имеешь четыре значка, то это означает, что более или менее готов к военной службе. Также я занимался в кружке Осавиахима, который в Джанкое специализировался на планерном деле. Нас в планер не садили, и мы не летали, но изучали матчасть, кроме того, время от времени прилетал двукрылый самолет, имевший сиденье за летчиком, в которое садили по двое мальчишек, привязывали к креслу, летчик поднимал самолет в воздух и мы над Джанкоем делали круг. Так что я в седьмом классе получил значок «Юный Авиастроитель». Будучи октябренком, стал знаменосцем нашей группы. Увлекался футболом, и первый серьезный матч произошел в четвертом классе. Мы пригласили из Джанкойской средней школы команду футболистов, чтобы сыграть с нашей колхозной сборной, в которую включили и меня, так как я был очень подвижный. И во время матча удалось так заблокировать восьмиклассника, что он не смог играть. Причем этот восьмиклассниктак разозлился, что нашел какую-то причину, как будто я что-то нарушил и ударил меня кулаком по зубам, после чего три дня челюсть болела. Фамилия его была Попандопуло. Когда я ходил в пятый и шестой классы в Джанкой, то мы с ним играли в сборной школы в одной команде, но не стал ему напоминать о том случае, хотя сам о нем помнил. Ну что еще сказать, на велосипеде мотался очень много по району.

Потом отца перевели главным механиком в Джанкойскую машинно-тракторную станцию. Кстати, когда происходили события на Халкин-Голе, отца мобилизовали, он участвовал в тех боях, его там контузило и парализовало правую сторону тела, так как осколок сильно ударил по каске с левой стороны. Отец шесть месяцев пролежал в Феодосии в госпитале, затем начал ходить, двигать рукой, но с военного учета его сняли по инвалидности.

Так что восьмой класс я окончил в Джанкое. Очень любил историю, литературу и математику. Почему? Потому что историю преподавала наш классный руководитель Мария Николаевна, а литературу вел ее муж Эрлон Маркович. Математике же нас учила молодая женщина, строгая и требовательная, но я был дисциплинированным учеником и увлекся математикой, и стал мечтатьо поступлении в Севастопольскоевоенно-морское училищебереговой обороны имени ЛКСМУ. Эрлон Маркович так вел литературу, что все его ученики стали писателями и поэтами. Самые шаловливые ребята рты открывали и слушали, как он раскрывал тот или иной образ в литературе. Потом мы с ним встречались на фронте, он служил в артиллерийском полку, а я воевал в пехоте. Вообще школа у нас была очень хорошая, ее все называли старой гимназией, кстати, во время оккупации немцы организовали в здании школы лагерь для военнопленных.

Начало войны.

Летом 1941-го года мне шел шестнадцатый год. Хотя отец работал главным механиком на МТС и зарабатывал весьма неплохо, в летний сезон он работал на комбайне. Нужно было материально поддержать семью, а комбайнеры имели самый высокий заработок во время уборки урожая, и если папа хорошо выполнял норму намолота и скосил большое количество гектар, то поверх зарплаты еще и премия выдавалась – 10 пудов зерна. Комбайны в совхозах тогда были «Коммунары», копнители у них – навесные, надо при уборке копны делать, это тяжелый физический труд, и я на комбайне отца стал копнильщиком. Связывал копны веревкой, мне эта работа очень понравилась. Другой раз чуть-чуть прозеваешь, масса становится большая, и только перевязал веревкой – и копна сама не вываливается, тогда в сторону ее бросаешь и вместе с копной оттуда выпадаешь. Рядом с каждым комбайном двигался прицепной трактор, поэтому в нашу команду входили четыре человека: комбайнер, помощник комбайнера, тракторист и копнильщик. У каждого своя задача, я вместе с помощником комбайнера проводил техническое обслуживание трактора и комбайна. Проверяли натяжение ремней и прочее. Поднимались с отцом в три часа ночи, затем будили тракториста, и выезжали в поле. Так прошло начало летнего сезона.

22 июня 1941-го года мы поднялись в три часа ночи, как обычно, небо над нами было безоблачное, звезды яркие-яркие, уже поднялись жаворонки и начали подавать голоса. Встали, послушали, было тихо-тихо, и когда проводили техобслуживание, вдруг раздался какой-то отдаленный гром со стороны Симферополя. Ну, мы подумали, что в горах идет дождь, провели в течение получаса техническое обслуживание, и сразу же тронулись, ведь наша задача заключалась в том, чтобы пораньше выехать, побольше скосить и намолотить и попозже вернуться на стан. Завели моторы и поехали, гоны были длинные – километр по грунтовке, потом пятьсот метров в поля, и обратно, отец пошел нам навстречу по другой стороне гона. Доезжаем до полевого стана, а там уже собралось много народа из колхоза «Новая жизнь», который располагался примерно в двух километрах от станции Калай (ныне станция Азовское). Сам полевой стан находился между станцией и колхозом немножко в стороне. Но работы сразу же не начались – оказалось, что со станции и села пришли женщины, дети и мужчины – проводят митинг.Оказалось, что началась война с Германией, женщины в большинстве своем плачут. Выступили некоторые руководители колхоза, и на мероприятии было принято решение – своевременно убрать урожай без потерь и передать его армии.

В колхозе имелось два комбайна – один моего отца, второй дяди Миши Ковалевского, помощниками комбайнеров трудились находящиеся на практике студенты Мелитопольского института инженеров-механиков сельского хозяйства. Дядя Мишу вскоре призвали, отцу как не подлежащему призыву поручили возглавить нашу группу, а помощников сделали комбайнерами. Тракториста, молодого парня, также не призвали, и я стал работать на тракторе, как мы говорили, стоял «за штурвалом». Так что летом мы продолжали убирать зерновые.

Бомбежки Джанкоя.

Мобилизация прошла очень большая, Джанкой был загружен призывниками разных возрастов со всего района. 19 июля 1941-го года Джанкой подвергся первой на моей памяти бомбежке. Только свечерело, солнце зашло, и появились самолеты, немецкие машины сильно гудели в небе. Джанкой разделяется на две части железной дорогой, мы жили на северной стороне, а на южной стороне за шоссейной дорогой был построен военный аэродром. И, судя по всему, немцы стремились отбомбить этот аэродром и железнодорожный вокзал. С началом войны здание вокзала с целью светомаскировки было погружено в темноту, а за городом, в стороне озера Таганаш, сделали хорошо совещенную ложную узловую станцию. В результате в ходе первойбомбардировки на настоящий железнодорожный узел ни одна бомба не упала. А где аэродром расположен враги, по всей видимости, хорошо знали, там одна железнодорожная ветка идет на Феодосию, другая на Симферополь, и между ниминаходился аэродром. Его бомбили. Личный состав как раз кушал, но гул услышали и все попряталисьпо вырытым повсюду противовоздушным щелям, у нас во дворе дома тоже такая щель была вырыта.Как только самолет загудел в небе, все в них прятались, так что потерь среди личного состава аэродрома не было, но несколько бомб упало на взлетную полосу и отбило угол одного здания.

Потом начались систематические бомбежки. Население из города выехало по селам, мама с сестрой и дедушкой уехали в село Джургун (ныне – Мирновка) Джанкойского района, в совхоз «Аккерман», а я с папой вернулся с поля домой, ходил на работу в МТС, где учился на ученика токаря. Однажды во время бомбежки меня спасла опора телефонного столба. Я возвращался с работы домой и тут слышу, что где-то высоко гудит что-то, тяжело нагруженный бомбардировщик, ему низко лететь нельзя, потому что вражеские зенитки достают, и слышится сильный волнообразный звук. А я как раз переходил железную дорогу. Дальше раздался свист. Если наши бомбы, как я узнал на фронте, шипели, то немцы специально делали отверстия по бокам авиабомбы с таким расчетом, чтобы при падении раздавался свист, и на земле поднималась паника. Как только начало свистеть, я кинулся в сторону и встал под деревянной опорой телефонного столба и жду, где же будет падать. Бомба упала метрах в пятнадцати с той стороны опоры, слышу, как осколки впились в дерево, а потом в опору ударил осколок как раз там, где я стоял. Без нее не выжил бы.

Первую смерть от бомбежки я увидел в августе 1941-го года.Немцы рвались к Перекопу и вражеские самолеты стали летать над Джанкоем буквально каждый день. И здесь нам стали помогать местные дворняги - еще люди не слышат и не знают, что летят самолеты, а собаки уже начинают бежать от железной дороги вниз к реке, расположенной примерно за километр. У нас была лайка Тетем на цепи привязана, так та пряталась в свою будку, и там сидела. Однажды немецкие самолеты, летевшие перпендикулярно транспортному узлу, начали кидать бомбы с большойвысоты на железную дорогу. На само полотно ни одна не попала, ноне долетая до него две бомбы упало, а еще одна бомба упала во двор дома, расположенного напротив нашего на другой улице. Земля сдвинулась, и там придавило женщину. Она была эвакуирована из Ялты и приехала к нам с дочерью. Девочка выжила, а ее мама умерла. Так я увидел первую смерть от бомбежки. Дальше сила бомбежек только усиливалась. Когда немец стал подходить ближе к Крыму, в сентябре прилетели тяжелые бомбардировщики, скинувшие мощные бомбы.Ни одна из них не попала на железнодорожное полотно, а у нас между депо,нашими улицами и нефтебазой была большая площадь примерно в километр длиной и метров в 700 шириной. На этой территории упало три бомбы, воронки от которых были такие, что когда я подошел и посмотрел, то ужаснулся – глубина метров 6-8, а в диаметре до 15 метров. Здесь я понял, что если такая бомба попадет внаш дом, то все разнесет в клочья.

Оккупация.

Когда на Сиваше и Перекопе оборонялись наши войска, то через Джанкойскую станцию постоянно отправляли эшелоны с продуктами для армии. Последний состав был подготовлен к отправке и стоял под парами 28 октября 1941-го года, но в этот день некоторые наши части уже начали отступать. На нашей стороне города шли отдельные бойцы, а основная волна отступающих топала по дороге. Местные жители начали собирать трофеи. Я побежал в культмагазин, ведь очень любил учиться, взял шахматы. Давно мечтал получить настоящие шахматные фигурки, ведь учился играть на таких шахматах, которых вы не видели – на шашках были нарисованы шахматные фигуры. А научился меня играть Христиан Христианович, мой первый учитель, кроме того, у нас соседями были Вишневские, еврейская семья, у них рос Несик, на два года старше меня, и Бася, на год меня младше. Так получилось, что Несик окончил шесть классов, и пошел работать, а по вечерам я с ним играл в шахматы. Также взял в культмагазине цветные карандаши, тетради, то, что надо ученику,и притащил домой. Потом пошел дальше искать трофеи, смотрю, на станции паровоз стоит под парами, машинист на посту, но ему же надо приказ на отправку получить, а наши уже отступают, так что местные ребята вагоны открыли и оттуда тащат все, кто что можно. К тому времени мама с сестрой и дедушкой вернулись домой, а папа, наоборот, уехал. Он с тракторами Джанкойской МТС отправился в сторону Керчи, хотели эвакуировать технику, но они успели только до Владиславовки добраться, там остановились, потому что немец перерезал дорогу. Поэтому отца еще две недели дома не было, пока он оттуда пешком добирался.Так что я, как старший в семье, с мальчишками пошел к эшелону. Зашли на склад товарной станции железнодорожного вокзала, все раскрыто, мешки с сахаром и крупой повсюду стоят, вино в бочках и бутылках. Я взял ящик водки на плечи и принес домой. А там все уже текло по полу, и водка, и вино, и соки, и молоко. Люде же как – потянул ящик, что-то упало и разбилось. Это же была большая стихия. Предпоследним моим трофеем стал окорок, который взял из вагона, такой огромный, что я еле его дотащил на плечах, килограмм 20 весил.

На следующий день я залез на чердак нашего дома, который стоял одним из последних на возвышенности около железной дороги, дальше шел уклон к жилым домам деревни, возле которой протекала речка. Приподнял черепицу и из любопытства смотрел на дорогу, проходящую через Воинку. По ней отступали последние наши части. После спустился вниз и вместе с одним знакомым парнем пошли на железнодорожный склад и выкатили 100-литровую бочку с постным маслом, но эта бочка имело горлышко, которое выступало над поверхностью. И пока мы ее катили, пошла трещина, по дороге литров пять масла вытекло. И как раз когда мы двигались в сторону дома, сбоку от нас оказалась небольшое ровное поле, на которое из-засоседней с Джанкоем деревни вышла цепь немцев, которых мы определили по своеобразной форме, сильно отличавшейся от нашей. Целый взвод, наверное, выдвинулся на поле и залег. Вместе с нами шли женщины и старики, между ними мы, пацаны, бегаем, сначала хотели бросить бочку, но потом видим, что все продолжают идти, и покатили себе бочку дальше. Вот так я в первый раз увидел немцев, потом снова вылез на чердак, приподнял черепицу и смотрел, как по дороге на Симферополь шли немецкие колонны, множество машин, видимо, двигались тылы. Все грузовые автомобили были закрыты брезентом, чем сильно отличались от наших грузовиков, ведь когда наша воинская часть идет, то все открыто, у немцев же не видишь, что там в кузове. На следующий день в Джанкое еще не было немцев, передовые части прошли, и у нас начался день безвластия. Я вышел на перекресток улицЛенина и Крымской, дошел до Ленина, и в это время по дороге проехал немецкий мотоцикл с коляской, на перекрестке они остановились, раскрыли карту, и выбирали себе путь, по всей видимости, как выехать за пределы города на шоссейную дорогу. Тут я увидел немцев совсем близко, метрах в десяти. Но что интересно – весь день наш городской радиоузел был включен, никого из работниковне было, но передавали арию из какой-то оперы, пела наша советская артистка, репродукторы гремели на весь город. А дальше началась оккупация, длившаяся с ноября 1941-го года по апрель 1944-го.

Немцы не распустили колхозы и не стали раздавать крестьянам землю, как поначалу некоторые шептались, вместо колхозов организовали общины, в которых избрали старост для того, чтобы коллективы продолжали собирать урожай в общий амбар, ведь оттуда забирать зерно намного проще, чем собирать с каждого. Ведь крестьяне могут у себя во дворе вырыть ямы и спрятать урожай. Немцы заставили работать нашу мастерскую МТС, в общинах стали пахать землю оставшимися тракторами, хотя большинство техники было эвакуировано. К концу 1941-го года немцы привезли для общин свои одноцилиндровые тракторы «Ланц Бульдог». При этом что интересно, поршень у немецких машин был расположен горизонтально, у наших тракторов - вертикально. Заправлялись они нефтью. Немцы хорошо понимали, что землю надо обрабатывать, забирать отсюда зерно и овощи, и везти в Германию. Я продолжал с отцом работать на Джанкойской МТС, даже стали получать какие-то деньги. Ввели гривню как основную оккупационную банкноту, она приравнивалась в десяти советским рублям, червонцу, который остался в обороте. В ходу была и румынская лея, но ее курс сейчас уже не помню.Откровенно говоря, не знаю, из какого расчета оплата осуществлялась, но жить люди стали намного хуже, чем когда была советская власть.

Немецкие коменданты.

Сельскохозяйственную работу в Джанкое и близлежащих районах контролировали три немецких коменданта, которые относились к цивильной организации «ВИКО», поэтому все их называли цивильщики, но при этом они носили военную форму без знаков различия. Всего комендантов было три - один по колхозам, второй по совхозам, а третий – по машинно-тракторным станциям, он контролировал работу Богемской, Таганашской и Джанкойской МТС. Причем в основном работала только наша станция, потому что здесь были расположены мастерские.

Ни разу не встречал только коменданта по колхозам, а вот комендант по совхозам был очень злым, жестоким человеком. Он на машине не ездил, а колесил по району на одноконной линейке. К примеру, едет, на огороде сидят женщины и отдыхают. Он к ним с дороги поворачивает, и обязательно каждую плеткой обходит, а на конце плетки у него была гаечка привязана. Поэтому люди так делали – когда отдыхали, то всегда с оглядкой, потому что местность у нас равнинная, далеко видно.

Наш комендант был совершенной противоположностью своему коллеге, контролировавшему работу совхозов. У него был наш парень переводчиком. Ни разу ни на кого не повысил голос, отца моего звал исключительно «Михаил Емельянович», потому что был по возрасту моложе моего отца, и видел, что папу все уважают.Отца все уважительно звали «дядя Миша», и молодые ребята, и старики. Даже более того – он прикрывал нашего кузнеца Монтия, он был цыганом по национальности, а немцы их расстреливали наряду с евреями. Поэтому кузнец выдавал себя за крымского татарина, коллектив его поддерживал, а комендант молчал, потому что Монтий был исключительно хорошим специалистом.

В 1943-м году под осень немцы организовали в районе охоту на зайцев и лисиц, причем охоту очень обширную, были мобилизованы молодые мужчины с палками из Красногвардейского, Первомайского, Калайского и нашего районов. Кольцо между железной дорогой на Воинку и на Симферополь, эту большую площадь, окружили и начали стуком палок сгонять зайцев, лисиц и прочую полевую живность к полям совхоза «Бий-Су-Ковче». А тут их ждали немцы с карабинами. Гнали живность днем, к вечеру кольцо как было, так и есть, люди остаются и бьют палками, никого не выпускают из кольца 15 километров в диаметре. Когда совсем стемнело, немцы включили фары у машин, зайцы на свет бегут, а их стреляют. Набили множество живности. Подошел большой грузовик «Шкода» с наращенными бортами, туда погрузили тушки, и передние рессоры не выдержали, лопнули. Тогда водитель грузовика приехал с нашим комендантом во двор МТС, чтобы мы заменили рессору.

Отец вызвал слесарей, те с помощью домкрата сняли рессору и начали ее рихтовать, Монтий помог, и поставили на место. Показали, что можем на совесть чинить автомобили. На другой день приезжает комендант по совхозам на своей легковой машине, он тоже побил рессору. Приехал без нашего коменданта, папу как заведующего мастерскими вызвал во двор, показал, что через два часа нужно, чтобы все было исправлено. Посмотрели мы, машина «Опель», никому устройство не знакомо, отец пригласил двух слесарей, те начали работать, а комендант куда-тоуехал на другой машине. Через два часа приезжает, уже с нашим комендантом, а ребята-то не закончили, пока снимали, пока разобрались, ведь опыта ремонта этих машин не было, не успели поставить на место. Наш комендант пошел по мастерским, а комендант по совхозамвызвал двух наших слесарей, взрослые мужчины, хорошие специалисты, построил их во дворе и начал по-немецки что-то говорить. Те ничего не понимают, тогда тотпринялся громко ругаться, и наш комендант вышел во двор, стал слушать, в чем дело. Первый комендант разошелся, начал выкрикивать ругательные слова по-немецки, показывает на часы, что, мол, ему надо ехать. И по привычке вытаскивает плетку,значит, будет бить. Только замахнулся, а наш комендант сзади поймал плетку за гаечку, подергал, буркнул по-немецки что-то, и все. Потом переводчик рассказал, что наш комендант говорил: «Здесь я хозяин». Разозленный немец повернулся, сел на машину нашего коменданта и уехал. Вот вам характеристика двух оккупантов.

«Ланц Бульдоги»

Горизонтальное расположение цилиндров у «Ланц Бульдогов» давало о себе знать. Они изнашивались быстрее, потому что притяжение земли сильнее, у вертикальной конструкции наших тракторов СХТЗ-НАТИ только подшипники изнашивались, а тут цилиндры выходили из строя. Я был учеником токаря. Подшипники для немецких тракторов растачивать давали мне, а не Пете Керкову, опытному токарю. Я растачивал и одновременно учился, вроде бы все хорошо делал, шлифовал. Потом стали происходить поломки наших тракторов СХТЗ-НАТИ, у них был коленчатый вал, на конце которого маховик имелся, но очень тяжелый, видимо, в конструкторские расчетызакралась ошибка, да еще и болты крепления были небольшими, диаметром всего 8 миллиметров, с шагом резьбы один. Надо было их затягивать очень хорошо, а у нас в мастерской нарезного инструмента-то не было, у меня имелась лерка, но и то, три ячейки хорошие, а на одной ячейке только лишь один зуб, поэтому резьба получалась плохенькая. Слесарипошли с жалобой на резьбук управляющему МТС, хотели сначала к отцу, но ведь я резьбу делал, как-то неправильно на сына папе жаловаться, так что пошли к управляющему, тот отца позвал и они вместе приняли решение все равно ставить болты. Только потом до меня дошло, что здесь был определенный замысел – трактор поработает немножко, потом выйдет из строя, надо же чем-то вредить оккупантам. Если поручить такое дело токарю, то никто не поверит, что он не специально плохо сделал, а что взять с ученика?!

Кроме того, у немцев олова было мало, поэтому «Ланц Бульдоги» имели алюминиевые вкладыши. Для них была нужна очень тонкая подгонка, хорошая расточка и шлифовка, тогда тракторы смогут весь сезон хорошо поработать, а если вместо надфиля применяешь драчевый напильник для грубой обработки, то точности хорошей не будет. Опять пропускали вкладыши через мои руки. В результате «Ланц Бульдог» поработает с недельку, и все – заклинил. Опять везут его к нам на мастерскую. Брали алюминиевые детали со сбитых самолетов, плавили их, отливали форму, растачивали и ставили, это делалось долго. Все работали на то, чтобы тайком вредить оккупантам.

Маслобойка.

Мы, рабочие, постоянно трудились в мастерской, платили немного, те, кто пахал на полях, успевали еще и на огороде что-то вырастить, мы же не могли маме и сестре помогать, потому что работы было немало. Однажды наш комендант спросил у отца, а можно ли сделать в мастерской маслобойку подсолнечного масла. Тот ответил утвердительно. Комбайном молотилку завезли, переоборудовали ее, вместо штифтового металлического барабана приспособили деревянные билы, пресс сделали и катки. Семечки пропускали через молотилку, убирали шелуху, и оставались зернышки. Особенность одна – когда комбайнер убирает подсолнечник, то в бункере можно сделать так, чтобы сыпалась половина зернышек, половина семечек. А потом как зернышки взять – в ведро наполовину набрал воды, семечки всплыли, а зернышки опустились. Семечки опять в бункер погрузишь, а зернышки поджаришь и кушаешь. Так мы делали на поле, и в маслобойке применили тот же принцип.

Теперь встал вопрос о том, как автоматизировать процесс. Приспособили привод от комбайна, поставили трансмиссионные катки, вал и шкив. Передачупровели от токарного цеха, ремень шел на главный вал, сам ремень был сантиметров тридцать пять шириной, сделали прорезь в стене. И это была лазейка, потому в центральный вход никто не имел права заходить во время работы маслобойки, но прорезь же не закроешь, потому что ремень должен вращаться. И наш Монтий поспорил с Ваней Стругаевым, молодым парнем, ему было лет 25-27. Ваня говорит о том, что он сейчас нальет стакан постного масла и выпьет. А Монтий говорит, что тот не сможет. Спорили сильно. Поставили бутылку водки на кон. В обеденное время принесли из цеха тайком горячее подсолнечное масло, Ваня выпивает, наливает водку в стакан, запивает, после чего все пошли по своим рабочим местам. И мы периодически выглядываем через дверь, будет ли Ваня Стругаев бежать в туалет или нет. Ваня так и не побежал. Вывод – горячее постное масло из-под пресса можно пить. Хо! После этого негласно все рабочие из дому брали хлеб, и пустые баночки, которые ставят в токарный шкафчик. Нас в токарной мастерской было трое – Сергей Леонтьевич, француз, его отец приехал инженером в Крым в первые годы советской власти. Хороший мастер,от того, что постоянно нагибался над маленьким токарным станком, он даже стал горбатым, Петя Керков, и я. Первый человек пожилой, Петя – семейный, а я мальчишка. В обед все останавливается,ремень перестает работать, и моя задача заключалась в том, что я должен во время обеда закрыть двери токарной мастерской, через нишу туда пролезть и налить в эти баночки горячее постное масло. Через десять-пятнадцать минут каждый приходит, берет свою баночку и кушает. Вскоре в каждой семье было дома подсолнечное масло. К концу сезона наш комендант привез немецкие 200-литровые бочки, они оцинкованные, с ребрами.Солидные бочки, вот наши предназначались скорее для полевых условий, ребер не было, поэтому ее по полю поворачивать очень тяжело, а немецкую быстро повернешь – она вся на обручах. Перед заливкой масла выпаривали их, команда была такая. В мастерской поставили котел с водой, подогревали его, паром выпаривали бочки, заливали туда 200 литров масла, закупоривали, приезжала машина, и наш немец отправлял это масло к себе домой в Германию. Он пользовался маслом, и мы пользовались.

Нарушители.

Как-то довелось мне нарушить комендантский час, а это серьезное по тем временам дело. Мы с Ваней Стругаевым ездили в Симферополь, что-то возили на ЗИС-5, и когда ехали назад, уже темнеть начало, а был строгий приказ, что как только шесть часов вечера настанет осенью, то въезд в Джанкой запрещен. Стоял на шоссейной дороге немецкий пост, и никого не пропускал. Ночевать в поле не хочется – и что делает Ваня?!Мы должны остановиться на посту, а он разгоняет грузовик, включает пятую скорость, немец услыхал гул приближающегося автомобиля и потихоньку выходит. А Ваня пролетел мимо, пока оккупант свой мотоцикл заводил и туда-сюда мотался по посту, мы проехали мимо моего дома, я выскочил, а Стругаев между домами через северный переезд уехал к себе во двор. Потом утром мы смотрим –по улицам мотаются мотоциклы и разыскивают нарушителей. Так никого и не нашли.

Партизаны и подпольщики.

Во время оккупации наши партизаны сидели в горах. Джанкойский партизанский отряд дислоцировался в зуйских лесах, и в 1943-м году на мастерскую МТС пришла разнарядка подпольного райкома, чтобы из состава рабочих МТС призывного возраста два-три добровольца были направлены в партизанский отряд. Нас имелось шесть человек учеников, я себя не считаю, еще слишком молодой, но вот Жоре Омельченко и Симе Цуревич как раз исполнилосьпо 18 лет, но в Красную Армию в 1941-м году их еще не успели призвать. Они уже в оккупации достигли совершеннолетия. Как-то мы пришли на работу – ни Симы, ни Жоры нет на месте. Думали, что они или заболели, или дома остались, потом мне отец признался, что ребята ушли в партизанский отряд.При этом предупредил о том, чтобы я никому ничего не говорил. Оба наших парня погибли в боях под Зуей с татарскими добровольцами и немцами.

Кроме того, на нашу мастерскую два раза в месяц, когда чаще, когда реже, приходила газета «Красный Крым». Формата А4, мы ее почитывали. Нам, молодежи, сразу ее не давали, но отец мне, как говорится, давал почитать, говоря при этом: «На, ознакомься». В общем, читал и был в курсе всех новостей. Отец эту газету еще до войны выписывал, а как ее получали во время оккупации, я не знаю, но печатали подпольно. Я до сих пор верный читатель «Крымской правды», как стала с 1952-го года называться газета «Красный Крым».

Военнопленные.

У нас в Джанкое располагалось три лагеря для военнопленных, один находился в школе, здание которой огородиликолючей проволокой, второй размещался на хлопкозаводе и третий в селе Керлеут-Шереп. Я видел первые два, и особенно много наших ребят там оказалось после сдачи Севастополя. Среди них оказалось много моряков. Каждый день пленных водили на различные работы, и во время дороги у некоторых появлялась возможность для побега. Многие женщины выходили на дорогу и смотрели на ребят, видимо, надеялись увидеть родных, передавали кому-то кушать. Однажды мы подошли к мамой, и из колонны выскочил морячок, подхватил маму и еще какую-то женщину под руки и быстренько отошел от колонны, пока немцы не заметили его отсутствия. Он оставил у нас свои вещи, так у меня появились парадные темные флотские брюки, переодевался в гражданское, и ночью ушел в Керчь или Феодосию. Затем удалось бежать из плена дяде Лене из Николаева, муж моей родной тети, он служил в матушке-пехоте и также оказался в плену после падения Севастополя. Дядя Леня побыл у нас недельку, на улицу не показывался и ночью ушел в сторону Перекопа домой. Дольше оставаться было нельзя, потому что время от времени дома проверяли полицаи, и если находили кого-то чужого, тогда всю семью могли расстрелять, в самом лучшем случае очень строго наказывали.

Румынские зенитчики.

Еще в 1942-м году начались бомбардировки Джанкой советской авиацией. Однажды бомба упала неподалеку от румынской зенитной батареи, которая стояла рядом с нашим домом, его длина составляла 12 метров, и я как раз стоял со стороны зенитчиков, и меня взрывной волной отбросило во двор, настолько мощное было колебание земли. Нас от бомбежек спасало то, что на нашей стороне города стояли румынские зенитчики. Солдаты и офицеры квартировались по домам, у нас на квартире стоял Митика, 18-летний парень. Как-то он говорит отцу: «Дядя Миша, ты знаешь, почему я попал в зенитчики, а не на фронт? Мой папа дома заведует мясной лавкой, он положил в мешок окорок и понес военкому, и тот меня записал в зенитчики, иначе я бы сгинул под Сталинградом». Митика побыл у нас месяца два, а когда в конце 1941-го года под Керчью и Феодосией высадился наш десант, перед этим событиемк нам поставили интеллигента-офицера с одним погоном. В чем дело? Оказывается, таких, как этот офицер, в Румынии в то время было человек пять-шесть, не больше. Это были сливки румынского общества, окончившие Лондонский юридический институт, и когда началась война, то их призвали в армию, боевого офицера они не получили, но статус офицера им присвоили, и для того, чтобы это было видно, им оставили на форме только один погон. Его работа заключалась в следующем – наше окно выходило в соседний двор, где жили Бебихи, вся семья выехала в село, остался только старший сын, который работал машинистом на станции, и его жена, они ютились в маленькой комнатке, а остальной двор заняли своей кухней румыны. Этот полуофицер учитывал расход продуктов и контролировал нормы питания, а чтобы не болтаться среди солдат, то он свою кроватку поставил возле окна, и ему все видно, что на кухне делается. Накануне Нового 1942-го года он внезапно зашевелился, пришел днем домой, начал собираться, вынес куда-то вещи, погрузил в подъехавшую машину документы, и уехал. Это был большой грузовик, закрытый брезентом. А мы же ничего не знаем. Но вскоре с улицы Максима Горького пришел паренек, и рассказал, что все румынские зенитные батареи, расположенные в Джанкое, снялись и уехали. Их бросили по шоссейной дороге в сторону Феодосии навстречу нашим войскам, там они встали на боевые позиции на тот случай, если десантники пойдут в атаку. Ну, потом, когда румыны вернулись, Митика пришел к нам, он часто к папе наведывался, и рассказал: «Знаете, а мы уже драпать собрались, вся кухня выстроилась в сторону мостика через речку к Воинке и Перекопу».

Так как неподалеку от нас стояли зенитчики, то три наши улицы находились под командой румын. По ночам часовой с винтовкой ходил. И вся молодежь с нашей стороны города сходилась к нам, мы создали струнный оркестр, играли на банджо, мандолине, гитаре и барабанах. Приходили к нам и румыны-солдаты, однажды на какой-то свой праздник показали, как они танцуют – делали большой круг, потом сходились, садились друг другу на плечи и в два яруса танцевали. Ну а мы исполняли им наши советские песни. И вот еще что – полицаев или жандармов у нас в патрулях не было, а мы же все немножко творческие люди были благодаря Эрлону Марковичу. Некоторые местные девочки вольно себя вели и погуливали с немцами, тогда мы решили сочинить такую песенку: «Под немецких куколок вы прически сделали, волосы обкрасили, крутитесь юлой, но не нужно соколам кудри ваши, локоны, и пройдет с презрением парень молодой!» И вот эту песню мы в своем оркестре пели. Другие тоже, в том числе и из блатного мира. Когда под Сталинградом немцам дали перцу, мы сразу же узнали об этом. У моего товарища Веронтия, который жил напротив, стоял немец, цивильный, обслуживавший паровоз, и он на ночь уходил на дежурство, а у него имелся приемник. Тогда приемники были не такие, как сейчас, они имели антенны направленного действия, и когда немец уходил на ночь, то наша группа в пять-шесть пацанов приходила к Веронтию, брали приемничек, направляли на Москву и слушали последние известия. Потом Веронтий сказал нам, что мама его предупредила – немец будто бы невзначай обронил: «Чтобы никто не знал, что они слушают мое радио, иначе вас всех сразу повесят, и соседей заодно».

Так что мы уже в феврале 1943-го года узнали о капитуляции 6-й немецкой армии в Сталинграде. Туда-сюда, через пару недель сочинили такую песенку: «Два камрада встретились в вагоне, где-то в южном городе Ростове. «Здравствуй Вилли, друг мой милый» - «Здравствуй Фриц», - промолвил Вилли, - «Где ты был, что делал, как дела?» - «Ой, дело мой не очень гут, я уж думал, мне придет капут, был я возле Сталинграда, был в огне земного ада, там нас потрошили как-нибудь. Каждый день горяч свинцовый душ, в перерывах песенка «Катюш». Майн Гот, нам было трудно, и подчас бывало нудно от припарок русских батарей». Дальше спрашивает уже Фриц Вилли: «Ты меня развесели, о себе все расскажи, вам ведь не пришлось так отступать!» Тот отвечает: «Майн дело тоже нихс карош. На Кавказе сели мы вкалош, нам так досталось, тума-тума-тума-тумаков досталось, что и до сих пор бока болят». Там еще были куплеты, я их уже позабыл, и последним шел: «К Перекопу мчатся танки «Клим», бой кипит за Родину, за Крым, фриц лепечет окруженный: «Вальден нахт Сибирь окончен». Ну а я кажу: «Боже поможи!» И вот такие куплеты, честное слово, мы исполняли прямо на улице, румыны слушали, многие из них по-русски понимали, еще и смеялисьпри этом.

Бомбежки в период оккупации.

Летом 1943-го года начались систематические бомбежки со стороны советской авиации. При этом надо отметить, что наши бомбили более точно, чем немцы. Как-то мы сидим во дворе – дедушка, мама, папа и я, тепло так, на небе небольшие тучи, только сели обедать, отец как раз пришел в работы. Смотрю на небо, и вдруг из-за тучки появляется сначала один самолет, потом второй. Это были Пе-2. Наблюдаю, как они направляются прямо на меня, а мы находились в трестах метрах от депо. Я молчу, молчу, не могу понять, что такое, потом вижу, что летчик вывернул штурвал, самолет бок показал, и шуранул бомбами в эшелоны с живой силой, стоявшие на Джанкойской станции. Там месиво было. Отбомбились хорошо.

Но не всегда получалось настолько точно отбомбиться. У нас во дворе упала авиабомба, как раз напротив средней комнаты, где находилосьбольшое окно, волной вырвало рамы из коробки, и все стекла разбились, хотя мы их укрепили крестообразными газетными вырезками. Клеили их бумагой для того, чтобы меньше билось стекол. Но от бомбы это не помогло.

Немецкие квартиранты.

Когда наши войска начали наступать после капитуляции немцев под Сталинградом и стали освобождать Украину, оккупантам пришлось ночью драпать из Сталино (ныне – Донецк) от советских танков. Кто в кальсонах, кто в нательном белье, кто успел одеть форму, кто не успел. Их всех посадили на поезд, и отправили в Джанкой, где началась переформировка. У нас в доме стояло человек восемь молодых немцев-солдат, с ними унтер-офицер, их командир. Ну, когда унтер-офицер на месте, все они между собой только шепчутся, никаких разговоров с нами не ведут. Но только он ушел, молодой немец показывает пальцем на отца и говорит: «Фатер, ком хир». Наливают ему шнапса, и начинают рассказывать, как они драпали из Сталино. Все эти солдаты жили в одной комнате в Донецке, ночью поднялся шум на улице, окно открыли, а там русские танки, мы кто что мог, похватали, после чего они кинулись во двор и оттуда убежали на вокзал. Когда бежали, то один из них по дороге запутался в расстегнутых кальсонах и упал. И под конец рассказа всегда предупреждали, чтобы мы ничего не говорили унтер-офицеру, потому что тот шибко строгий. Смеялись над своими историями, ведь и у немцев уже воевали молодые ребята, по 18-20 лет, еще совсем мальчишки.

Освобождение.

Осенью 1943-го года наши войска подошли к Перекопу, а 10-й стрелковый корпус приблизился к Сивашу. Немцы начали поспешно укреплять оборону, мы продолжали работать в мастерской. А когда уже загремело, то я вылезал на крышу и поглядывал в сторону фронта. Гремело все страшно. Откровенно говоря, на нашей стороне немцы уже в начале апреля1944-го года прошли по дороге мимо Джанкоя через совхоз «Мичуринец» прямо на Симферополь.Уже 7 апреля немцев не было в Джанкое. Они куда-то вместе с румынами отступили.

Джанкой освободили 11 апреля 1944-го года. Было очень тепло. Со стороны Воинки появились танки и в нашу сторону идут, я их с крыши увидел, спустился, ждали мы наших крепко.Надели свои самые лучшие парадные костюмы, вышли на улицу, ждем. У меня была кубанка из серого каракуля с голубым донышком казацкого направления. Это была мамина и дедушкина забота обо мне. Дед у меня работал чабаном, служил еще немцу Фальц-Фейну, всю жизнь до прихода в Крым советской власти проходил за отарой овец. Он и подарил мне кубанку, а красивые темные флотские брюки остались от моряка, сбежавшего с нашей помощью из плена. Кроме того, у меня была курточка с пояском, как тогда носили молодые парни, специально пошитые хромовые сапоги, которые я носил как цыгане, «в гармошку». Заправил в них брюки и получился весь такой франтовый, как-никак, шел девятнадцатый год.

Наши танки выехали на возвышенность, штук пять или шесть, оставалось метров 300 до депо, когда они остановились, народ к ним высыпал, танкисты вылезли, их все целуют и обнимают. И слезы, и радость у каждого. Угощаем, мама женщины, выносили самую лучшую еду, кормили и поили водкой и вином, кто чем мог и у кого что было. А потом там один мужчина у наших соседей спрашивает про меня: «Вон парень как по-праздничному одет, а он случаем не из полицаев?» Но ему сказали, что я из семьи не полицаев, а тружеников. Так что мы встретили освободителей, а уже 12 апреля 1944-го года я находился в мастерской и стоял за токарным станком.

Призыв.

14 апреля 1944-го года по городу на столбах прикрепили объявление: «Полевой военкомат располагается в здании Джанкойского городского военкомата. Все военнослужащие призывного возраста должны прибыть в двухдневный срок». Когда я уходил, мама сказала: «Знаешь, Коля, я тебя обязательно дождусь». Моему отцу руководство города сразу сказало, что его призыв не касается, он не военнообязанный, надо воссоздавать МТС. Пошел туда, во дворе построили человек 40 или 50 призывников. Подошел фронтовик, командует: «Кто больной, выйти из строя!» Ну, примерно человек 15 вышло. Больным приказали развернуться направо и их повели куда-то отдельно, потом мы встретили их, уже когда шли на Сапун-гору, они возвращались с передовой раненными, те, кто остался в живых, а многие погибли. Их ввели в те части, которые сразу же пошли на боевые позиции. А нас, здоровых, построили в отдельную колонну, всего собралось примерно 70 человек. Переписали всех по списку, назначили старшего группы, выдали ему путевку на переход Джанкой-Симферополь. Должны были придти на железнодорожный вокзал. И мы пешком пошли. Это было первое испытание.

Двигались походной колонной.Я топал легко, потому что был хорошо физически подготовлен. Рядом со мной шел молотобоец Толя Фиденко, я смотрел на него и думал, что и мне надо быть таким же мускулистым, он погиб в Прибалтике. Нас на одной улице шестерых призвали, и только я один вернулся домой, остальные погибли.

Дошли мы до Биюк-Онлара (ныне – Октябрьское), где-то в сарае переночевали на сеновале, дошли до поселка Остряково, там как раз остановилась первая первая железнодорожная платформа из Джанкоя в Симферополь. Дело в том, что немцы колею по свои составы сузили, наши ребята смогли ее расширить за три дня, и пустили по дороге интересный состав – три пустые платформы впереди, паровоз сзади, для того, чтобы если на колее окажутся мины, они бы разрушили пустые платформы, а паровоз остался бы целым.Кто из нас успел, тот подцепился к платформе, в том числе и я. И уже до симферопольского вокзала мы доехали с комфортом. Там к вечеру остальные подтянулись и стали распределять, кто в какую команду идет и куда нам направляться. В итоге построили джанкойцев и отвели на центральный рынок Симферополя, здесь на высоте расположено трехэтажное здание, которое мы назвали «скворечник».Нас туда завели, комнаты пустые, не знаю, что там раньше было. И здесь, уже под вечер, нас снова построили ,подошли фронтовики, и нас стали определять по частям. Я в 1-й взвод 1-й роты 1-го батальона 503-го стрелкового полка 91-й Мелитопольской Краснознаменной стрелковой дивизии 10-го стрелкового корпуса. Даже отделение шло под первым номером, нами командовал старший сержант Мандыч, казанский татарин. Легли мы отдыхать, когда стемнело, в три часа ночи объявили подъем, построились поротно и пошли через Симферополь, жители которого еще крепко спали. С другой стороны, ночной переход был правильным делом, потому что немецкие самолеты ночью практически не летают. Прошли через город, а спать-то хочется, ведь мы весь день шли из Джанкоя, утомились. Поэтому для того, чтобы идти, при этом немного дремать и не упасть, мы под руки друг друга брали. Шеренга по 7-9 человек переплеталась руками. Прошли по шоссе до села Родниковое, организовали привал до утра, мы выспались, потом всех начали стричь под машинку, и выдавали обмундирование. Под конец начали друг друга не узнавать. Дальше произошел случай с нашим учителем Эрлоном Марковичем. Нас всех построили, в том числе и Эрлона Марковича, голову ему подстригли, а бородку оставили, командир роты ее увидел и приказал немедленно сбрить. Тут же ученики в одном ряду стоят, Эрлон Маркович просит оставить бородку, мимо идет командир какого-то батальона и спрашивает, что за шум, когда во всем разобрался, то приказал: «Да пусть носит».Кстати, когда нас распределяли по частям, учитель стал ездовым в артиллерийском полку. Здесь же 17 апреля 1944-го года мы приняли военную присягу. Командиром нашей роты был капитан Манин, после присяги нам сразу же сказал: «О, мальчики мои!» А мы были молодыми, в основном на пополнение в дивизию попали ребята 1925-го и 1926-го годов рождения из Джанкоя и Джанкойского района.

Только стемнело, как нас снова построили и колонна по дороге двинулась к Почтовому. Прошли его под железнодорожным мостом, где протекает река Альма, разбили лагерь, крымских татар еще не выселили, они жили в своих домах в стороне от дороги.Дошли до предгорий, поставили брезентовые палатки на 11 человек, тесно, но это же апрель месяц, в горах еще холодно, сквозняк. Так что всем было хорошо, хотя могли лечь только лишь боком. Или на правом боку, или на левом, на спине уже тесно и все не помещались, так что поворачиваться нужно было одновременно. Спали не разуваясь и не раздеваясь. Обмундирование у всех было новое с иголочки. Ботинки выдали английские красного цвета. Апрель, в горах дождик идет, влага и грязь, так что наши белые, вафельной белизны портянки покраснели от этих ботинок.

Начались усиленные занятия, штурмовали сопки, стреляли, учились окапываться, в общем, все, что надо на фронте. Нам выдали новенькие карабины Мосина кавалерийского типа. А я правый глаз умел закрывать, когда целился, инструктор по стрельбе, старший лейтенант посмотрел на это дело и сказал: «Давай, левый глаз закрывай, чтобы целиться правым». Так что я там переучивался. А дальше произошел курьезный случай. Мишени на стрельбище стояли в 100 метрах от позиций, мы как раз учились по ним под горку стрелять, и тут появился заяц, командир второго взвода начал стрелять по нему – и мимо, наш командир взвода открыл огонь – тоже мимо, а Степа Савеленко, симферопольский парень 1925-го года рождения, тоже выстрелил, и опять мимо. Тогда я говорю: «Разрешите мне попробовать!» С первого же выстрела зайчик брыкнулся и упал. Сказать, что я прямо хорошо стрелял, не могу, просто так получилось. Этого зайца потом сварили нашим офицерам, и они хорошо покушали.

Учились мы воевать две недели без отдыха и перерывов. 3 мая 1944-го года нас утром рано подняли, построили колонной и тем же путем, каким пришли, мы вернулись на шоссейную дорогу Симферополь-Севастополь Если идти напрямик через поля, то могли бы нарваться на мины, поэтому решили не рисковать и сделать крюк. Теперь надо идти по дороге уже по всем правилам военного искусства. Наше первое отделение 1-го взвода решили направить в боевое охранение справа от колонны, второе отделение шло слева. Топали в 50-100 метрах от колонны и в случае нападения противника должны были тут же открыть огонь.

Дошли до речки Альма. Колонна пошла через мост, а боевое охранение должно пройти в 50 метрах справа. Значит, надо форсировать Альму, а ширина речки была 25 метров, берега обрывистые. К счастью, неподалеку была проложена водосточная труба, по которой воду где-то качали, после чего поливали сады и огороды в долине. Боевому охранению надо пройти по этой трубе – это было первое настоящее испытание, прошло три человека, качаясь, остальные верхом оседлали трубу и переползли, один оборвался, мы ему веревочку подали и вытащили с той стороны. А потом приказали по горам бежать, чтобы не отстать от колонны – для меня это оказалось легко, я бегал много. Дошли мы до Мекензиевых гор, там остались ночевать. Пока шли по дороге, впереди пехота, машины, танки, подводы, дорогу всю разбили, а там же белый мел, пыль поднялась клубом. Под конец многие стали задыхаться, но в горах-то прохладно, а тут еще дождик идет и моросит. Вечером нужно ставить палатки, а для того, чтобы деревья срубить, необходим инструмент, а у нас в хозяйственном отделении только топорики имеются, три или четыре штуки. Смотрю, сержант берет автомат ППШ, дает очередь, и срезает елочку метров шесть высотой. Переночевали, утром подъем. Кухня нас не успела накормить завтраком, и ужина не было – также не успели.

Мы пошли через ущелье, и вышли на поляну к реке Черная. Стоят кухни, четыре или пять, каждый идет к ним вместе с котелком, у нас круглые котелки были – черпаком нам давали кашу, так называемую «шрапнель», перловку. Клали по-максимуму, килограмма по полтора на брата, ведь мы столько времени не ели. Пообедали, а тут немец начал обстреливать дорогу, а нам еще надо пройти километра полтора ровного места, дальше речка, за ней предгорья Сапун-горы. Приказ: «Бегом!» А мы понаедались, дыхание быстро сбилось, пить захотелось, добежали до речки, вокруг нас мины и снаряды падают. В результате все начали жадно пить воду. Командиры сзади задержались, подбегают, стреляют вверх и кричат: «Отставить! Не пить!» Смотрим – метрах в пятнадцати от нас прямо в воде лежит труп убитой лошади. Многие, в том числе и я, заболели дизентерией.

В пехоте.

Мы пришли на вторую линию обороны у Сапун-горы, расположенную на склоне, наша рота оказалась слева от него, внизу в лощине расположились две кухни с лошадьми. Мы сильно утомились, только легли, как старший сержант Мандыч кричит: «Окопаться!» Дана команда, что делать, берешь лопатку и копаешь. Когда на земле мы копаем, даже если и гравий попадает, то его взял и выкинул, а тут складки – целые пласты плотного песочного камня, палкой их бьешь и еле перебиваешь, а у нас ведь даже кирок не было. Вот мы и начали долбать. Смотрим, другие ребята лежат, отдыхают, а мы роем. Мандыч себе сразу же выкопал окоп, а потом взял ветку, вырезал из нее ровную рейку длиной около метра, и только слышит крик: «Я выкопал» - тут же приказывает ложиться в окоп, и по поверхности рейкой ведет, если только солдат зацепился за нее спиной или задницей, то приказывает – надо копать дальше, чтобы рейка снова над окопом прошла и ничего не уцепила. Копаешь дальше, немножко обидно, но копаешь.

Прошло примерно полтора часа после того, как мы все закончили окапываться, и начался артиллерийско-минометный обстрел. Когда снаряд падает, то осколки летят в стороны и вверх, а у мины осколки по земле горизонтально летят. И когда мы легли каждый в свой окопчик, мины вокруг падают, но в нашем отделении не было ни одного раненого, а рядом в отделении у того спина перерезанная, у того ягодицы или икры ранены, пятки побиты – то есть задеты выступы. Когда обстрел закончился, Мандыч приподнялся в своем окопе и сказал нам: «Ну что, поняли? Закон на фронте один – в землю вкопаешься, живой будешь, а если не вкопаешься, то сразу же погибнешь».

Во время обстрела мины попали в кухни и все их разбили. Побило лошадей, в итоге еды нет, а уже обед. И ужин под вопросом стоит. Тогда Мандыч, казанский татарин, берет одного солдата с собой, подходит к убитых лошадям, отрезает кусок мяса, приносит к нам на позиции, послал еще одного солдата за водой в речку Черную, прокипятили ее, сварили мяса и наелись, мы в роте одни сытые были. Переночевали, а утром должно было начаться генеральное наступление.

Главный штурм Сапун-горы начался 7 мая 1944-го года. Наш 1-й стрелковый батальон был передовым в 503-м стрелковом полку. Началась сильная артиллерийская подготовка. Вы знаете, это было для нас как кино – мы лежим и смотрим, как «Катюши» стреляют. В небе «Иваны Грозные» летят, наши минометчики стреляют. Как только дадут залп минами, смотрим, как мина вверх летит, а когда она уже падает, то мы ее не видим, так как скорость резко увеличивается. А «Иваны Грозные» - это реактивные снаряды, которые выстреливались с земли. Их привезли в деревянных решетчатых ящиках, и мы видели, что некоторые снаряды летели прямо в этом ящике. А пламя у них сзади вырывается, красиво. Ну что сказать, после артподготовки начался штурм, с нашей стороны был очень крутой подъем, здесь продвижения практически не было, выдвинулись вперед не больше чем на 50 метров. А справа наш сосед, 267-я стрелковая дивизия, имела пологий склон, на нашем участке работала только артиллерия, а у них Илы постоянно утюжили вражеские позиции. Мы любовались – все немецкие позиции были в пыли и дыму. В общем, справа наши соседи сумели подняться. К вечеру над Сапун-горой уже развевался красный флаг. Она еще не вся была взята, но мы немцев уже не видели. Наш батальон из второй линии обороны поднялся на Сапун-гору только утром, потому что передовые войска залегли перед Севастополем.

И здесь перед нами поставили необычную задачу. Когда 51-я армия находилась на Сивашском плацдарме, там же лесов и ничего деревянного нет, а было холодно, находились в обороне всю зиму 1943-1944-го годов, и солдаты жгли деревянные ящики из-под патронов и снарядов и грелись, суп варили. А теперь после взятия Сапун-горы интенданты попросили собрать немецкие ящики, чтобы им было чем отчитываться при ревизии. И вот мы пошли по окопам, каждому дали поручение принести по два ящика. Казалось бы, подумаешь, со мной двинулись Степа Савеленко, Лева и Жора. Мы сдружились с ними. Побежали по окопчику, впереди боевая ячейка, и там ящики из-под пулеметных лент лежат, немец их туда отбрасывал. Степан первым выскочил на бруствер, сделал шаг, я за ним, еще не выпрыгнул, как смотрю – нога его стоит, а рядом три усика торчат. Мины! Противопехотные! Кричу: «Степа, стой, не ходи дальше и не двигайся!» Осмотрелись – повсюду эти усики и мы тут же бегом обратно. А до этого мы прошли вместе с командиром взвода и всем личным составом по зеленой полянке, впереди взводный шел, второй взвод за нами тоже вроде спокойно прошел, а третий взвод напоролся на мину – убило солдата, ранило офицера и еще одного солдата. Срочно из штаба батальона передали команду в рупор: «Всем остановиться и не двигаться!» Но мы уже и сами встали, потому что увидели, как взрыв произошел. Вскоре приказали вернуться в расположение.

Затем мы поднялись на гору, как раз к тому месту, где сейчас расположена панорама, построили личный состав нашего 1-го стрелкового батальона, из всего нашего 10-го стрелкового корпуса только несколько батальонов, в том числе и один батальон из 613-го стрелкового полка нашей 91-й Мелитопольской Краснознаменной дивизии участвовал в очистке Севастополя. Там очень тесно было, ведь войск на передовой скопилось немало, а штурмовали город три армии – Приморская армия, 51-я армия и 2-я гвардейская армия. Такая лавина войск была, что ужас. Так что мы остались на Сапун-горе и пошли рассматривать немецкие укрепления. Немец сделал мощные оборонительные сооружения, доты имели толщину стенок до одного метра. Лобовую железобетонную часть настолько крепко сделали, что обычные снаряды и бомбы ее не могли пробить, только если попадал «Иван Грозный», то разрушалась эта стена. Но даже если реактивный снаряд падал рядом, то кто в доте живой оставался, бойцом уже не являлся. Я утром смотрел на пленных немцев, когда мы видим на улице шатающихся пьяниц – вот такие чумные и немцы были после нашего обстрела даже на другой день.

Видел я и колонны пленных немцев, сопровождали их ребята из нашей 2-й стрелковой роты 1-го стрелкового батальона. Командир роты старший лейтенант идет около немца впереди, немец высокого ранга, и тут наш взводный, лейтенант, у всех на глазах подходит к этому немцу и с размаху бьет его кулаком в зубы. Вы знаете, чувство было такое, немножко грустное. А потом нам объяснили, что семью лейтенанта, жену и детей, немцы расстреляли на Кубани. И от сердца отошло сразу же, но все равно чувство было неприятное.

В отдельной зенитно-пулеметной роте.

Мы пообедали, и походной колонной двинулись обратно по шоссейной дороге Севастополь-Симферополь. Зашли опять же на Мекензиевы горы, где приказали организовать привал. Расположились, для нас война уже закончилась. Ходит капитан Манин, командир роты, с ним командир взвода и два офицера, не наши – старший лейтенант и лейтенант, оба с какими-то бумагами. Вызывают солдат по-фамильно, называют меня, Савеленко и Жору. Что такое? Оказывается, отбирают наиболее грамотных бойцов, ведь в то время на сто солдат приходился один с десятью классами образования, у нас в роте это был Карпутов, и человек шесть с восемью классами, остальные в большинстве своем имели 4-5 классов образования. В довоенное время образованных людей было мало, хотя все начинали учиться в школе. Нам рассказали, что при нашей дивизии формируется отдельная зенитно-пулеметная рота, на вооружении которой состоят пулеметы ДШК, и в ее личный состав отбирают наиболее грамотных бойцов. Меня же в то время беда сопровождала – я попил воды из реки Черной и видимо, поймал сильные бактерии дизентерии. Заболел страшно. Что не покушаю, из меня лило как из ведра вода, но все равно пошел в зенитчики. В общем, нас, около сотни солдат, отобрали. Сержанты всех построили, и через Бахчисарай мы пошли уже своей колонной. Прошли Симферополь, и дошли до Богдановки, здесь начали формироваться. Палатки уже стояли, когда мы пришли, утомились сильно, в палатку забрались и легли спать, а я же больной, лег под самый край. Всю ночь в туалет бегал. Рано утром скомандовали подъем, ребята поднялись, а меня не разбудили. На проверке личного состава сделали разбивку по взводам, по должностям, меня же нет. Ребята вернулись, будят меня, я пошел к командиру роты лейтенанту Розенцвайгу, еврею по национальности. Докладываю ему о том, что красноармеец Кобец прибыл. Он на меня посмотрел, а до этого на построении сделал себе пометку, что я дезертировал. Ну, нет меня, никто не знал, куда делся красноармеец. Тогда я ему рассказал, что страдаю дизентерией, всю ночь бегал в отхожее место, а утром ребята не разбудили. В результате он решил, что я стану связным при первом взводе. По своей натуре я воспитан быть дисциплинированным, это мне еще в детстве отце с мамой внушили. Дали нам пятнадцать машин ГАЗ-АА для того, чтобы мы в кузове установили пулеметы ДШК, командиру роты выдали «додж три четверти», хозотделению ЗИС-5 дали, причем с кузовом «Студебеккера», потом мы с ним сильно мучились в дороге. В этом грузовике располагался малый токарный станочек, вроде того, что джанкойский завод выпускал, и полевая кухня. На взвод три машины, на первой машине командир взвода в кабине с водителем, я как связной в кузове и расчет три человека. Водителем у нас был Ваня Балыкин, парень из Симферополя, он во время оккупации научился водить машину, работал в какой-то организации, и после прихода наших войск успешно сдал экзамены на водительские права. Погрузились мы на железнодорожные платформы, и двигались в эшелоне штаба дивизии, то есть как бы охраняли состав. Как полки двигались, я не знаю, наверное, впереди, но некоторые части за нами. Доезжаем до Джанкоя, это же моя родина, там родители живут, выскакиваю на перрон, а неподалеку бегает мой двоюродный брат, сын родной тети, совсем еще мальчишка, я кричу ему: «Бегом ко мне домой, скажи родителям, что эшелон стоит полчаса» Я знал, что отца дома не было, но мама-то на месте. Смотрю, через пятнадцать минут бежит мама, сестра, соседи, и этот мальчишка впереди. Подбежали, обнялись, мама мне передала две сумки, я их на платформу закинул, мы же прямо на открытых платформах ехали. Это было 28 мая 1944-го года. К этому времени уже крымских татар выселили. Поэтому когда мама прибежала, и я спросил, какие новости, то она ответила, что наших очень хороших соседей, крымских татар, выслали. Мама передала мне испеченное ею домашнее печенье и множество плодов шелковицы, ведь во дворе у нас росло три шелковичных дерева.

Все подарки пошли ребятам, потому что я все еще сильно болел, и мы поехали дальше. Проехали через Сталино, повернули на Орел, и перед этим городом все эшелоны остановили. Мы стояли и наблюдали, как немец бомбил Орел. Зарево стояло страшное, повсюду мощные вспышки, немцы бомбили очень тяжелыми бомбами. Нашу 51-ю армию командование перебрасывало в Белоруссию. Часов в десять утра начали пропускать эшелоны через Орел, и здесь я восхитился работой наших железнодорожников. Буквально в считанные часы после бомбежки они проложили одноколейку и пропускали-пропускали-пропускали поезда. Проезжаем воронки – в одной из них лежал паровоз ФД (Феликс Дзержинский), только труба и передняя часть была на уровне земли, остальное лежало внизу.

Нас перебросили под Витебск, где мы поспешно разгрузились. Две недели простояли. Там мне стало легче, а то в дороге я на остановках брал ведро воды и обмывал промежуток между вагонами, потому что из меня все выбрасывало. Командир роты признался, что по пути хотел меня высадить в госпиталь. И действительно, подходил ко мне взводный и спрашивал: «Как тебе, лучше? Может, тебя в госпиталь отправить?» Я отказался, дело в том, что я был очень дисциплинированным и все, что требовалось, всегда четко выполнял, несмотря на болезнь, оставался примером для других, меня хвалили. Во время остановки я увидел, как охраняли полковника Таратина, заместителя командира дивизии по строевой. Неподалеку от нашего лагеря располагалось озеро, солнце сильно пекло, и он пошел купаться. Один охранник в кустах сидел, второй по берегу ходил.

В Белоруссии без нас обошлись, а в это время под Полоцком 1-й Прибалтийский фронт, прорвал немецкую оборону и двинулся в Прибалтику. В результате нас снова погрузили в эшелоны, и, не доезжая километров 10-15 до Полоцка, мы разгрузились, после чего мы пошли догонять наступающие войска. Минули Полоцк, он был сильно разрушен, бои шли ожесточенные. Нашу дивизию повернули правее, двинулись к Литве походным маршем. Белорусы выходят из домов, обнимают нас, и тут же спрашивают: «А где ваши верблюды?» Оказалось, что в 321-м артиллерийском полку было три верблюда, ведь наша дивизия формировалась в ноябре-декабре 1941-го года в Махачкале, лошадей не хватало и артиллеристам выдали верблюдов. Так что молва шла впереди части, все люди хотели посмотреть на диковинных животных. То же самое затем происходило в Литве и в Латвии. Когда мы двигались по Белоруссии, мое состояние так и не улучшилось, отстою свою вахту, потом лежу на брезенте, спал в кузове ГАЗ-АА и день, и ночь, истощал, но не хотел идти в госпиталь. Однажды проезжаем какой-то хутор, там повсюду хутора, меня будят, я через борт смотрю – стоит жаровня на костре, и она залита яйцами с салом. Ребята меня зовут, нужно котелок доставать, я к тому времени свой обычный котелок заменил на трофейный, но он осколком пробитый, и если залить туда воды, то вместо поллитра будет грамм 350, не больше. Неподалеку от костра стоял ящик с бутылками, я думал, что это водка, а они сговорились заранее, и влили в бутылку чистый спирт. Помкомвзвода старший сержант Кулик говорит: «Давай, Николай, подставляй свою крышку!» Он наливает мне в нее спирту, а мы привыкли как пить – открыл рот и залпом выпил. Только потом почувствовал, что это спирт. Ну, тут яичница с салом подоспела, хорошо наелся. Потом мне еще грамм сто налили, выпил, это было часов в десять утра, после заснул в кузове, где и куда ехали, не знаю, проспал до вечера, потом всю ночь дрых, и проснулся только лишь после обеда на следующий день. Едут по полю – мне захотелось в туалет, сходил, и из меня вышли какие хлопья внутренней перегоревшей массы. Тут же мне стало легко, я начал прыгать от радости. Потом ребята мне признались, что сговорились между собой – мы его спиртом вылечим.

Подошли ближе к польской границе, после чего нас резко повернули и вывели к Каунасу. В Прибалтике местные жители стали называть нам белорубашечники. А дело было вот в чем, нижнее белье в течение года выбрасывать было нельзя, а летом 1944-го года гимнастерки от пота так вспотели, что сгнили, старшина приказал все обшлаги рукавов в вещмешок ему сдать, чтобы он смог потом отчитаться. Так что мы маршировали в нижнем белье, которое нам меняли каждые десять дней – на отдыхе в палатке грели воду, выдавали кусочек мыла, чтобы мы голову мыли, хорошо умывались и вытирались. Так что шли в белом одеянии с закатанными рукавами. На ремне у каждого висят гранаты, патронташ. «Белорубашечники топают!», - только мы и слышали шепотки.

Когда в конце июля 1944 года развернулись бои за освобождение Митавы, в дивизии была создана подвижная группа в составе трех или четырех танков, двух или трех бронетранспортеров, отдельной зенитно-пулеметной роты, так что все на колесах. Еще и хозяйственный взвод с боеприпасами придали. Очень важно было перехватить мост перед городом Митава, а он находился километрах в 30-40 от передовой в немецком тылу. Мы сумели войти в прорыв, обогнать отступающих немцев и захватить этот мост, не дали его взорвать, там было на охране моста несколько немцев, примерно отделение, но они как увидели, что идут наши танки, побросали посты и удрали. Следом за нами 503-й стрелковый полк, впоследствии ставший «Митавским», вошел в город и там завязались бои. Мы же постояли до вечера у моста, и тут внезапно командира роты лейтенанта Розенцвайга срочно вызвали в штаб полка, мы к тому времени уже расположились в предместье, чтобы по секторам держать оборону, машины уже поставили на ночь в какие-то сараи. Но вернувшийся лейтенант приказал срочно подняться, завести моторы, и обратно через мост и выехать за четыре километра левее от города. Получилось так, что наши войска очень быстро прошло вперед, тылы отстали, у солдат для автоматов и пулеметов боеприпасов нет, а немец бронепоезд со стороны железной дороги пустил и начал лупить артиллерией по тылам. Наши ребята бегут, надо спасать положение. А как спасешь?! Три танка пошлешь – этого мало, так что решили все наши пятнадцать машин с пулеметами выбросить наперерез бронепоезду, и мы как подъехали, что из 15 пулеметов одновременно открыли огонь через речку и головы наших ребят по немецким частям. В это время ранило нашего наводчика, его сразу отправили в санчасть, а командир взвода лейтенант Назаров отдает команду: «Красноармеец Кобец – принять пулемет и вести огонь!» начал стрелять, это было мое непосредственное участие в бою. Наши отступающие ребята, которым было нечем стрелять, бежали к реке для переправы, она узкая, но глубокая, а нам с пулеметом отступать некуда, его же не бросишь. И тут мы услыхали мощное «Ура!» - это командиры успели перестроить пехоту и тыловиков и повести их в контратаку под прикрытием наших пулеметов. За этот бой меня наградили медалью «За отвагу».

Дальше мы двинулись в сторону Риги к реке Лиелупе. Здесь нас окончательно перестроили из стрельбы по воздушным целям на стрельбу по наземным целям. Дело в том, что у немцев к тому времени мало самолетов оставалось, они защищали воздушное пространство над центральным направлением. Наши самолеты в небе свободно летают, так что нам стрелять некуда. Двигались спокойно, в Прибалтике повсюду озера. Как-то я решил рыбу глушить, но не сообразил, взял противотанковую гранату, поставил ее на боевой взвод, шуранул в реку, она ударилась об воду и на поверхности взорвалась – от взрывной волны все стекла в расположенном неподалеку хуторе вылетели. А там стоял штаб дивизии, из домов повыскакивали офицеры, бегают, спрашивают, что такое, в чем дело. Правда, рыбка появилась на поверхности, мы ее половили. Такая вот практическая учеба по гранатометанию у меня произошла.

Мы наступали, немец отступал, не давали ему окопаться, и заехали в один хутор, а там прямо у дома стоят пчелиные соты, мы же думали, что ненадолго остановимся, и поедем опять дальше, поэтому наши ребята в ульях похозяйничали. Две или три соты в котелки отправили, один худощавый паренек из Симферополя начал кушать мед, а в нем осталась пчела, и она его укусила изнутри в щеку. Бедного парня так разнесло, что лицо стало круглое. И, как назло, приказали в этом хуторе переночевать. Хозяин пасеки утром поднялся и увидел, что все улья разнесены, и заприметил этого круглолицего солдатика. Пошел в штаб дивизии, говорит: «Все ничего, только вот разграбили улей у меня ваши солдаты». Там отвечают: «Откуда вы знаете, это не могли быть наши ребята». Но латыш упорствует: «Там есть круглолицый солдат, его пчела укусила». Тогда из штаба тайком позвонили командиру роты и приказали быстро найти солдата в роте связи и заменить круглолицего. Прислали нового солдата, после чего из штаба к нам в роту пришел капитан вместе с хозяином, и по списку проверяли, кто на месте. Не нашли того солдатика. Вот так мы легко отделались, а то бы суд мог быть, в общем, неприятности произошли бы, потому что советская власть к мародерству очень строго относилась.

В общем, вышли к реке Лиелупе и окопались, у нас обрывистый берег был, а у немцев пологий, напротив позиций нашей роты рос сосновый бор. Мы за ночь окопались, сменили какую-то часть, ушедшую с позиций в тыл, наш пулемет большой, со станком весил свыше 150 килограмм, да и щит большой. Вроде бы замаскировались, утром полковник Таратин пришел к нам, спрашивает: «Ну как, сынки, вы тут живете?» Посмотрел все, хорошо окопались, и пошел дальше. Но никто не учел, что солнце-то из-за спины у нас всходит, а немец-то тоже умеет воевать, и враг заметил, что мы слишком много елок использовали для того, чтобы накрыть пулемет. Дальше было легко догадаться, что это замаскированная огневая позиция. И мы видим, как из-за соснового бора выехала и остановилась метрах в 100-150 от вражеского берега тяжелая немецкая самоходка. Бах – первый снаряд мимо нас пролетел, солнце взошло, все видно, два наших солдата ушли за завтраком с котелками, а мы вдвоем остались. От первого выстрела с пулемета только стволы полетели, затем последовал второй выстрел – снаряд прямо под пулемет попал, меня и товарища подбросило, а пулемет выше меня взлетел. Меня ранило в ногу, оглушило, вижу плохо. Опыта еще не было – не додумались правильно замаскировать пулемет, и командир взвода тоже не додумал. Отправили в 142-й медико-санитарный батальон, я три дня с повязкой ходил.

Затем нас, связных и личный состав отдельной зенитно-пулеметной роты в октябре 1944-го года построили, посадили в качестве десанта на взвод танков, уже автоматы всем выдали, и мы вышли к Мемелю. Правда, в сам город не доехали, а добрались до Паланги. Там все попили воды из Балтийского моря и отрезали немцев. Из самого Мемеля в это время выходил пароход, наши танкисты по нему выстрелили, но снаряд и половину расстояния не пролетел, шлепнулся в воду и там разорвался. Потом слышим, со стороны парохода раздались звуки выстрелов, один снаряд разорвался на берегу, после чего и наши танкисты, и мы быстренько в лесок удрали. Потом отряд расформировали и всех вернули по своим частям.

Снова в пехоте.

К 15 декабря 1944-го года отдельную зенитно-пулеметную роту расформировали, все взвода распределили по стрелковым полкам. Я попал в 613-й стрелковый полк, в 3-й стрелковый батальон в роту к капитану Федорову. Я уже был с автоматом ППШ, должен был стать автоматчиком. Капитан на меня посмотрел и сказал, что я буду у него связным. Потом он мне признался: «Ты знаешь, я на тебя, мальчишку, посмотрел, и ты напомнил мне моего сына, которого вместе с женой и ее родителями расстреляли немцы на Кавказе, узнав о том, что я командир Красной Армии. Поэтому решил тебя во взвод не отправлять». Дополнительным аргументом стал тот факт, что у меня было полных восемь классов образования, а в пехоте все ребята в основном были малограмотными. Переформировались мы, учебы как таковой не было, и через две недели вышли на передовую позицию. Перед Новым 1945-м Годом одели во все новое, великолепные полушубки нам прислали из Монголии, а я же был связным командира роты, поэтому выбрал полушубок себе и ротному, взял самые белые-белые, остальные уже после меня выбирали.

Затем перед нами поставили задачу – снять и передать рижский участок фронта другим частям, а самих бросили в начале 1945-го года в направлении Восточной Пруссии. Здесь 23 января 1945-го года началось наступление. Мы вышли на исходные позиции в три часа ночи, старшина принес три емкости – термоса с водкой, кто хотел, тот пил, одну, а то и две кружки. Я выпил одну, и мне капитан тут же говорит: «Николай, больше не пей, не надо, после боя потом выпьем». Так что хватило с меня ста грамм. После сильной артподготовки капитан выскочил вперед, кричит: «Ура!» Я за ним, он впереди, я сзади слева от него метрах в трех-четырех бегу. Первую линию немецких окопов пробежали, за ней к второй линии бросились, а немец нас все время обстреливал. Мина разорвалась поблизости от нас, и что-то мне ударило в спину, я продолжаю бежать за капитаном, вроде бы ничего, а потом он глянул на меня, видимо, я к тому времени кровью истек, и побледнел сильно. Федоров спрашивает: «Ты ранен?» Отвечаю, что меня что-то по спине царапнуло, тогда капитан на меня матом выругался и сказал, чтобы я немедленно шел в тыл, и чтобы на передовой не показывался. Пошел назад на позиции, по пути встретил солдата Оболенцева, симферопольского парня, мы с ним знакомы были, его ранило в бедро, поэтому он не мог идти и лежал в воронке, куда кое-как сполз. Я ему помог вылезти обратно, взял автомат, выпустил и свой диск в воздух, и его, чтобы легче было нести, он оперся правой рукой об меня, и мы начали шкандыбать в тыл. Метров сто прошли, к счастью, тут подводы подъехали, нас на них погрузили и отправили в 142-й медико-санитарный батальон.

В госпитале.

В медсанбате повсюду лежали раненые, а я, как только положили на койку, тут же от потери крови потерял сознание, тем временем к каждому раненому подходили и на руку номерок вешали. Так как наша дивизия комплектовалась в основном из призывников Джанкойского района, то другие раненые меня узнали, ведь отца прекрасно знали все трактористы, комбайнеры, бригады тракторных бригад и сельскохозяйственные рабочие. И многие из них написали в письмах домой, что Николая Кобеца ранили, он потерял сознание, и его отнесли в операционную. А там оказывали первую медицинскую помощь, и сразу же грузили на автомашины, которые отвозили раненых по госпиталям. Так что я назад на свою койку не вернулся, и ребята об этом в письмах также написали. Рабочие в мастерской эти письма получили и все рассказали отцу. Неизвестно, живой я, или не живой. Но папа маме ничего не сказал, а потом от меня из госпиталя письмо пришло, где я указал номер полевой почты госпиталя.

Меня долгое время где-то возили, пока не определили в госпиталь для легкораненых № 4422. Так как я был ранен в спину, то мне делали операцию под местным наркозом. Врач-хирург вырезал кусок кожи и мяса шириной 6 сантиметров и длиной 12 сантиметров. Там засели осколки, разошедшиеся в спине пучком. Сначала вытащил из раны оттуда шерсть из полушубка, а дальше вытянул хлопчатобумажную ткань. Это интересная история. Когда освободили Крым и другие территории Украины, но почтовым станциям приказали не принимать посылок для солдат с ранее оккупированных территорий. Только в исключительных случаях разрешалось начальнику военкомата под его личную ответственность и подпись принять такую посылку. А мама есть мама, жена джанкойского военкома была врачом, они с матерью познакомились в поликлинике, и вместе уговорили военкома подписать разрешение на отправку посылки. И что мама делает – положила в эту посылку печенья, теплое зимнее белье и носки. Печенье мне было еще нельзя, я же недавно выздоровел, съел одно или два, остальным угостил ребят. Носки солдату не положены, есть портянки, так что я их подарил командиру своего взвода Назарову. А белье перед атакой скрутил в жмут и накинул на спину, чтобы теплее было. И когда меня ранило, то осколок от мины прошел через этот скрученный жмут. И разошелся малыми кусочками. Хирург после операции показал мне три крупных кусочка и один мелкий. Я же ему рассказал, откуда появилась ткань в ране. Тогда врач объяснил, что это белье меня спасло, из-за жгута осколок потерял свою скорость, а иначе осколок пронзил бы мне и легкие, а, может быть, и сердце. Он как раз попал с левой стороны спины. Три месяца я пролежал в госпитале, мог бы и меньше лежать, но дело в том, что я был грамотным, а врачу после операции нужно еще и все свои действия записать в историю болезни. В феврале 1945-го года началось большое наступление наших войск на окруженную группировку немцев в Курляндии. В госпитале в то время остро не хватало хирургов, оперировал только заместитель начальника госпиталя, майор медицинской службы, лейтенант Самойлович и капитан Мансурова, астраханская татарка, она специализировалась по стопам и кистям. Она меня и взяла к себе, говорит: «Вы сможете сидеть, и все, что я буду говорить, записывать?» Ответил утвердительно, и записывал в историю болезни все ее слова. Она делает укол обезболивающего, разрезает руку, выворачивает венки и кожу, пересматривает жилки и кровеносные сосуды, что-то сшивает и так далее. Потом снова кожу натягивает, и при этом все время говорит, я записываю, только успеваю переходить с безымянного пальца на мизинец и дальше. Те, с кем я был ранен, уже в середине апреля 1945-го года ушли в часть, а она меня не отпускала до 1 мая, потому что я еще в школе хорошо диктанты писал и был грамотным, так что поблажка была – еще две недели побыл в госпитале.

Победа.

Меня направили в 194-й армейский запасной стрелковый полк. И 2 мая, когда Берлин взяли, я шел из госпиталя с группой в человек двадцать выздоровевших, мы ночевали на сеновале на одном хуторе в Прибалтике. Часа в три ночи вдруг весь фронт начал стрелять, мы перепугались, решили, что немцы наступают, и наш офицер, который вел группу, послал солдата в воинскую часть, стоявшую рядом, по словам хозяина. Солдат вернулся, спрашиваем его, что такое, а он отвечает, что Берлин взяли и на передовой организовали салют в честь падения вражеской столицы. От горизонта до горизонта все сверкало трассирующими пулями, причем стреляли исключительно в сторону немцев.

В полку я попал в роту подготовки младших командиров. Мы прошли обучение, научились ползать по-пластунски так, чтобы никто не мог заметить. Внезапно нас подняли по тревоге в ночь с 8 на 9 мая 1945-го года, личный состав роты погрузился в три машины, и нас куда-то повезли. Командир моего взвода, помкомвзвода и я сидели на самой последней машине. Подъезжаем к одному перекрестку, выходит старший сержант и с ним два человека, в конце был самый последний пост – сошел командир взвода, помкомвзвода с ним, и я. Мы остановились на перекрестке проселочной и шоссейной дороги Рига-Кенигсберг. Шоссе было проложено с кюветами, все как надо. А проселочная дорога в Прибалтике была характерна тем, что она вокруг усажена кустарниками и орешником. Как только где-нибудь низина, там обязательно небольшое озеро. Копнешь лопатой – и уже вода, окопы и ячейки рыть было очень плохо, а если в лощине копнешь, то воды нет. Кроме того, проселочные дороги были очень узкими, у нас в Украине и на Кубани колея всегда наезженная, а в Прибалтике в основном одноколки использовались, так что дороги были узкими. Мы встали на пост, помкомвзода встал на пост, мы же со взводным отправились в стоявший неподалеку маленький домик и легли отдыхать. Я должен был сменить дежурного в четыре часа ночи. Проснулся со мной и взводный, вышли на улицу, а уже потихоньку начало рассветать. Мы втроем стоим, тихо, на небе нет туч, ждем, с восходом солнца птички запели, причем много, голоса разные, а мы стоим и смотрим друг на друга. Заслушались, на душе почему-то стало легко и приятно. Еще только лучи солнца начали пробиваться, как вдруг через минут десять-пятнадцать эта тишина нарушается – идет строй солдат в ногу, гул звонкий, причем песен не поют и слышен только гул. Это заставило нас очнуться, мы выходим на шоссе, от которого домик стоял в десяти метрах. Смотрим на поворот, и тут из-за него выходит наш солдат невысокого роста с автоматом на груди, в повседневной форме, в ботинках с обмотками, а позади него в десяти метрах идет немецкий офицер, весь в регалиях, после чего показалась голова немецкой колонны. Идут в ногу, вроде как на параде, мы туда-сюда мечемся, не знаем, что же нам делать. И в это время с другой стороны шоссе идет «виллис», едет какой-то незнакомый полковник, с ним два капитана. Они вышли из машины, подошел немец, остановил колонну, доложил нашему полковнику о сдаче своей части в плен. Сказал по-немецки, а переводчик, один из капитанов, перевел на русский. Полковник приказал немцу, что все военнопленные сложили на полянку неподалеку от обочины все оружие. А нашему лейтенанту приказал всех пленных после сдачи оружия направлять дальше по проселочной дороге. Уже рассвело, мы рассмотрели, что по проселочной дороге в ста метрах от нас стоят вышки для часовых и натянуты проволочные заграждения – оказалось, что в этом лагере немцы держали наших военнопленных. А теперь наша задача заключалась в том, что направлять в этот лагерь немецких военнопленных. И практически весь день мы с сержантом, стояли и контролировали проход в лагерь все новых и новых колонн.

- Как сложилась судьба вашего отца после освобождения Крыма?

- Когда в апреле 1944-го года нас освободили, то отца как главного механика сразу же отправили в крымское управление Наркомзема СССР, где ему поручили до назначения директора возглавлять Джанкойскую МТС. Когда мы воевали в Прибалтике, папа прислал мне газету «Красный Крым», в которой была напечатана заметка: «Успехи МТС». Там я прочитал о достижениях Джанкойской МТС, и всем сослуживцам показывал, гордился, как хорошо работают мои товарищи. Днем отец продолжал трудиться в мастерской, а по вечерам шел в военкомат. Здесь были организованы курсы по подготовке водителей автомашин и тракторов для армии, их проходила та молодежь, которую через два-три месяца должны были призвать в армию. Руководил этими курсами лично военком, папа работал хорошо, за что ему вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годах». Уже после войны мне попала в руки книга Академии наук Украинской ССР, и там я прочитал статью о Крымской области, в которой имелась заметка о Джанкойской МТС. Перечисляли передовых комбайнеров, скашивавших в сезон по 600-700 гектар и намолачивавших большое количество зерна. И первой шла фамилия Кобец М.Е., я сразу не обратил внимания сразу. Потом перечисляли других товарищей, которых я знал, в том числе двух женщин, и еще трое или четверо мужчин. Потом до меня дошло, что Кобец М.Е. – это Кобец Михаил Емельянович, мой отец. Папа к тому времени уже умер. Кстати, после войны наша МТС занимала первое место по трудовым показателям среди других районных МТС. Отца в числе двенадцати передовых комбайнеров области отправляли на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москву.

- Как кормили в войсках?

- Кормили в армии хорошо, постоянно шрапнель была в котелках, но больше всего я любил кашу-размазню. Это самая обычная гречка, но у нас в отдельной зенитно-пулеметной роте был хороший повар, он кашу варил с большим количеством воды, ее получалось по объему больше, чем в простой каше, а нам, молодым ребятам, всегда надо хорошо покушать.

- Что было самым страшным на войне?

- Вы знаете, как такового страха не чувствовал, потому что мне мама сказала, что я приеду домой. Воспринял эти слова как задание. И не задумывался о смерти.

- С особистом сталкивались?

- Два раза. Первый раз во время учебы. Когда нас отправили в Симферополь из военкомата, я видел наших местных полицаев, которые шли в других колоннах призывников. Все молчали, ведь это были молодые мужики, и шли они не на пир, а на бой. Каждый получит на фронте свое. К примеру, я не умел хитрить, а мой друг Николай, только начался штурм Сапун-горы, тут же слег с дизентерией, и пока я на передовой мучился, он быстренько умелся в медсанбат. Но еще в учебке мы в первый раз увидели офицера-нквдиста. Только поставили палатки, как он откуда-то появился, и остановился в палатке командира батальона. Вечером все легли спать, а утром смотрим – этот мужик ходит в носках вокруг палатки. Что такое? Оказывается, ночью у него стащили сапоги. Смеху было, но над особистом в открытую смеяться же нельзя. В итоге командир батальона приказал старшине пойти и найти страдальцу новые сапоги. А второе столкновение – когда я уже в госпитале лежал. Моим соседом по палате оказался раненый сержант-особист. Он рассказывал, что они шли за нами, и их задача заключалась в том, чтобы охранять боеприпасы и оружие на трофейных складах, чтобы местное население не растащило. За этим они строго следили. Да и дезертиры попадались среди солдат. Когда мы ехали по Украине, то кое-кто из местных якобы случайно отставал от состава и уходил домой. Этот сержант был знаком с соседними к госпиталю хуторами, как-то познакомился с местной девушкой, и ему захотелось пойти к ней, проведать. Ну, никто не решался составить ему компанию, а я был очень рисковым и интересующимся, решил пойти. Думали, вдвоем веселее будет, а ведь тогда «лесные братья» ходили по дорогам, они могли в любой момент нас убить, но об этом-то я не думал! К счастью, сходили нормально, никто нас не встретил, в доме у девушки хорошо накормили, мы выпили, переночевали там и вернулись обратно в госпиталь.

- Вши были?

- Первое время не было. Но когда мы на реке Лиелупе встали в оборону, пошел дождь, местность болотистая, в землянках вода встала, пришлось хворост накладывать на пол и ложиться прямо на него отдыхать. И вы знаете, через неделю все завшивели, да еще и вши попались какие-то очень и очень крупные. Передали командованию о том, что нужна срочная помощь, вскоре пришла команда – в одну палатку поставить бочку с водой, обложить ее кирпичами, подогреть воду в ней, и проходить внутрь по одному отделению и прожаривать свою одежду. Но такая медицина помогала только на пару дней. Был у нас в роте писарем Евсютин из Томска, такой щупленький мужчина, что по нему вши свободно ползали. Так что мы в землянке сделали углубление, туда вставили бетонный куб, выбили у него дно, верху прорыли дырку, затем собирали хворост, сушили его, зажигали, после чего снимали нательную рубашку, пламя горит, проведешь над ним белье, у вшей лапки обгорают, и они падают. Над костром газетку простилаешь, эти вши падают на нее, а потом стряхиваешь их в огонь, и они ух как взрываются.

В мае 1945-го года меня определили в роту дивизионной разведки родной 91-й Мелитопольской Краснознаменной стрелковой дивизии, которой командовал капитан Жилинков. Вскоре нас сняли с позиций и направили на Дальний Восток на войну с Японией, но японцы быстро капитулировали, и в сентябре 1945-го года наша дивизия была введена в состав Уральского военного округа. Дислоцировались в городе Молотов (ныне – Пермь). В декабре 1945-го года на базе нашей роты был создан учебный батальон для подготовки младших командиров, который ровно через год был преобразован в школу сержантского состава. Я продолжал службу в школе в качестве командира отделения, помощника командира взвода, а с февраля 1948-го по март 1950-го года – старшиной школы.

Демобилизовался в марте 1950-го года. Прибыл в Джанкой. Работал в Джанкойской МТС токарем, летом водил комбайн на уборке зерновых. В 1950-1952-м годах учился в Евпатории в школе механизации в группе «Механики МТС». По окончании учебы был оставлен работать в школе инструктором производственного обучения, стал мастером, затем старшим мастером. Вскоре школу переименовали в профессионально-техническое училище № 46 (ПТУ-46). В настоящее время работаю в родном училище в качестве преподавателя специальных дисциплин. В 1959-м году заочно окончил Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства. Вел общественную работу среди учащихся и сотрудников ПТУ-46 – трудился секретарем комитета комсомола, председателем МК, секретарем партийного бюро, спортивным общественным организатором. В октябре 1963-го года был принят в члены КПСС. За трудовую деятельность по обучению и воспитанию учащихся был награжден Орденом Трудового Красного Знамени. Женат, имею двух сыновей.