Е.С. - Родился в 1923 году в украинском городе Коростене. Мой отец, 1895 г.р., был участником Гражданской войны, членом ВКПб с 1923 года. В 1934 году, у нас хотели отобрать квартиру, отца арестовали по ложному доносу, как сиониста, и когда чекисты пришли забирать отца, то били его прямо на наших глазах. Отца через какое-то время выпустили из заключения, но после этого случая он полностью потерял веру в Советскую власть. После его ареста нам пришлось сбежать из Коростеня в Боярку Киевской области. Мой отец погиб в 1943 году, сражаясь на фронте простым красноармейцем.
Я закончил школу-семилетку и в 1938 году поступил в Киевский геологоразведочный техникум. Программа обучения была рассчитана на три года, но наш курс закончил техникум осенью 1940 года, и выпускников послали на работу и дипломную практику.
Я попал в Тульскую железно-рудную партию, базировавшуюся в селе Долгое, Дедиловского района Тульской области. Мне нравилась работа геолога, о другом призвании я и не думал, но тут меня вызвали в райвоенкомат. Оказывается, райвоенком получил разнарядку на призыв и отправку на учебу в военое училище двух человек с образованием. И двоих, меня и моего друга Сашу Рыжова, "забрили в армию", мне дали направление на учебу в Таллинское Военное Пехотное Училище (ТВПУ).
Нашу команду отправляли из Тульской области. Я успел в Центральном геологическом управлении оформить все документы. Юрист управления переслал родителям мою зарплату -1500 рублей, и уведомил их, что я призван в РККА. Эти деньги очень помогли моей семье, ведь отец получал всего 250 рублей, а мать 150 рублей, и на эту сумму можно было жить только в крайней бедности, и деньги в долг не возьмешь, потому что нечем отдавать было.
Г.К. - Что успели изучить курсанты за полгода до начала войны в Таллинском Военно-Пехотном Училище? Каким был курсантский и преподавательский контингент?
Как Вы лично восприняли такой крутой поворот в своей жизни?
Е.С. - ТВПУ располагалось на окраине Таллина в районе ипподрома. В училище были собраны почти 2.500 курсантов. Нам выдали шинели зеленого цвета без ремней, я был зачислен в 2-ую курсантскую роту. Готовили нас серьезно, постоянно проводились боевые стрельбы, полевые учения, все курсанты помимо обычного стрелкового оружия, овладевали навыками стрельбы из пулемета системы "максим" и из РПД. Мы хорошо изучили автомат ППД, эта аббревиатура ППД - курсантами расшифровывалась так - "Попользовался - Передай Дальше". Комсостав училища был смешаным: и бывшие офицеры буржуазной эстонской армии, эстонцы по национальности, и обычные командиры РККА. И гоняли нас эти командиры по уставу так сурово, что многим курсантам "небо в овчинку показалось". Командиры муштровали нас "смертельно", без малейшей жалости, все делалось строго по уставу, взводные или орали матом или отдавали приказы сухо по-уставному. Жесткая, если не сказать иначе - жестокая дисциплина. В город курсантов почти не выпускали. Для нас все ценности "в системе жизненных координат" на какой-то период сместились, и главной целью для нас стало - успеть утром встать в строй, правильно намотав обмотки. Кто не успевал, а эта была участь многих - огребали наряды вне очереди, "на полную катушку".
Меня назначили командиром курсантского отделения из семи человек, но весной сорок первого сместили с должности "за мародерство". На учениях мы ползли через чьи-то огороды, я сорвал огурцы с грядки, и меня сразу обвинили в мародерстве и отправили на гауптвахту. Личный состав курсантской роты состоял из 18-19- летних парней, только один курсант был старше этого возраста, бывший моряк, носивший под гимнастеркой тельняшку. Что же касается меня лично, то учеба в пехотном училище была для меня непростой, я не чувствовал, что армия - это мое призвание, да еще в роте был ощутимый определенный антисемитский душок, который влиял на меня удручающе, и мне казалось, что я совершил ошибку, поменяв любимую геологию на хлеб курсанта-пехотинца. Я хорошо стрелял из винтовки, на расстоянии до 800 метров выбивал 42-45 из пятидесяти и меня часто брали на показательные стрельбы. Так и тянул курсантскую лямку, совершенно не предполагая, что скоро начнется война.
Г.К. - Где застало курсантов начало войны?
Е.С. - 21/6/1941 в 6 часов утра курсантов подняли по тревоге, и мы совершили марш-бросок на сорок километров вдоль побережья. Потом нас посадили на плоты и катера и переправили на острова. А на следующий день, ранним утром, нас стали бомбить, причем прицельно, и потери курсантских рот составили примерно 25 % личного состава. Мы обнаружили, что куда-то исчезла часть старшего командного состава, с курсантами остались только взводные лейтенанты и некоторые ротные. Мы стали выбираться с этих островов, кто как мог, назад на материк. Я в составе группы из восьми человек добрался до берега, что происходит, не имеем ни малейшего понятия, и мы, чуть ли не бегом, двинулись на восток. Через какое-то время нас задержали "красные фуражки", заслон, выполнявший функцию заградотряда. Нас обвинили в дезертирстве и арестовали, и я не знаю, кончилось бы это дело только трибуналом, но вскоре по той же дороге прибежало еще примерно 80 курсантов ТВПУ, находящихся в полной растерянности и недоумении. Училищных командиров с ними не было. Курсантов собрали вместе, в Таллин мы больше не вернулись. Через неделю к нам приехало какое-то большое начальство, был зачитан приказ о присвоении курсантам командирских званий. Я стал командиром взвода, один "кубик" в петлицах. Все выдали кирзовые сапоги, новое обмундирование, мы получили пистолеты и портупеи. В конце июля 1941 года меня вместе с другими товарищами распределили по частям, я попал в 84-ую Краснознаменную имени Тульского пролетариата стрелковую дивизию, отходившую с боями от польско-литовской границы. Дивизия отступала с большими потерями и остановилась на реке Ловать, южнее Старой Руссы и заняла оборону. Я был назначен командиром стрелкового взвода в 4-й роте 2-го батальона 201-го стрелкового полка.
Г.К. - Ваш полк целый год держал оборону на Северо-Западном фронте. Условия войны на этом фронте были тяжелыми, находясь в болотах, на скудном пайке, замерзая и нередко голодая, бойцы выполняли свой долг перед Родиной. Как все выдерживали?
Е.С. - Год мы держали оборону на болотах в пойме Ловати. Река была прямо перед нами. Попыток форсирования Ловати мы не предпринимали, не было на это приказа, и нашей задачей было - не пропустить врага. Дивизия занимала позиции на внешнем обводе будущего "Спас-Демянского котла", и командовал нашей дивизией очень хороший человек, генерал-майор Фоменко. Кроме обычной войны с немцами, постоянно шла борьба за выживание в болотах и с холодом. За этот период личный состав полка обновился примерно на 80 %, были моменты, когда в моем взводе оставалось 7 человек, пришлют пополнение и нас уже становилось 35 бойцов. Нельзя было толком выкопать окопы, сразу выступали грунтовые воды или болотная жижа, так как мы находились в заболоченной пойме Ловати. Мы нередко ходили по траншеям в воде по колено.
У меня в роте был старый солдат, еврей, который имел большой опыт окопной болотной жизни еще с 1-й МВ. Он научил нас, как надо плести "стенки" из лозы, на дно окопов ложили бревна и так спасались. Шла обычная изнурительная позиционная война, но наша оборона была активной. На свою артиллерию мы не могли рассчитывать, не было снарядов, и наши артиллеристы только изредка выпускали выделенные по лимиту снаряды одиночными выстрелами, а вот немцы снарядов и мин не жалели, обстреливали нас фактически круглосуточно. Нам приходилось экономить боеприпасы, со временем многие бойцы обзавелись трофейными автоматами, но в строй становились со своими винтовками, "родными трехлинейками". За год обороны, из батальона непонятно куда исчезло несколько человек, но утверждать, что они перебежали к немцам, мы не могли, не было явных фактов. Одним словом, полк достойно выдержал все испытания на СЗФ, и когда нас отправляли на другой фронт, на общем построении остатков 201-го полка, наш командир, подполковник Александр Никитович Каравченко, сказал: "Слава Богу, что никто у нас полк не опозорил!" и перекрестился на глазах у всех...
Г.К. - Приведите пример "активной обороны".
Е.С. - Например, в начале сорок второго года, после замены своих частей на передовой, немцы предприняли разведку боем. Они обычно меняли свои подразделения каждые две недели. Они провели артподготовку и полезли на нас из своих окопов. Я взял одно свое отделение -11 автоматчиков, и пошел вперед, навстречу немцам, мы вступили в перестрелку, начался ближний бой. Человек никогда заранее не знает, какая храбрость в нем заложена. Немцы снова открыли по нам прицельный артогонь, и нам пришлось отойти, но мы вытащили с поля боя "языка" - приволокли тяжелораненого немца и документы с убитых гитлеровцев. На меня сразу с криком набросился мой ротный, мол, почему полез без команды. Ротный и до этого меня особо не жаловал, я для него был "пацан" и "жидок", и он сразу доложил командиру полка, что лейтенант Сегал бросил свой взвод и, без приказа старшего по званию и по должности, полез вперед. "Великий грех". Утром следующего дня меня вызвал к себе командир полка, здесь уже находились мой комбат Тувов и комиссар батальона. Комполка сказал: "Надо активно обороняться, а не людей терять на своих позициях! Сегал молодец! Но оставлять взвод, тоже неправильно. Делаю вам замечание. А вообще, так держать!".
Мой ротный потом ходил и только "зубами скрипел", не удалось ему меня "подставить".
Г.К. - Как происходила отправка на Сталинградский фронт?
Е.С. - В середине лета 1942 года появились первые признаки того, что мы будем скоро наступать или нас перебрасывают на другой участок. Во-первых, нас стали лучше кормить, во-вторых, все старшины рот вдруг стали щеголять в новом обмундировании.
В последних числах июля нам передали приказ комполка - подготовить передачу линии обороны "сменщикам". Нас вывели с передовой, дали два дня отдыха, организовали баню, вошебойку, парикмахеров. Мы совершили марш до какой-то станции, и загрузились в эшелоны, выделили по три эшелона на полк. Куда нас перебрасывают, никто ничего не знал. Но мы понимали, что нас обязаны пополнить, в строю оставалась треть личного состава, а в моей роте, например, было всего два взводных. Нас повезли в объезд Москвы, и только тут объявили - "едем к Сталинграду!". В Мичуринске была долгая остановка, мы простояли целые сутки, и здесь к нам прибыло пополнение, четверть из которого составляли опытные красноармейцы-фронтовики, выписанные из госпиталей после ранений, остальные: узбеки и местные призывники, с домашними торбами за спиной. Среди пополнения было два старых еврея, обоим лет за пятьдесят, видно было, что оба из "местечковых" или из "западников", как тогда говорили - "из старорежимных".
Один из них был совсем больной, из-за язвы желудка у него постоянно были кровавые рвоты, ну куда такого в стрелковую роту? Я пришел к комбату и попросил перевести этого бойца в тыловое подразделение. Стоим втроем: я, комбат Тувов и комиссар батальона Серебрянников, и комбат мне отвечает: "Мы здесь все трое евреи, и если я этого бойца отправлю в тыловое подразделение, то сразу про нас троих скажут, что мы, евреи, своих прячем подальше от передовой. Я не могу на это пойти". Тогда я пошел к комиссару полка, майору Андрею Андреевичу Драннику, объяснил ситуацию с этим больным красноармейцем, и комиссар, уникальный, добрейшей души человек, приказал перевести его в полковую похоронную команду. А второго пожилого еврея, я оставил в роте, он постепенно освоился, притерся к русским бойцам, провоевал в нашем батальоне целый год, до самого Белгорода, и был убит уже летом сорок третьего года.
Выгрузились мы в середине августа возле станции Серафимовичи, прямо в чистом поле, под интенсивной немецкой бомбежкой. Рядом разгружался эшелон с 25-ю танками Т-34.
В роте 101 человек, среди них один взвод автоматчиков. Нашей роте были приданы два станковых пулемета "максим" и одна 45-мм пушка - "сорокопятка", один расчет ПТР. Получили приказ, совершить марш до села Ерзовка, занять оборону и стоять насмерть.
Ни шагу назад, умереть, но Ерзовку немцам не отдать.
Мы прошли в колоннах только один километр, как попали под жуткую бомбежку. Пришлось командирам принимать другое решение, как добраться без больших потерь до указанного участка обороны. Шли мы до этой Ерзовки четверо суток, передвигались побатальонно, по оврагам в ночное время. Нас систематически бомбили.
Стояла дикая августовская жара, мы тащили на себе все боеприпасы. Мы вышли к назначенному месту севернее Волги и заняли оборону на высоком, обрывистом берегу у хутора Ерзовка. От нас до сталинградских окраин было всего несколько километров. В этот день внезапно исчез мой ротный, и мне приказали принять роту под свое командование. Позиции для нашего 2-го батальона были выбраны неудачно, половина роты оказалась в овраге. Рыть окопы было трудно, грунт тяжелый, суглинок и мелкие камни. А в четыре часа утра нас стали долбить с земли и с воздуха. Бомбежка длилась круглые сутки, почти без перерывов, по нам неустанно била артиллерия противника, стоял сплошной гул и грохот. Истребляли нас с немецкой пунктуальностью и педантичностью, "по часам", мы уже знали, что нам сегодня предстоит испытать и пережить, начиная с 04-00...
Так начался для нашего полка "Сталинградский ад"...
Г.К. - Сколько времени полк держал позиции под Ерзовкой в августе 1942 года?
Е.С. - Первые семь дней мы держались, отбивали атаки и сами контратаковали, хотя в роте осталось всего 30 человек. А потом, восточнее нас, немцы сбили с позиций соседний полк, и они, соседи, отошли фактически в наш тыл, получилось полуокружение, мы держали круговую оборону. И в этот момент ко мне в роту пришел комиссар полка майор Дранник. Многие бойцы уже вооружились немецкими автоматами, но я продолжал воевать с ППШ. Немцы нас зажали с двух сторон, взводные мне говорят: "Лейтенант, надо отходить, иначе всем тут хана!", на что я ответил: "Нет! Кто отойдет без приказа, застрелю на месте!". Мы приготовились к отражению очередной атаки. С поля боя, с участка соседнего батальона приволокли "максим" и ленты, и поставили пулемет на правом фланге, для ведения "фланкирующего огня". Началась очередная бомбежка, потом артобстрел, и немцы снова пошли в атаку. Вдруг пулемет на фланге затих, оказалось, что весь расчет погиб, и тогда комиссар Дранник сам лег за пулемет и повел огонь.
Немцы не могли пустить на нас свои танки, рельеф участка обороны был очень сложным, вся земля изрезана оврагами, там танки не могли пройти. Через неделю боев наш полк был полностью выбит, и когда нас отвели на переформировку, то в моей роте осталось только 14 человек. Здесь нас опять пополнили, прислали среднеазиатских нацменов и солдат, после госпиталей. После этого численный состав роты стал 70 красноармейцев и командиров. Мы находились в армейском резерве, и перед началом ноябрьского наступления в роте было уже 145 человек, полный штат, в других ротах людей было меньше.
Г.К. - Когда перешли в наступление?
Е.С. - 25/11/1942 нас вывели из резерва 24-й Армии к передовой. Мы шли из села Паньшино через балки и распадки в направлении на юго-запад. Метель "разрывала" нашу полковую колонну. Подходили к передовой под звуки канонады. Всегда когда снова возвращаешься на передовую, была какая-то внутренняя дрожь, непонятный страх. Приказали явиться в штаб батальона, я передал роту своему политруку, младшему лейтенанту Ивлеву, опытному фронтовику, с которым мы воевали вместе еще на СЗФ. Комбат, капитан Тувов, поставил задачу - идти на хутор Вертячий. Здесь же находился наш комиссар батальона Серебрянников, молодой невысокий интеллигентный человек, носивший очки. Шли всю ночь, а утром, еще затемно, увидели брошенные старые землянки и заняли их для отдыха. В обед появился старшина с термосами и нам еще выдали сухой паек на три дня, а где-то в 16-00 всех батальонных и ротных командиров собрал у себя комполка подполковник Караваченко и отдал приказ: "Затемно захватить овраг в северной части хутора Вертячий". От этого оврага от центра хутора было километра два, и тем самым мы перекрывали немцам единственную возможность прорваться из окружения. Двадцать шестого ноября в шесть часов утра мы развернулись в цепь повзводно и пошли вперед, за нашей спиной появились Т-34, а в ста метрах впереди уже горели три немецких танка. Мы прошли спокойно первые 150 метров и почти без боя взяли первую немецкую траншею, на снегу валялись еще теплые гильзы. Мы прошли еще только метров 100, как немцы открыли сильный артиллерийский, пулеметный и минометный огонь, на участке наступления 3-го взвода сразу загорелись два наших танка. До балки оставалось метров триста, мы накопились в распадке, а немцы засели на противоположном склоне балки. Немцы отходили, пытаясь контратаковать, нас все время обстреливали из пулеметов и минометов, по всей линии немецкой обороны шел ожесточенный бой. Только в такие минуты человек понимает, какое это великое счастье - залечь в снегу, хоть и под плотным огнем, но не идти в полный рост в атаку на пулеметы. К одиннадцати часам вечера соседние батальоны смогли продвинуться на 200 метров впереди нас, а мы по-прежнему лежали на снегу. Стоял тридцапятиградусный мороз. В час тридцать ночи началась артподготовка, ударили залпы "катюш", и под прикрытием артогня мы смогли продвинуться еще на сто метров. Около полудня, снова заговорила наша артиллерия, вперед пошли танки, и мы смогли ворваться на хутор, дома в котором были полностью разрушены. Услышал свист снаряда..., а очнулся уже в госпитале, с тяжелой контузией, ничего не слышу. Подошел наш санбатовский хирург, мой земляк, киевлянин Исаак Харитонович Степанский, и я поверил, что все обойдется на этот раз. Только 5-го января 1943 года я вновь вернулся в свою роту.
В роте 70 бойцов, но знакомых лиц было мало. В эти дни наши потери восполнялись любым возможным способом, нередко приказом старшего офицера забирали в тылах отставших от своих частей солдат, не смотрели, кто артиллерист, а кто обозник, и бросали их к нам на пополнение. Погиб мой "старый" взводный лейтенант Ошивалов, и вместо него взвод принял старший сержант. Восьмого января мы наступали на Ерзовку, землю которой мы в августе сорок второго года обильно полили своей кровью. Мы шли навстречу частям 62-й Армии, но через два дня нас развернули на восток, перед нами была высота 117, 5 которую надо было брать. Один из взводных, бывший бригадир из тюменского леспромхоза, первым повел своих бойцов через балку, и они взяли в плен 15 немцев. Но немцы держались за эту высоту "зубами", доходило до рукопашных, за два дня мы выдержали семь контратак. В рукопашной схватке, немец, уже в падении, разбил мне прикладом колено, но я успел застрелить его из пистолета. После этой высоты, мы дошли до разъезда -564-й километр и в метель подошли к разъезду Конный. Огнем из бараков немцы положили нас в снег, мы лежали под пулеметным огнем и уже не чаяли оттуда благополучно выбраться, как появились наши танки. Подбежал к бараку и забросал немцев гранатами. Гитлеровцы стали сдаваться, они были все изможденные, голодные, заросшие, на каждом по нескольку комплектов одежды, на ногах боты из соломы. Пленных никто не расстреливал, во-первых, командиры не допускали самосуда, во- вторых, играл свою родь "шкурный вопрос" - взял пленных, тебе за это благодарность от командования, а кому и награда.. После разъезда Конный нас развернули на юг в направлении хутора Новая Надежда, где снова пополнили личный состав.
Дальше мы брали Городище, где в районе кладбища немцы организовали опорный пункт. Там все было перепахано снарядами, не земля, а сплошные воронки, только кое-где торчали деревянные кресты. Мы взяли этот опорный пункт, немцы моментально перешли в контратаку, а мы кинулись вперед, к ним навстречу, и немцы побежали, не решившись на рукопашный бой. Роты вышли в район "Стадиона" и там, где находилась школа № 34, получилось настоящее побоище.
За развалинами домов лежали в руинах цеха Тракторного завода, и нам пришлось брать с боем один из цехов. В роте оставалось меньше полста человек, и тут я получаю приказ на атаку сборочного цеха. Только мы пошли цепью вперед, как из каждого окна цехового здания появилось по 2-3 автоматчика и стали поливать нас огнем. Мы лежали на снегу два часа, стали замерзать, из тыла приполз офицер из штаба полка и командует - "Вперед!". Я просто чуть поднял на стволе вверх каску, и сразу в каску ударила пуля. Штабной офицер все понял, лежит рядом, помалкивает. Подошли 2 танка Т-34, помогли огнем, и под прикрытием танков мы ворвались в цех и стали "выкуривать" немцев...
Непрерывные бои продолжались до февраля. Второго февраля вдруг внезапно прекратилась канонада, и на передовой воцарилась пронзительная тишина. Это было так непривычно и невыносимо, что от этой тишины стали болеть уши. Снега в тот день намело "с головой", день выдался очень морозным. Вдруг звонят по полевому телефону из штаба батальона - "Война кончилась! Выходи из окопов!". Мы сидим в яме, 17 человек. Все что осталось от роты. Грязные, заросшие, вшивые, оборванные...
Я говорю: "Ребята, из штаба передали, что война закончилась, можно выползать" - "Ты лейтенант если смелый, то сам вставай!". Я вылез наверх и увидел, как в сторону наших позиций идут колонны пленных немцев... И только тут мы поняли, что вопреки всем законам войны, всякому здравому смыслу, мы остались живы! Уцелели в этой "сталинградской мясорубке"! Кто был постарше, стали плакать от счастья, а я на них кричал: "Прекратить слезы! Отставить!". Я многого тогда еще в жизни не понимал...
Из тех кто принял бой под Ерзовкой в августе 1942 года, в батальоне на тот момент осталось всего человек десять из шестисот с лишним бойцов и командиров.
Позже, когда некоторые вернулись из госпиталей, нас из "летнего состава" насчитывалось примерно человек тридцать... Такой ценой нам досталась победа под Сталинградом...
Когда через сорок лет после этих событий ветераны дивизии собрались на свою встречу, то с нашего батальона кроме меня из "сталинградцев" было всего несколько человек: Герой Советского Союза Вениамин Завертяев, воевавший в Сталинграде лейтенантом, рядовые бойцы Степан Равский и одессит Михаил Шотов, бывший младший лейтенант Михаил Косых, двое из них служили в моей роте... Встретил там еще бывшего комиссара нашего полка полковника в отставке А.А. Дранника, и командира роты ДШК бывшего лейтенанта Ойстагера, который в 1942 году под Ерзовкой огнем своих пулеметов спас наш батальон от гибели.
Г.К. - Дивизию вывели на отдых после окончания Сталиградской битвы?
Е.С. - Да, нас отвели на разъезд Конный, и там мы отдыхали целую неделю. Потом нас посадили в эшелон и перебросили в Воронеж. Страшный факт, но вся дивизия поместилась в одном эшелоне. Моя рота, насчитывавшая 16 бойцов, оказалась самой большой, самой многочисленной в дивизии. В Воронеже мы приняли пополнение и в старом здании военного училища дивизия начала переформировку. Мне в те дни был вручен первый орден - Красной Звезды. Потом нас вывели на 15 километров от города и начались учения. В дивизию прислали нового комдива, генерал-майора Буняшина.
В мае 1943 года мы уже были в составе 53-й Армии Степного фронта, а в июне совершили марш-бросок на Белгород. Бои на Орловско-Курской Дуге для нас начались только 15/7/1943.
Г.К. - Под Белгородом Вы были тяжело ранены. Что происходило с Вами в те дни?
Е.С. - Просто приведу вам в качестве примеров, пару эпизодов из боев июля - августа сорок третьего года. Замкомбата привел роту к балке, делившейся на два рукава, и передал приказ - выйти по этой балке к господствующей высоте и захватить ее. В полдень вошли в балку, и тут немецкий снайпер сразу убил командира 1-го взвода лейтенанта Преображенского, и я сам повел первый взвод вперед. Дошли до подножья высоты.
Я оставил два взвода с одним офицером, приказал ему ждать сигнала, что если меня с первым взводом накроют, он должен развернуть оставшихся с ним бойцов в цепь и атаковать. Мы стали подниматься по склону, немцы пулеметным огнем положили нас на землю, но, видимо, их было на высоте мало, и они, увидев, что на них идет полнокровная рота, отошли с высоты, которую мы немедленно оседлали. Перед нами находилась западная окраина Белгорода, фермы какого-то колхоза. Началась перестрелка, мы застряли на этом месте до пяти часов. Справа от нас село. Но приказа брать его не поступило. Мы прошли еще 500 метров на юго-запад и оказались на грунтовой дороге, на которой стоял столб с указателем, по-немецки было написано "на Харьков".
Дальше снова шла балка, и только мы стали в нее спускаться, как я заметил пятерых немцев. Дал над головами очередь из автомата, немцы оцепенели, подняли руки и сдались в плен. Спросил у них: "Где остальные?", а они рукой показывают на дальний конец балки, мол, все там. Под конвоем отправил немцев в наш тыл. Подошел капитан, замкомбата с картой в руках, говорит, что не может понять, где мы находимся. Но я топографию еще с техникума знал отлично, показал ему на карте наше местонахождение. Появился ПНШ по разведке, капитан Завертяев, будущий ГСС. Стали совещаться, что предпринять дальше. Балка длинная, и являлась частью линии немецкой обороны. Но сколько там немцев? что нас ждет? а если попадем в ловушку? Я вызвался на свой страх и риск провести роту по балке, и мы прошлись по всей линии обороны, по всей длинне этой балки, сметая все на своем пути. Четвертого августа Белгород был взят, но мы понесли очень тяжелые потери. А на следующий день меня ранило.
Перед нами бугор, на карте отмеченный как высота. Мы пошли на него в атаку, но сильным пулеметным и минометным огнем немцы прижали нас к земле, они нас сверху видят прекрасно, а мы их нет. Связи с соседями у нас не было, отойти не можем, место открытое, нас с бугра немцы сразу перебьют. Лежали до наступления темноты, пробовали прятаться от огня в воронках от авиабомб. Решили снова попробовать атаковать. Со мной был очень толковый замполит, он передвинул вперед левофланговый взвод и отвлек внимание немцев, и в это время мы поднялись в атаку и рванули наверх. Уже на самой высоте мне разрывная пуля попала в ногу, но после перевязки я продолжал руководить боем. В санбат попал только вечером. На земле возле операционной палатки стояли больше сорока носилок с ранеными, и была ясно, что до меня очередь дойдет нескоро, как бы кровью не истечь... На стол к хирургу, на первичную обработку я попал только глубокой ночью и наш врач Илья Пручанский занялся моим ранением... В десяти километрах от санбата находилась железнодорожная станция, которую немцы не успели разрушить, туда уже могли подойти санпоезда и вскоре тяжелораненых отвезли на погрузку в "санлетучку", всем сделав обезбаливающие уколы. Главный врач санпоезда, увидев мои офицерские погоны, спросил - "Когда тебя ранило, старший лейтенант?" - "Пятого числа" - "Запомни хорошо этот день"...В итоге я оказался в госпитале в Тбилиси, где мне хотели немедленно отрезать раненую ногу до колена. Нога распухла и посинела, но я наотрез отказался от ампутации. Врачи стали со мной скандалить, а в госпитале как раз находилась комиссия из Москвы с каким-то знаменитым хирургом, который зашел на шум в нашу палату. Он потребовал всех успокоиться, спросил: "В чем дело? Где его история болезни?". Хирург сказал, что сам лично меня прооперирует и постарается сохранить ногу. Завезли меня в операционную, дали наркоз,... и очнулся я только через двое суток, раненая нога "была на месте". Через месяц сняли гипс, но на месте операции образовался ложный сустав, да еще начался остеомиелит, перешедший в хронический, и этот остеомиелит даже сейчас, через 65 лет после ранения не дает мне спокойной жизни. Выписали меня из госпиталя, я решил вернуться в свою дивизию, доехал до Харькова и увидел, что уже ходят поезда в совсем недавно освобожденный Киев. Я знал, что мне надо ехать на 1-й УФ, в сторону Кременчуга, по слухам моя дивизия воевала в тех местах, но в Киеве, в комендатуре, меня послали в 32-й ОПРОС (отдельный полк резерва офицерского состава). Этот ОПРОС дислоцировался недалеко от моего старого дома.
Я пришел к себе на квартиру, а она занята бывшим полицаем. Я успел сделать вызов на возвращение из эвакуации маме и сестре. Из резерва меня хотели отправить в другую часть, но я уперся, и меня отправили в отдел кадров при штабе 1-го УФ, находившегося в Святошино, под Киевом. В отделе кадров я выяснил, что моя дивизия находится где-то за Переяслав-Хмельницким. Кадровик, читая мою анкету, вдруг спросил -"Старший лейтенант, вы точно родились в Коростене?" - "Так точно" - "Следуйте за мной".
Г.К. - Чем была вызвана такая реакция офицера из фронтового отдела кадров?
Е.С. - Сейчас расскажу. Привели меня в комнату, где находился генерал из штаба фронта и старший офицер из отдела разведки. Генерал приказал: "Все что знаешь о Коростене, рассказывай максимально подробно". И я начала рассказывать, с юга на север, вплоть до села Пашины, где и что находится: каменный карьер, мясокомбинат, автобаза, электростанция, склады Военторга и так далее. Генерал удивился, почему я так все подробно помню, и спросил дальше - "Реку Уж хорошо знаешь?" - "Детство на ней прошло, товарищ генерал. Берега высокие, 5-6 метров, и обрывистые" - "А в каком месте берег подходит к бывшим складам Военторга?". Ответил на все вопросы и мне приказали задержаться в штабе фронта. На следующий день меня вызвал к себе помощник начальника штаба фронта по разведке и оказался я на "отборочной комиссии", в которой заседали пять офицеров, четверо - в звании майоров, и один - подполковник. Вместе со мной на "комиссию" попали еще два человека: старшина, также уроженец Коростеня, и подполковник - инженер, до войны занимавшийся строительством Коростенского Укрепрайона. Я снова все подробно показал по карте. "Комиссия" отпустила остальных двоих приглашенных, меня оставили, и тут мне подполковник заявляет: "Товарищ старший лейтенант, мы хотим поручить вам специальное задание в немецком тылу. Скомплектуем для вас отдельную роту, дадим мастеров на все руки и неделю на подготовку, а дальше получите конкретный приказ и подробности спецзадания", на что я ответил, что готов выполнить любой приказ Родины. И действительно, на следующий день мне под командование прислали обычную стрелковую роту. Через три дня я понял, что с таким народом я никакое спецзадание не выполню и обратился к куратору-подполковнику: "Дайте мне офицеров, дайте штрафников, мне нужны люди способные на авантюру". И, как я понял, подполковник ждал этих слов, но меня просто проверял, дав под командование простую пехоту. Уже через сутки мне придали офицеров-штрафников и еще два взвода отборного народа, опытных бойцов. После завершения подготовки мне объяснили полностью суть специального задания. Вместе со своей сводной ротой я должен был проникнуть в немецкий тыл, дойти до окраины Коростеня, захватить склады Воентогра, выйти на дорогу Житомир-Овруч, оседлать и заминировать ее, и все это удержать в течение одних суток до прорыва и подхода наших основных сил, атакующих с фронта. Первый взвод был должен снять охрану на берегу реки Уж в районе складов, а два других взвода были обязаны захватить и закрепиться на определенных командованием рубежах. Следует заметить, что войска генерала Черняховского уже занимали Коростень 15-го ноября, но немцы выбили их из города во время "житомирского контрудара". Перед выходом на задание старший группы офицеров-штрафников потребовал, чтобы им гарантировали " искупление кровью", и полковник из Разведуправления фронта дал ему свое слово.
Линию фронта рота перешла в полосе 13-й Армии на участке 143-й стрелковой дивизии недалеко от станции Стремигород в ночь на 27/12/1943.
При переходе нам придали четырех саперов, и, сам командарм, лично генерал Пухов, отдавал приказ - обеспечить незаметный переход моего подразделения. В моей роте насчитывалось 140 человек, из них семь офицеров (не штрафников).
В районе села Новаки, под прикрытием артподготовки на соседнем участке, мы незаметно прошли к немцам в тыл, и за ночь пробежали на одном дыхании 12 километров, оставив слева от себя село Шатрище. Мы вышли на исходный рубеж, остановились на правом пологом берегу, слева от нас начинались городские кварталы, и одна группа из 5 штрафников отправилась снимать охрану в районе электростанции, а другая группа, под командованием старшины Степанова (он приезжал после войны ко мне в Коростень в гости ), ушла вперед по заметой тропинке. У каждого бойца в этих группах был трехцветный сигнальный фонарь и через два часа нам просигналили, что путь вперед свободен. Охрана была снята бесшумно. Реку рота перешла вброд и вышла в район складов, в которых хранилось теплое обмундирование, продовольствие и вооружение. Одно складское помещение уже было разграблено. Мы закрепились на дороге Овруч- Житомир, и утром немцы обнаружили нас в своем тылу. С двенадцати часов дня и до ночи на 29/12/1943 мы держались на захваченных рубежах, отбили несколько ожесточенных атак, и когда к нам подошли на соединение фронтовые части, в роте живых оставалось 50 человек, чуть больше трети из тех, кто пошел со мной в немецкий тыл на спецзадание. На следующий день появился полковник, представитель заместителя командующего фронтом, которому уже доложили, об успешном выполнении задания. Полковник по ходу разговора спросил меня: "Ты откуда родом?" - "Местный" - "Ну и отлично, будешь комендантом города". Наградить за это задание меня забыли, и других выживших, наверное, тоже. Мне передали один стрелковый взвод в качестве комендантского.
Г.К. - Вы были первым комендантом только что освобожденного своего родного города Коростеня. Какие функции пришлось выполнять, с какими проблемами столкнуться?
Е.С. - Комендатура начала действовать 29/12/1943 . Коростень был фактически полностью сгоревшим и разрушенным. В эти дни рядом со мной находился корреспондент газеты "Красная Звезда" Александр Авдеенко, он потом в свое газетной статье так прямо и написал: "...был город Коростень... и нет его.."..
До войны в Коростене проживало 18.000 евреев, семь тысяч из них не успели эвакуироваться и были поголовно расстреляны немцами...
Когда тридцатого декабря мы с журналистом Авдеенко пошли по городу, то у меня волосы на голове дыбом встали, кругом одни обгоревшие руины и развалины.
На уцелевшем доме Авдеенко посоветовал написать "Комендатура". В тот же день, уже утром, в Коростень прибыл отдельный фронтовой автополк и представитель Сануправления фронта, который потребовал найти здания для размещения трех госпиталей, передислоцируемых в город. На следующий день прибыл 77-й армейский ЗАП (запасной полк), командир которого майор Пахомов обратился ко мне - "Комендант, размещай". Для госпиталей нашли подходящие уцелевшие здания на территории бывшего военгородка, а "запаска" разместилась в старых гарнизонных казармах.
Прибыл начальник отделения железной дороги Кротов, железнодорожный мост через реку Уж уцелел, и нужно было найти людей для охраны. Пришел зенитный полк, и одну батарею поставили прямо на мост. Позже прибыла отдельная военно-транспортная ж/д комендатура, и часть забот упала с моих плеч. Надо было создать продовольственный пункт для проходящих армейских частей и местного населения. В городе до войны проживало 35.000 человек, а на момент освобождения в Коростене осталось только три тысячи жителей. 10/1/1944 в город прибыл секретарь горкома партии Конкин и начальство для местного НКВД. Конкин помог мне организовать связь, у нас в городе как раз заночевал начальник связи фронта, секретарь с ним переговорил, и вскоре в Коростень пришел отдельный полк связи и провел связь во все необходимые места. Я не знал ни сна, ни отдыха, постоянно "находился на ногах", и у меня открылась "летняя" рана на ноге, из нее хлестал гной, и я еле передвигался с помощью палочки. Военным комендантом города я был до конца февраля 1944 года, и когда Коростень перестал быть прифронтовым городом, меня отправили снова в Действующую Армию.
Г.К. - Что происходило с Вами после возвращения на передовую?
Е.С. -Я попал в 143-ю стрелковую дивизию, получил назначение на должность командира стрелкового батальона. Но долго еще воевать не пришлось. После взятия Овруча и Олевска началась так называемая Ровенско-Луцкая наступательная операция.
На выходе из Луцка батальон попал под артобстрел и мне крупный осколок снаряда попал в ту же ногу, покалеченную летом 1943-го, и снова перебил кость. В армейском эвакогоспитале, я попросил направить меня на лечение в госпиталь в Коростень, на родину, и врачи, видя, что перед ними стрелковый комбат и трижды орденоносец, пошли мне навстречу. И вышел я из госпиталя инвалидом только в мае 1945 года, опираясь на палку при ходьбе. Я надеялся на демобилизацию по инвалидности, но вместо этого меня послали служить в систему МВД. В Коростене находился лагерь для немецких военнопленных, в котором содержалось свыше 12.000 пленных, и в этот лагерь я получил назначение на должность дознавателя, в мою обязанность вменялось выявлять среди пленного контингента бывших эсэсовцев и лиц, участвовавших в массовых расправах и зверствах над мирным советским населением. Но мне эта служба была совсем не по душе, мне не нравились мои функции, да и все друзья и знакомые стали коситься и сторониться меня, мол, с "органами" связался. И только в январе 1946 года мне удалось демобилизоваться, и я сразу поехал в Киев в Украинское геологическое управление, и там встретил несколько своих товарищей по техникуму, возвратившихся живыми с фронта.
Я был принят на работу и вернулся к довоенной профессии, работал старшим геологом в геологической партии. Вместе с женой вырастил троих детей, сейчас у меня шесть внуков и внучек, и уже трое правнуков. Так что, жизнь прожил не зря...
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
