30105
Пехотинцы

Виноградов Владимир Алексеевич

Виноградов Владимир Алексеевич, 1921 года рождения. Ветеран Великой Отечественной войны. В Красной Армии с осени 1939 г. Воевал на Юго-Западном фронте в звании заместителя политрука с 22 июня по 30 июля 1941 г. Был тяжело ранен. Демобилизован по ранению. В настоящее время - известный ученый, академик Российской Академии наук.

Виноградов Владимир Алексеевич, Ровно Июнь 1941

Я родился я в городе Казани 2 июля 1921 года, здесь прошли мои детские и юношеские годы.
В 1939 году закончил среднюю школу и поступил учиться в Казанский авиационный институт, собирался быть инженером-моторостроителем. Однако, эти планы оказались нарушенными в первый же месяц учебы. Сессия Верховного Совета СССР, которая проходила в первых числах сентября 1939 г., приняла решение о призыве на службу в Красную Армию выпускников средних школ 1920-21 гг. рождения. И хотя мы в тот период были уже студентами, а не выпускниками, тем не менее, указ был распространен на прием в вузы 1939 г. Постепенно студенческие ряды редели, и в числе других я был призван на действительную военную службу в Красную Армию. Служил в нескольких городах. Первый город - Гайсин на Украине, где был сформирован новый полк из числа новобранцев. Я попал на службу в роту ПВО - противовоздушной обороны. На нашем вооружении были счетверенные пулеметные тумбочные установки на автомобилях. В этой роте я прослужил до ноября 1940 г.

В середине июня 1940 г. войска были подняты по тревоге и двинуты из Гайсина к границе с Румынией. На границе мы находились около недели. Были замаскированы, готовились к переходу границы и освобождению Бессарабии. Граница проходила по реке Днестр, широкой и очень быстрой. Наш берег был пологий, противоположный, правый берег Днестра, был высокий: правда, сначала шел пологий берег, потом начиналась возвышенность. Предполагалось, что на возвышенности находятся румынские укрепления, и поэтому наступающие войска будут под обстрелом румын. Позиции у них были или могли быть прекрасными. Для форсирования Днестра, естественно, было необходимо навести понтонные мосты. Других средств не было.

В день, когда стало известно, что Румыния отдает Бессарабию без боя, это произошло 28 июня, я, еще не зная об этом, решил сходить в парикмахерскую и постричься и побриться. Сделать это мне не удалось. Моя очередь почти подошла, и в это время я увидел бегущих к парикмахерской средних командиров - лейтенантов, старших лейтенантов, капитанов. Я был страшно удивлен: что такое? Оказалось, что в 14.00 по радио сообщили новость: Бессарабию Румыния отдает без боя. Командный состав решил привести себя в соответствующий вид. Средние командиры меня, естественно, оттеснили.

Вскоре начали наводить понтонный мост. Наводили его очень долго, с большим трудом. Видимо, опыта у понтонников не было, и я представил себе, какая могла сложиться ситуация, если бы им пришлось наводить переправу под артиллерийским и пулеметным огнем с другой стороны. Пока наводили понтонный мост, красноармейцы высыпали на берег и, поскольку ничто этому не препятствовало, решили искупаться в Днестре. Искупались. Течение было очень сильное, и выбираться из воды приходилось с трудом: чуть-чуть зазеваешься, и относит на пятьдесят, на сто метров. Стоять по грудь в воде было невозможно. К вечеру понтонный мост был наведен, и мы постепенно переехали, перешли на другую сторону Днестра.

Когда поднялись в гору, то увидели, что никаких укреплений: дотов и дзотов там не было, просто по краю обрыва были выкопаны мелкие индивидуальные ячейки для солдат. Серьезно оборонять границу румыны, по-видимому, не собирались. Продвижение вглубь территории Бессарабии проходило довольно медленно: полк был пехотный, автомобили были только в роте ПВО. Все роты шли в пешем строю. В роте ПВО было четыре боевых расчета. Попеременно два находились на автомашинах, два других шли вместе с другими подразделениями. В основном передвигались вечером и ночью, поскольку днем идти было очень тяжело: температура превышала тридцать градусов. Дня через три мы вышли к Пруту, где и расположились палаточным лагерем.

Во всех населенных пунктах, через которые проходил полк, нас встречали хлебом и солью, с ведрами вина, кричали: "Двадцать лет вас ждали!" Встреча везде была очень теплой, никаких эксцессов не было. В заданном направлении полк двигался первым - впереди наших частей не было, а следовательно, такая встреча была искренней.

Трудности и известное напряжение началось несколько позднее. Питания, которое было организовано не лучшим образом, не хватало, и мы стали покупать хлеб, яйца, молоко, другие продукты у местного населения. Встал вопрос, как расплачиваться? И вот тут начались сложности. Среди бойцов были узбеки, таджики, представители других национальностей Средней Азии. У них было много денег, причем в крупных купюрах. И за буханку хлеба, за которую следовало платить по существующим ценам рубль или два рубля, они готовы были отдать и тридцать, и пятьдесят рублей. Среди населения началась паника: что же из себя представляют советские рубли? Я помню, что по территории нашей части бегал плачущий крестьянин, который продал свинью за десять рублей, и пытался найти старшину, который ее купил. Последовал целый ряд приказов, которые преследовали цель прекратить беспорядочные расчеты с населением. Было установлено, что один рубль соответствует шестидесяти леям. Но это, с моей точки зрения, курс был неправильный: например, десяток яиц стоил 10-12 лей. У нас в Советском Союзе десяток яиц стоил значительно дороже.

После возвращения на Украину полк разместили в маленьком городке Бусске. Это было небольшое местечко, где раньше войска не стояли, казарм не было, и долгое время мы были расквартированы в палатках, на очень большой поляне. Это был конец августа, погода стояла теплая. Спали в палатках на двоих, сделанных из плащ-палаток, прямо на земле, завернувшись в шинели. Затем привезли большие армейские палатки, и там уже спали по 15-20 человек на нарах, которые были оборудованы из материалов, которые удалось достать.

На этой поляне, естественно, не было колодцев и за питьевой водой приходилось ходить за километр в город, расположенный на возвышенности. Желающих совершать такую прогулку не было и старшина посылал красноармейцев за водой в приказном порядке. Однажды ко мне заглянул мой друг и одноклассник Володя Бусоргин, служивший писарем в штабе полка, и рассказал, что колодец, из которого мы брали воду, находится вблизи пивной, а пиво в ней отменное. Получив такую ценную информацию, я вызвался добровольно сходить за водой, сказал, что хочу размяться. Две кружки пива доставили мне большое удовольствие. Так я проделывал еще два-три раза, но затем по запаху пива секрет был раскрыт. От желающих принести воду не стало отбоя. Старшина делал вид, что ничего не замечает.
Так мы жили до середины ноября. Стало уже холодно. На речке, которая протекала рядом с поляной, появился лед. Когда поднимались утром, а армия жила по московскому времени, было еще темно, на небе мерцали звезды, бежали к речке, разбивали лед, умывались, потом начиналась пробежка, зарядка, после чего был завтрак. Наконец нас разместили по подготовленным в городе квартирам, переоборудованным под помещения для подразделений. Наша рота получила две больших комнаты. В одной были оборудованы двухэтажные нары, в другой проходили политзанятия, хранилось оружие. Она же служила и столовой. Занятия, в основном, проходили на чистом воздухе, в помещении чистили только оружие.

В конце ноября, в полк поступил приказ о выделении бойцов второго года службы в количестве пятидесяти человек для откомандирования во вновь формирующуюся часть. У меня были плохие отношения с заместиелем командира роты по политической части, младшим политруком Бочаровым. Он был слабо подготовлен: плохо знал историю, слабо ориентировался в текущих событиях. Не знаю, как он успевал в политическом училище, но факт остается фактом: я предмет знал лучше. Поэтому часто задавал ему вопросы и поправлял ошибки. Командир роты ко мне относился очень хорошо, и когда я узнал о том, что отбирают бойцов для отправки в новую часть, обратился к нему с просьбой откомандировать меня. Сказал, что замполит жизни мне не даст, придирался и по поводу, и без повода, и не только на политзанятиях, но и во время военных занятий. Командир роты младший лейтенант Мороз отнесся к моей просьбе с пониманием, - он тоже не любил своего зама по политчасти, - и дал согласие на мое откомандирование.

Виноградов Владимир Алексеевич, Львов Март 1941

Так я оказался во Львове во вновь формируемой части. Это была 15-я моторизованная пулеметная бригада повышенной огневой мощи. Я попал в 1-й пулеметный батальон. В пулеметной роте, в которой я служил, на меня обратил внимание политрук роты Трифачев, который прибыл с Дальнего Востока. Он стал поручать мне делать политинформации о текущих событиях в стране, а затем и заменять его на политзанятиях, что его вполне устраивало. Вскоре приказом командира бригады мне было присвоено звание заместителя политрука. Это четыре треугольничка в петлицах и вышитые золотыми нитями звезды на рукавах. Этими звездами я очень гордился, поскольку у всего политсостава Красной Армии они были одинаковые, независимо от воинского звания.

Когда батальон полностью сформировался, встал вопрос о избрании секретаря комсомольской организации. Батальон считался самостоятельной воинской частью. Бригада состояла из батальонов, а не из полков. По штатному расписанию должность ответственного секретаря комсомольского бюро батальона, так она называлась, была штатной. Сначала хотели, по-видимому, подобрать в качестве секретаря кого-то из средних командиров, но в конечном итоге внимание было остановлено на мне. Со мной познакомился начальник политотдела бригады старший батальонный комиссар Мартыненко и я был избран ответственным секретарем комсомольского бюро батальона. В этой должности я прослужил во Львове до марта 1941 г. В марте наш батальон и вся бригада были переброшены в Ровно, где на основе бригады была сформирована дивизия. А батальон, получивший значительное пополнение бойцами, прибывшими из Сибири в основном, образовали в полк. А я был избран ответственным секретарем комсомольского бюро полка. Моя должность была довольно заметной: партийная организация полка состояла из 15 человек, а комсомольцев в полку было более тысячи. Поэтому все политические мероприятия, конечно же, проводились с активным участием комсомольцев, а следовательно, и моим участием.

В Ровно мы были размещены в настоящих казармах. Там раньше стояли польские воинские части. Было три столовых. Я дружил с врачом полка и неоднократно ходил с ним перед обедом снимать пробу в столовую, причем выбирали столовую, где в этот раз будет вкуснее обед. Может быть, это смешно, но когда мы приходили с врачом, то повар доставал большой черпак борща или другого первого блюда и ложкой выбирал все самое вкусное из черпака нам в тарелки. Со вторым блюдом было проще. Случалось такое не каждый день. Вспомнил я это просто как один из эпизодов армейской жизни. Я, как правило, участвовал в полевых занятиях, следил за проведением комсомольской работы в поле, где иногда проводили заседания комсомольских бюро батальонов, летучки и другие мероприятия.

Война меня застала в Ровно. Она не была неожиданной. Примерно дней за десять до начала войны в полках дивизии по утрам начались тревоги. В пять-шесть часов утра мы выезжали, делали бросок на машинах в сторону границы, - а тогда я служил уже в механизированной дивизии, которая входила в 22-й механизированный корпус, - затем возвращались обратно в казармы, завтракали и приступали к обычным полевым занятиям. Некоторые части 5-й армии, в которую входил корпус, были расположены около самой границы. Оттуда поступали сведения о ситуации на другом берегу пограничной реки, в районе г.Владимир-Волынского. Сведения эти были тревожными, сообщалось, что на другом берегу сосредотачиваются немецкие войска, все время наблюдается движение, используются оптические приборы для наблюдения за нашей территорией. Были нарушение границы немецкими самолетами. Все это создавало обстановку напряженности. Ночью через Ровно проходили воинские части, летели над Ровно самолеты в сторону границы. Как потом выяснилось, они располагались на прифронтовых, приграничных аэродромах и просто больших полянах. Все это, естественно, подсказывало, что ситуация сложная, что могут быть в самое ближайшее время начаты военные действия. За несколько дней до 21 июня, где-то числа 12 или 13 июня было опубликовано сообщение ТАСС, в котором опровергалось, что немцы собираются на нас напасть. Но мы восприняли это опровержение как подтверждение того, что война приближается и до нее буквально осталось несколько дней. Я решил сходить в фотографию, сфотографировался и отослал домой свои последние фотографии. Фотографии эти уцелели.

За три дня до 22 июня пришел приказ повесить на ночь одеяла на окна, осуществить затемнение и спать в обмундировании. Разрешалось снимать сапоги и ремень. Личному составу были выданы боеприпасы и противогазы. Командный состав был переведен на казарменное положение. Вечером 21 июня командир полка подполковник Мкртычев созвал всех командиров и политработников и еще раз подчеркнул, чтобы никто не отлучался из части, с границы поступают самые тревожные сообщения, все может случиться. В 6 часов утра нас снова подняли по тревоге. Как и в предыдущие дни, мы выехали из части, не зная о том, что началась уже война. Личные вещи остались, естественно, в казармах. Где-то через час езды в направлении города Луцка, где был расположен штаб 5-й армии, мы увидели первый воздушный бой, в котором участвовало десятка полтора самолетов, наши и немецкие. Мы смотрели в бинокли, у кого они были, но различить, которые самолеты наши, которые немецкие, было трудно. Несколько самолетов были сбиты и горящими свечами упали вниз. Это было первое впечатление о войне. Стало как-то жутковато. Когда мы подъехали к Луцку, через который должны были следовать, то неожиданно над нами очень низко, на высоте буквально до сотни метров пролетели немецкие эскадрильи бомбардировщиков с черными крестами. Мы повыскакивали из машин, залегли кто в пшенице, кто в кюветах. Некоторые солдаты начали стрелять по самолетам из винтовок, но самолеты пролетали эскадрилья за эскадрильей, не обращая на нас внимания, бомбежки не было. Они бомбили Луцк. Задачей было разбомбить Луцк, воинские части, которые там располагались, и штаб 5-й армии. Когда мы въехали в Луцк, - другой дороги не было - город уже во многих местах горел. Причем, горели дома с двух сторон, на большой скорости машины проезжали между пылающих домов. Картина была тяжелая, но страха я не испытывал. Когда мы благополучно пересекли Луцк и сделали остановку, вынул небольшое карманное зеркальце и посмотрел на себя: лицо было испачкано сажей, в глазах прочитал растерянность.

В тот же день мы уничтожили немецкий десант, который пытался захватить мост через довольно широкую реку, а затем дальше двинулись к границе, где вскоре встретились уже с немецкими полевыми войсками. Около недели вели бои в районе Владимира-Волынского, затем по приказу начали отступать к старой границе - через Ковель, Ровно, Новоград-Волынский. Были крупные бои, в том числе танковые, в районе Ковеля и, особенно, в районе Ровно, о них много писалось в нашей прессе, это было одно из самых больших танковых сражений в начале войне, в которых участвовал и наш 22-й механизированный корпус, которым командовал генерал-майор С.М.Кондрусев, а также 23-й корпус под командованием генерал-майора Рокоссовского. Во время этих боев погиб командир нашего корпуса, его заменил начальник штаба генерал-майор танковых войск Тамручи Владимир Степанович, которого я знал.

У меня до войны были с ним две встречи. Первый раз на полевых занятиях, где он, проверяя, как занимаются части, обратился ко мне и попросил рассказать о проведении политической работы в полевых условиях среди комсомольцев. А дальше был семинар для комсомольских работников по новому дисциплинарному Уставу Красной Армии, который был утвержден в это время, и я на этом семинаре в присутствии генерала Тамручи несколько раз выступал. Потом проходила партийная конферени дивизии. В ее честь мы, комсомольцы, организовали спортивные соревнования. И опять меня жизнь столкнула с Тамручи. Я шел со спортивных занятий, и вдруг, гляжу, идет большая группа командиров во главе с генерал-майором танковых войск Тамручи, рядом командир нашего полка подполковник Тычев и затем другие командиры - и старшие, и младшие. Я был хороший строевик, взял под козырек и пошел строевым шагом. Тамручи увидел меня, остановился и обратился: "Ну, как, комсомольский вожак, прошли соревнования?" Я ему рассказал. Он поблагодарил. Эта часть моих воспоминаний относится к предвоенным. Во время войны я его не видел.

После боев под Новоград-Волынским нашу часть, нашу дивизию отвели на отдых и пополнение, но на отдыхе мы провели только один день. Получили небольшое пополнение, примерно 400 человек. В это время немецкие танковые соединения прорвались в сторону Белой Церкви, и дальше должны были выйти на Киевское направление. Нас бросили под город Малин, где немцы перерезали железную дорогу, соединяющую Киев с укрепленными районами Коростень и Обручь. Это были старые укрепленные районы, которые перед войной разоружили, потом наспех снова вооружили и они держались. Железнодорожная связь Киева с этими укрепленными районами у города Малин (там выпускалась малинская папиросная бумага, на папиросах были водяные знаки "Малин") была перерезана. Вот там мы вели непрерывные бои в течении десяти дней.

Перед частями 22-го корпуса была поставлена задача выбить немцев из города Малин, и тем самым освободить движение по железной дороге, связывающей Киев с укрепленными районами Коростень и Обручь. С ходу частям удалось взять высокую железнодорожную насыпь и окопаться за ней примерно в ста-двухстах метрах. До города оставалось еще примерно около километра или немного меньше. Но дальше продвижение было задержано: немцы вели очень интенсивный обстрел наших войск из артиллерийских орудий, минометов, пулеметов. Авиации немецкой не было, но над городом висел аэростат, который корректировал действия немецких войск и огонь артиллерии и минометов. Мы окопались. Командные пункты были за насыпью, а бойцы окопались в поле. Глубокие окопы рыть было невозможно. В течении десяти дней несколько раз предпринимались атаки, но без поддержки танков, штурм захлебывался. Артиллерийской поддержки было недостаточно. Однажды произошел неприятный инцидент, когда наша артиллерия накрыла наши передовые наступающие части, были жертвы.

Через три дня после начала боев под Малиным разведка донесла, что к Малину движутся свежие части, и двум батальонам нашего полка было поручено перейти маленькую речку и затем зайти в тыл к немцам, выйти к их большой реке (названия я не помню) и там встретить немецкие части, взорвать мост, задержать немецкие войска как можно дольше. Переход в тыл был осуществлен спокойно, сплошной линии фронта не было. Мы вошли в большой лес. Наткнулись на немецкие телефонные провода. В каком направлении, к кому они были протянуты - понять было трудно. Естественно, мы их тут же перерезали. На рассвете вышли к населенному пункту, расположенному как раз у той самой реки. Там от жителей узнали, что немецкие части за несколько часов до нас уже прошли к Малину. Пытались связаться по рации с командованием, но ничего не вышло. Связь тогда работала очень плохо. Практически настоящих полевых раций не было. Это было очень плохо - мешало устанавливать связь между частями, осуществлять координацию во время боя. Было принято решение возвращаться. Когда мы шли обратно к линии фронта, - а надо было преодолеть километров двадцать, - наша разведка донесла, что впереди расположена большая поляна, на которой расположилась на отдых немецкая часть. Разведчики сказали, что дымят кухни, немецкие солдаты спят на земле, вповалку, никакого охранения нет, то есть чувствуют себя в полной безопасности. Было принято решение атаковать немцев. Мы обтекли поляну и из всех огневых средств, - а у нас были пулеметы, минометы, автоматы, винтовки, - открыли кинжальный огонь, но с таким расчетом, чтобы, естественно, не перестрелять друг друга, - обтекли поляну только наполовину, оставив возможный выход для немцев. Среди немецких солдат началась паника, некоторые пытались отстреливаться, офицеры стремились что-то организовать. Но, увидев, что есть направление, в котором можно вырваться из полукольца, немцы устремились туда. Но полегло достаточно много. Когда враг бежал, было принято решение снова отходить для соединения со своими частями. Но мы не знали, что примерно в километре от этой поляны находились еще поляны, где расположились на отдых другие немецкие части. Они, естественно, были подняты по тревоге, когда началась стрельба, и теперь уже начали окружать нас. Мы вынуждены были не просто отходить к своим частям, а с боем отступать.

Запомнился один эпизод. Мы должны были пересечь глубокий овраг. Перед оврагом два наших пулеметчика лежали и прикрывали огнем отступающие батальоны. Я тоже залег рядом с ними. И вдруг пулемет замолчал: оказалось, перекос патрона в ленте. Я хорошо знал пулемет "максим". Но все мои попытки устранить неполадки ничего не дали, и вместе с этими солдатами и пулеметом мы побежали, уже догоняя отходивших бойцов. Нужно было бежать в овраг, а у меня болела правая нога. Я подвернул ее во время бомбежки, неудачно спрыгнув с машины. Поэтому я подотстал, и когда сбегал вниз, то увидел, что спиной ко мне стоит немецкий офицер, а шагах в двадцати от него находятся немецкие солдаты, стоящие в какой-то нерешительности. Я успел зафиксировать, что они не с автоматами, а с карабинами. По-видимому, это были какие-то обозники или какой-то комендантский взвод, потому что карабины были на вооружении только у тыловых частей. Что оставалось делать? В правой руке у меня был наган, я выстрелил в офицера. Он упал. Куда я попал не знаю. Несколько секунд я бежал, поднимаясь из оврага. По мне был открыт залповый огонь. Я пробежал еще несколько метров, свистели пули, заскочил за большое дерево, вынул две гранаты-лимонки и одну за другой, не глядя, с силой бросил в овраг. Раздались два взрыва, стрельба по мне прекратилась. Какой был эффект от моих гранат, не знаю, - может быть, просто солдаты залегли. Но во всяком случае я успел подняться на вершину оврага и вскоре догнал наших бойцов.

Впереди оказалась речка. Мы стали ее переходить. Вода достигала колен, сапоги налились водой. Перешли речку, все солдаты по очереди подняли ноги, вылили воду и пошли дальше. То же сделал и я. Но я уже упомянул, что у меня правая нога была повреждена в щиколотке, опухоль еще не прошла, была гематома, и через некоторое время портянка начала натирать ногу. Я понял, что если не остановлюсь, не приведу ноги в порядок, то придется или бросить сапог и идти без него, или надо выжить портянки и переобуться. Что я и сделал, сев на пенек. Пока я занимался своими ногами, мимо меня прошли последние бойцы. Двигались они рассредоточившись - вокруг было мелколесье, летали немецкие самолеты, искавшие нашу часть, приходилось маскироваться. Я их догнал. Вдруг гляжу, впереди какое-то замешательство. Мы вышли к поляне. От поляны расходились три дороги. Впереди шедшие бойцы не знали, куда идти, по которой из трех. Поляна была буквально усеяна крупной земляникой, яркой, сладкой. Молодые бойцы начали ее собирать и потеряли визуальную связь с отходившими ротами. Мы приняли решение пойти по одной из трех дорог. Впереди показалась сторожка лесничего. Спросили у вышедшей женщины видела ли она немцев. Ответ получили отрицательный. Прошли еще две сотни метров и увидели следы протекторов автомобиля, скорее всего немецкого. С нами был старшина, который ехал на коне, захваченном у немцев. Старшим в нашей группе был младший лейтенант Виноградов, мой однофамилец. Он приказал старшине поскакать вперед и произвести разведку. Минут через десять услышали выстрелы. Прискакавший обратно старшина рассказал, что на станции, через которую мы должны были перейти, его обстреляли. Значит, там были немцы. Приняли решение свернуть налево и пересечь железнодорожное полотно в другом месте. Сделали это вполне благополучно и без потерь вышли и соединились с нашими частями под Малиным. Один из батальонов также вышел благополучно. А первый батальон, в котором находились командир полка, комиссар и начальник штаба вышли, по-видимому, к той же самой станции, через которую не пошли мы, без предварительной разведки и их накрыли пулеметным и минометным огнем. Командир полка и начальник штаба были убиты. Комиссара тяжело раненого вынесли бойцы, успели вынуть документы у командира полка. Потери среди бойцов были не очень большие, но полк был обезглавлен.

К 30 июля командование решило осуществить еще один штурм города. Нашему полку придали две бронемашины. Но расскажу о вечере, предшествующему этому штурму. В расположение полка, на командный пункт приехал полковник из штаба корпуса, по-видимому, из особого отдела, точно я не знал. Он выяснял ряд обстоятельств, при которых наша артиллерия накрыла свои части.Затем он спросил у командира полка, где заместитель политрука, секретарь комсомольской организации Виноградов. Я находился недалеко, слышал этот вопрос и был страшно удивлен. Новый командир полка майор Хорушев сказал: "Вот Виноградов". Полковник подошел ко мне, поздоровался и сказал: "Есть приказ о твоем переводе в распоряжение штаба корпуса. Приказ придет в полк завтра или послезавтра. Ну а пока я запрещаю принимать личное участие в боевых операциях, дальше командного пункта полка не двигаться". Я был поражен таким сообщением, но козырнул, сказал: "Ваше приказание будет выполнено". На этом разговор закончился.

Рано утром начался штурм города. Наши части продвинулись довольно далеко и уже подошли к окраине Малина, оставалось до ближайших домов метров 200. Но в это время очень сильный огонь из разных видов оружия со стороны немцев заставил части залечь и снова окопаться. Одна из рот нашего полка превратилась в клин, который врезался почти в Малин. Артиллерийские разведчики, корректирующие огонь нашей артиллерии, вынуждены были сообщить об этом, и огонь прекратился. Зигзагом вести огонь было невозможно. Последовали один за другим телефонные звонки на командный пункт полка с требованием немедленно отвести роту. Но связи с ней не было. Один за другим в роту ушли три связиста, чтобы передать приказ роте отойти, но рота оставалась на занятой позиции, по-видимому, связисты не дошли. На командном пункте остались мы вдвоем - командир полка и я. Остальной командный состав и политсостав - все были в бою. Что оставалось делать? Я подошел к командиру полка, козырнул и сказал: "Разрешите, товарищ майор, пойти мне". Он задумался, потом сказал: "Я не имею права вас посылать, но ситуация такова, что должен принять другое решение. Идите..." Я побежал к железнодорожной насыпи, рывком перескочил через нее, скатился вниз и там уже по-пластунски примерно 500 метров добирался до роты. Эта операция мне удалась благополучно, я передал командиру приказ отходить. И вместе с ротой стал отползать. Тут же немцы, заметив передвижение, открыли огонь. Сильно били минометы. Пришлось перебегать от одной воронки к другой. И вот в этот момент, во время перебежки меня тяжело ранило. Я почувствовал сильнейший удар в спину, посыпались искры из глаз, это я запомнил. Мне показалось, что я перевертываюсь в воздухе и падаю назад на спину. Но это только показалось. Когда я очнулся, то лежал лицом вниз, а почва была песчаная. В рот и в нос попал песок, земля, упал я с ходу при перебежке. Попробовал подняться, но не смог. Дышать было тяжело, левая часть спины страшно болела. Я подумал, что осколок мины попал в спину, перебито легкое, поэтому трудно дышать, поэтому такая боль. Стал мысленно прощаться с жизнью, вспомнил родителей, вспомнил любимую девушку... Но через несколько минут вдруг почувствовал, что дышать стало гораздо легче. Вероятно, выплюнул землю, песок изо рта. Тогда попытался поднять голову, и увидел, что невдалеке еще переползают последние бойцы отходящей роты. Сознание меня больше не покидало. Я попробовал кричать, но голоса не было. (Как потом выяснилось, произошло кровоизлияние в область голосовых связок. У меня была прострелена шея. Пуля прошла буквально вплотную с сонными артериями и задела левое плечевое нервное сплетение, - почему и была такая боль в спине.) Тогда я вынул наган, поднял руку вверх и начал стрелять. После семи выстрелов руку опустил. В тот же момент услышал разговор: "Ну, теперь можно к нему подползать". Солдаты услышали выстрелы, увидели, кто стреляет, но подползти вплотную боялись, я мог опустить руку, мог выстрелить в них. Меня тут же положили на плащ-палатку и волоком перетащили под насыпью. Там была труба в диаметре, вероятно, метра в полтора для стока воды. На другой стороне меня положили на носилки и принесли в санчасть. Здесь я и узнал какое у меня ранение. Доктор полка сразу же начал иголкой колоть мне левую и правую ноги. Ноги чувствительность не потеряли, движения в них были нормальными. Он вздохнул с облегчением и сказал: "Вам повезло, позвоночник не задет". Меня перебинтовали и через некоторое время с другими ранеными бойцами в кузове грузового автомобиля перевезли в первый полевой госпиталь. Здесь снова перебинтовали. При этом хирург ругал доктора полка, потому что тот засунул в раны тампоны. "Что же он сделал? Наоборот, надо дать возможность выйти крови, грязи, частям ткани, которая могла попасть в рану..." Вскоре нас погрузили на машины и отвезли в очень большой полевой госпиталь. Об этом госпитале и о том, как я проследовал в Курск, описано в моих воспоминаниях. Говорить об этом не буду.

Как мне стало потом известно из документов о Великой Отечественной войне, запрошенных мною, - я запросил материалы о действиях 215-й мотострелковой дивизии, в которую входил мой 707-й полк, - выяснилось, что на следующий день, 31 июля немцы получили еще подкрепления - танки, авиацию, и обрушились на наши войска. Корпус, понеся очень большие потери, вынужден был отступать. Вот это последнее, что я узнал о действиях моих частей.

Дальше - госпиталь в Курске, в Ростове-на-Дону, лечение в госпитале в родной Казани. Левая рука у меня висела без движений, плечо и рука постоянно ныли. Снотворные мне не помогали, я принимал по три-четыре таблетки и не мог уснуть. В госпитале в Курске в палате был каменный плиточный пол, и чтобы прекратить боль, я ночью ложился на этот пол голой рукой, становилось легче, потом передвигался, когда плитки подо мной нагревались. Приходила сестра, укладывала меня на кровать. Она уходила, - я снова ложился на пол.
Теперь я хочу вернуться назад и вспомнить один бой, который мне особенно врезался в память, поскольку это, возможно, было самое тяжелое испытание времен войны. В местечке Алыки, когда мы уже отходили из Западной Украины, но еще не дошли до старой границы, полк почему-то задержался и простоял всю ночь. А на рассвете, где-то часов в пять был получен приказ двигаться дальше. Шоссе, по которому мы должны были следовать справа упиралось в возвышенность, а слева была низменность - поле засеянное овсом. На этом шоссе полк атаковали немецкие истребители и бомбардировщики, начали буквально утюжить нашу колонну. Загорелась одна машина, другая... Никаких зенитных средств защиты не было, поэтому единственное спасение - было укрыться в поле, в больших воронках от неприцельно сброшенных немецких бомб. Вот в такой воронке оказалось человек пять или шесть бойцов и лейтенант-танкист, в их числе и я. Истребители буквально гонялись за одиночными бойцами, и из воронки мы видели даже лица немецких летчиков. Они на бреющем полете проходили над нами. Воронка нас спасала. Когда самолеты улетели, лейтенант заметил стоящий на шоссе пикап. Он побежал к нему, ключи оказались в замке зажигания, завел и, хотя спуск с шоссе был очень крутой, сумел зигзагом съехать, посадил нас, и мы по полю поехали вперед. Проехали, вероятно, километров двадцать, и только потом остановились и стали раздумывать: "А где же наши части?" Вернулись назад и к вечеру разыскали своих. Когда я пришел в штаб полка, там меня встретили несколько удивленно и обрадованно, потому что было сообщение, что я погиб. Ну, что было, то было... Только на следующий день я вспомнил, что это было второе июля, день моего рождения. Мне исполнилось 20 лет. Ранен я был 30 июля. Значит, воевал всего около сорока дней, но это были сорок дней, наполненных такими событиями, которые, естественно, врезались в память на всю жизнь.

Если говорить о том, было страшно или не было страшно, - было, конечно, страшно. Если кто-то говорит, что он никогда не боялся, я этому не верю. Человеку свойственно чувство страха, можно быть мужественным и заставлять себя преодолевать этот страх, идти в атаку, ползти под обстрелом, ходить за "языком" и так далее, но не испытывать никогда чувство опасения, чувство страха, чувство беззащитности, когда ты лежишь, скажем, под бомбежкой, [нельзя], - это, вероятно, свойственно каждому.

Теперь о моем ранении. По-видимому, меня снял снайпер. Я по молодости и свойственной молодости бесшабашности, а иногда и глупости, не носил каску, хотя мне несколько раз об этом говорили. Ходил в офицерской фуражке, поскольку как заместитель политрука, ответственный секретарь полка я имел права среднего командира и получал соответствующее обмундирование. А на рукавах у меня были красные звезды. Снайпер это увидел меня.

Где бы я не лежал в госпиталях, не проходил потом обследование, все врачи, все хирурги говорили, что я родился в рубашке, потому что такое ранение, когда пуля прошла рядом с двумя сонными артериями и не здла ни пищевод, ни дыхательное горло, ни позвоночник, - это случай редчайший. Много лет спустя я проходил очередное медицинское обследование в академической поликлинике, так называемую диспансеризацию, и попал к незнакомому невропатологу, фамилия ее была Никольская. Она стала меня осматривать, спросила, на что я жалуюсь. Я сказал, что я ни на что не жалуюсь, только вот владею левой рукой не полностью, но это уже дело непоправимое. Рука после ранения сначала полностью висела, через года полтора, после усиленных занятий и всяких процедур и прочего наполовину восстановилась, а больше ничего сделать уже не удалось. Она спросила, куда я ранен. Я показал. Она сказала: "У вас необычное ранение. Я всю войну прослужила в госпиталях в Казани, но Вы второй с таким ранением. Первого человека с таким ранением я видела в Казани. Я сказал, что я в Казани лежал, вернее, лечился в областном госпитале у невропатолога Анисимовой. Она говорит: "Это и есть я, только теперь моя фамилия Никольская". Но она так изменилась, что я ее не узнал. Анисимова была военврач, капитан третьего ранга, очень красивая женщина. Все мужчины на нее заглядывались. Обмундирование на ней сидело как влитое, и держалась она прекрасно, ходила всегда с гордо поднятой головой. Видимо, дальше у нее жизнь не сложилась, поскольку я потом узнал, что было очень неудачное замужество. И поэтому она так изменилась. Вот была такая любопытная встреча. Я об этом еще нигде не писал.

Еще какие есть у нас вопросы?

Е.С.: Владимир Алексеевич, Вам не приходилось встречаться с теми, кто воевал с Вами в сорок первом?

В.А.: Вы знаете, я не встречался ни с кем, кто воевал после меня, то есть остался в части, остался в строю после того, как я был ранен. Я встречал одного лейтенанта, который был ранен до меня. Он знал мою фамилию, имя-отчество и знал, что я из Казани. Проездом он находился в Казани и меня разыскал. Помню, что мы с ним пошли погулять по Казани и выпили очень много пива. Но ему нужно было уезжать; поэтому только один день мы провели вместе, больше я его не встречал... Позднее в Москве я ходил в Парк культуры, где собирались в День Победы ветераны, ходил к Большому театру, но никогда никого не встретил.

Когда была учреждена медаль "За оборону Киева", а мне она была положена, поскольку Малин находился на дальних подступах к Киеву. Но найти мою часть, 215-ю мотострелковую дивизию было очень трудно. В военкоматах ее в списках не было. Я в это время был членом Главной редакционной комиссии 12-томного издания "Истории второй мировой войны". Это был очень узкий круг. Комиссию возглавлял Министр Обороны. Как член редкомиссии я написал письмо в архив Красной Армии с просьбой прислать мне документы о деятельности моей 215-й мотострелковой дивизии, 707-го мотополка и 22-го корпуса. Мне их прислали. У меня они есть. Кстати, там я нашел и свою фамилию. В политдонесении, где описывались действия дивизии, в том числе и нашего полка, есть такие строчки: "24 июля в 707-м полку, где ответсекретарем замполитрука Виноградов, во всех батальонах на передовой прошли заседания комсомольских бюро и принято в комсомол шесть красноармейцев". Вот такая запись в архивных документах есть, и меня это, честно говоря, тогда очень порадовало. Медаль я получил.

Е.С.: Владимир Алексеевич, попадались ли в плен немцы в первые дни или таких случаев Вы не помните?

В.А.: Вот когда мы атаковали упомянутый немецкий полк, то были захвачены документа штаба немецкого полка, который мы разгромили, и было взято несколько пленных рядового состава.

Е.С.: А какие у Вас были чувства по отношению к ним, и как они себя вели? Очень интересно сравнить, как вели себя пленные в начале войны и в дальнейшем.

В.А.: Вели они себя нагло, довольно спокойно, даже вызывающе. Они продолжали еще чувствовать себя победителями...

Е.С.: Рассчитывали, что их скоро освободят...

В.А.: Ну, я не знаю, на что они рассчитывали... Но тогда взятие пленных было редкостью. Я не сказал, что многих, в том числе и меня, после этой операции представили к правительственным наградам. Но ее я не получил, хотя писал в свое время письмо в Министерство Обороны. Но награды я не получил, сказали, что "Наградных листов на Вас нет". Это, вероятно, произошло потому, что все наши части остались западнее Киева, не смогли выйти к своим и были или разгромлены или оказались в плену. Вот поэтому я и не встретил никого больше... Даже я писал, помню, письмо в "Комсомольскую правду", - оно было не опубликовано, а передано по радио,- где я обращался к своим однополчанам, сослуживцам, обращался пофамильно, просил откликнуться. Письмо произвело, видимо, впечатление, поскольку я написал его довольно красочно, и откликнулось много девушек, из разных городов прислали по моему адресу письма с просьбой познакомиться, выслать фотокарточку. Я некоторым ответил, написал, что "Фотокарточек у меня нет, но вы пришлите мне свои". Не помню уже сейчас, кажется, две или три фотокарточки мне прислали... Никого мне найти так и не удалось.

Е.С.: У Вас в части были женщины-военнослужащие?

В.А.: Нет, не было. Уже во время войны в медчасть взяли девушек с медицинским образованием, но я их видел только мельком.

Е.С.: Владимир Алексеевич, как Вы сами оцениваете: война что означала для Вас в жизни? Как она повлияла на Вашу дальнейшую судьбу? Что дала для становления Вашего характера, личности, какие качества привнесла?

В.А.: Вообще служба в Красной Армии и участие в боях, конечно же, отразились и на характере, на поведении, на взглядах на жизнь, на различные ситуации. Я получил соответствующую закалку, стал более здравым, трезвым в оценке различных событий и ситуаций, более мужественным...

Е.С.: То есть это был период взросления?..

В.А.: Да, произошло очень быстрое взросление. Но, я думаю, способствовало то, что, когда я служил во Львове и когда меня выдвинули на политработу, то это возлагало на мои плечи большую ответственность. Это было и почетно, я это очень ценил, но я и чувствовал, что надо это доверие оправдать, надо работать над собой. Я учился в дивизионной партийной школе для командного состава и политработников, неоднократно там выступал и готовился к этим занятиям. Поэтому жизнь в армии в последние полгода до войны, даже немного больше, у мены была очень насыщенной, очень активной. И это сыграло свою роль в моем становлении как человека, как мужчины. Ну, а потом война... Быть политработником во время войны в тот период - это означало быть все время впереди, показывать личный пример...

Мы боялись одного по-настоящему - это попасть в плен раненым. Если вдруг ранят во время отступления и попадешь в плен, что делать... И тогда почти все политработники говорили, - одни, может быть, говорили искренне, я затруднюсь сказать, другие бравировали этим, - что единственный выход, если попадаешь в плен, - это застрелиться. Многие носили в нагрудном кармане один патрон от нагана или пистолета ТТ и говорили: "Это вот патрон для себя". Я такого патрона не носил. У меня был наган. Но если бы я попал в плен, я бы, вероятно, застрелился. Не знаю, хватило бы у меня мужества или нет, но тогда я для себя это твердо так решил. Но жизнь показала, та информация, которая попадала ко мне о лагерях военнопленных, - там было очень много командного состава нашего в лагерях, были и подполковники, и генералы, и старшие политработники, и младшие политработники, но никто из них не стрелялся. Так что, вероятно, большинство просто бравировали, а когда ситуация складывалась так, что надо было принимать решение - быть пленным или застрелиться, выбирали плен. Попадание в плен в тот период считалось предательством. И, безусловно, это было неверно, неправильно, потому что война, любая война с той и другой стороны не может быть без потерь, без пленных. Другое дело, одна сторона несет больше потерь, другая меньше... Меняются этапы войны... У нас были пленные, массовые пленения окруженных частей в первые месяцы войны. У немцев это началось со Сталинграда. Было и довольно много пленных взято под Москвой, когда разбили немцев зимой 41-42 года. Много пленных наших было взято под Харьковом во время неудачной летней наступательной кампании 42-го года, когда наши войска в панике отступали к Сталинграду... Ну, а затем наступила наша очередь, и уже массовое пленение происходило немецких солдат, офицеров и генералов в конце войны. Так что войн без пленных не бывает. Поэтому, конечно, считать всех попавших в плен, в том числе и раненых, контуженных, которые не могли ничего сделать, предателями и отправлять их потом в лагеря - это, конечно, не только не справедливо, это, с моей точки зрения, было преступлением режима Сталина.

Е.С.: Владимир Алексеевич, я понимаю, конечно, что первый месяц войны - это самый тяжелый был период. Но не можете ли Вы вспомнить какие-то минуты отдыха, какие-нибудь бытовые детали, или в памяти это время сохранилось только как беспрерывная череда боев?

В.А.: Это была беспрерывная череда боев. Сначала мы вели оборону и даже пытались наступать под Владимиром-Волынси, это в первые дни войны. Затем вот этот эпизод - десять дней под Малиным, где мы вели наступательные бои и не отступали, я был ранен не во время отступления, а во время наступления, пусть локального, местного, небольшого.

Е.С.: То есть солдатский быт ассоциируется у Вас в основном с госпитальной жизнью?

В.А.: Да, госпитальная жизнь... И вот единственное - около суток мы отдыхали и получили тогда пополнение, это после Новоград-Волынского. Но это был один день. И снова наш корпус бросили под Малин. Так что бои были непрерывные, каждый день. Бились всю ночь под Новоград-Волынским, где мы перерезали шоссе, ведущее на Белую Церковь и на Киев, куда прорвались немецкие танки. Там вообще непрерывно круглые сутки шли бои. Запомнил один эпизод. Мы с политруком роты ползли в его роту, переползали из тыла полка. Он полз справа, я полз слева, и нас накрыли автоматной очередью. Ему одна пуля попала в правую руку, но, видимо, пробила перед этим дерево, поэтому была на излете и врезалась и застряла прямо в кости, конец пули был виден. Вторая пуля попала в лицо, фактически выбила челюсть. Вот с таким страшным ранением я его наполовину вынес, наполовину выволок из боя. Так что всё было, всё было... И гранатный бой был. И как раз на этом шоссе за Новоград-Волынским ходили в атаки, которые назывались штыковые, чтобы выбить немцев. Но у нас было мало автоматов, а у них были почти все вооружены автоматами. Пулеметов было достаточно, но каждого солдата нельзя было обеспечить пулеметом... Мало было минометов, особенно легких минометов, с которыми можно было передвигаться быстро, перебегать, открывать огонь.

Здесь есть вопрос о победе. Верили ли мы в победу? Верили. С первого дня верили в победу. В первые дни войны, - я не знаю, не могу дать оценку этому явлению, - но была дезинформация о том, что наши войска успешно на других фронтах наступают, что перешли границы, что наши войска вошли в Турцию. И мы, политработники, шли с этой информацией в подразделения. Но это была дезинформация, специально кем-то сверху пущенная. Откуда это взялось и нужно ли это было, я не могу сказать и не могу дать этому оценку, хотя такие политбеседы, они производили соответствующее впечатление и как-то воодушевляли, но это был прямой обман.

Е.С.: Владимир Алексеевич, мне достаточно часто у многих ветеранов встречаются воспоминания о том, что лозунг "За Родину, за Сталина!" в атаке не кричали, что это было только в политдонесениях, а на самом деле кричали "Ура!" либо ругались матом. Присутствовал ли действительно этот лозунг или это была чисто пропагандистская штучка?

В.А.: Нет. Вот в первый месяц войны этого не было. В моих частях этого не было. Но и мата не было.

Е.С.: То есть обычное "ура", древний русский боевой клич...

В.А.: Да... Может быть, Родину вспоминали, но не больше... Большое впечатление произвела речь Сталина, она была в начале июля. Это был богатый материал для политработы, и мы, конечно же, донесли каждое слово до буквально каждого бойца. Это производило большое впечатление, воодушевляло, вдохновляло...

Е.С.: Это обращение "братья и сестры"...

В.А.: Да, да, да, да... Вот это обращение, оно сыграло тогда огромную роль. Такое у меня осталось воспоминание. На меня лично произвела большое впечатление эта речь. Соответственно и я пытался это передать, донести до каждого комсомольца, бойца, с которыми мне приходилось беседовать. Это сыграло очень большую роль...

Е.С.: Владимир Алексеевич, фронтовики часто, вспоминая, говорят о том, что трудно было убить своего первого немца. Это вызывало болезненные реакции, в том числе физиологического плана. Ну, одно дело, когда стреляешь, как по мишени, а другое дело, когда в штыковой атаке, глаза в глаза... Вот у Вас первое впечатление какое-то такое сохранилось?

В.А.: Мне лично вплотную сталкиваться и убивать не приходилось. Вот единственное - тогда я на расстоянии десяти метров, пробегая и видя немецкого офицера, выстрелил в него из нагана. Но он стоял ко мне спиной и махал пистолетом (парабеллумом) вот этой кучке солдат, как я их про себя назвал потом, обозникам, потому что они были с какими-то странными карабинами, которые так не шли за ним, и он им, видимо, кричал и угрожал. Вот это был единственный раз, когда я вот так вплотную выстрелил. Что натворили мои гранаты, я не знаю: я уже сказал, что бросал их вниз, не смотря. Ну, когда по тебе стреляют сразу двадцать человек залпом, это не очень приятное ощущение. (Смеется) И пули свистели буквально рядом. Но это продолжалось несколько секунд, потому что я успел заскочить за дерево.

Е.С.: То есть для Вас противник так и остался просто мишенью?

В.А.: Да...

Е.С.: Неодушевленной, неочеловеченной...

В.А.: Нет, ну я зримо стрелял... Я ложился за пулемет, поскольку я был пулеметчиком. Первые полтора года службы я же служил в пулеметной роте, в роте ПВО. И я прекрасно знал пулемет, и учился стрелять из пулемета, и был хорошим пулеметчиком. Поэтому я и во время войны ложился не раз за пулемет и стрелял по наступающим цепям немцев на расстоянии двухсот-трехсот метров. Люди были видны хорошо... Думаю, что среди них были и убитые, и раненые. Но если бы пришлось стрелять в пленного, я бы не смог. Так думаю... В тот период, в первые дни, потому что настоящей ненависти тогда еще не было. Ее, наверное, не было, потому что мы не видели наших сожженных деревень, не видели расстрелянных и повешенных, не чувствовали и не знали глубины трагедии, которая произошла. Это всё пришло потом, когда наши войска начали наступать...

Я могу прочитать вам на память мое стихотворение, посвященное Дню Победы.
Фронтовики собрались в День Победы.
Улыбки, поцелуи и слеза.
И все они седые деды,
Но искрятся по-прежнему глаза.
Цветут улыбки сквозь морщины,
Десятилетий груз долой...
Прямыми снова стали спины -
Ведь в сердце каждый молодой.
Однополчане вместе в День Победы,
Погибшие в их памяти живы...
Не позабыты отступленья беды,
Плач матерей и стон травы.
Был кто-то ранен в первый день войны,
Когда вблизи взорвалась мина,
И в этом нет его вины.
Другой дошел без меток до Берлина.
У каждого своя судьба, его лишь доля,
Награды разные, неравные дела...
К победе Родины вела их воля,
И пусть роль одного мала...
Не в этом суть - Победа неделима,
В ней равный смысл для всех живых,
И она вечно будет жива
В воспоминаньях боевых!

Е.С.: Тогда в продолжение темы давайте закончим наше интервью последним вопросом. Где застал Вас День Победы? Как вы его встретили? Какие впечатления остались у Вас от этого дня?

В.А.: Ну, я в своих воспоминаниях об этом написал. То, что я тогда чувствовал, я все написал...

Е.С.: Мой отец встретил 9 мая 1945 года в Москве...

В.А.: Я тоже в Москве...

Е.С.: И рассказывал, что стайки девушек окружали фронтовиков и подхватывали их, качали...

В.А.: Было, было... Фронтовиков качали, и не только девушки, но и молодые парни вместе с девушками. На Красной площади я был во время салюта. Стояли вплотную, притершись один к другому. И потом было очень трудно выйти с Красной площади. Я не знаю, были ли жертвы, был ли кто-то задавлен, но около метро я видел женские чулки, висевшие на перилах, туфли женские валялись... Я был вместе с женой, и мы очень с большим трудом выбрались...

Е.С.: Какая вообще атмосфера в этот день была?

В.А.: Такого подъема, который был, я никогда не испытывал и не испытаю больше... Весь народ вышел на улицы. День был хороший в Москве. Пели песни и танцевали, были и гармошки, и баяны... Всё было... Американцы на балконе на углу гостиницы "Националь" стояли, пили шампанское из бутылок и бросали вниз конфеты.И тоже приветствовали. Они своеобразно вот так отмечали... Тогда посольство американское было ведь рядом с "Националем", напротив Кремля. Это потом их на Садовое кольцо переселили... Подъем был очень большим... В общежитии, где я жил, был митинг. Я был лидером на своем курсе, ребята прибежали ко мне и попросили открыть митинг. Я открыл митинг и выступал на нем. Потом был митинг в институте, уже на следующий день, наверное, 10 или 11 мая. Я тоже выступал. Вот так...

Е.С.: Спасибо.

Интервью:

Елена Сенявская

Лит. обработка:

Елена Сенявская

МОЙ ХХ ВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ. М.: Калан, 2003. С. 19-43. СЛУЖУ ОТЕЧЕСТВУ

…Школу я закончил в 1939 г. и поступил в Казанский авиационный институт. Я собирался стать инженером-моторостроителем. Однако эти планы оказались нарушенными в первый же месяц учебы. Сессия Верховного Совета СССР, которая проходила в начале сентября 1939 г., приняла решение о призыве на службу в Красную Армию выпускников средних школ, которым уже исполнилось 18 лет. И хотя мы в тот период были уже студентами, а не выпускниками школ, тем не менее, Указ был распространен на прием в вузы 1939 г. Постепенно студенческие ряды редели, и в числе других я был призван на действительную военную службу в Красную Армию зимой 1940 г.
В команде, отправлявшейся из Казани в воинскую часть, вместе со мной оказались и мои друзья - Владимир Бусоргин и Сергей Платонов. Нам было известно только, что служить будем на Украине. Провожали нас родители и любимые девушки... Призывников разместили в товарных вагонах с двухъярусными нарами. Ехали медленно. Кормили в привокзальных военных столовых. На восьмые сутки вечером прибыли в Киев. После хорошего ужина легли спать с уверенностью, что через сутки будем на месте в городе Гайсине, нам об этом уже сообщили. Однако утром нас ждал сюрприз: отодвинув дверь вагона, мы увидели, что все железнодорожные пути занесены снегом. Крупные хлопья снега продолжали падать. Снег доходил до колен. Железнодорожники разводили руками - такого снегопада они не помнили. От них же узнали, что в первую очередь будут пропускать воинские эшелоны (шла война с Финляндией), затем откопают пассажирские поезда и только после этого займутся нашим составом. Стало ясно, что простоим в Киеве не менее суток, а то и более. После завтрака решили пойти в город. Здесь картина была та же - все было засыпано снегом. Ни один вид городского транспорта не действовал. Тротуары представляли собой глубокие траншеи. Прохожих, шедших по противоположной стороне улицы, едва было видно.
В городе наша троица провела весь день. Гуляли, заходили в кафе, посетили кинотеатр, с любопытством рассматривали красиво одетых женщин. Многие из них носили разноцветные кокошники. Все для нас здесь было необычным.
На следующий день ситуация на железнодорожной станции не изменилась. Наш эшелон все еще был занесен снегом. Снова пошли в Киев. Эти два дня явились приятной передышкой после восьми дней тряски в товарном вагоне. Выехали из Киева поздно вечером и на следующий день прибыли в Гайсин. Здесь формировался новый полк из числа новобранцев. Я попал в роту ПВО - противовоздушной обороны. На вооружении в роте были счетверенные пулеметные тумбочные установки на автомашинах. В этой роте я прослужил до ноября 1940 г.
Служба в Красной Армии совпала с началом Второй мировой войны и советско-финской войной. Это наложило свой отпечаток на боевую подготовку. Условия были суровыми. В казармах разрешалось проводить только политзанятия и после ужина чистить оружие. Все остальное время мы находились в поле. Материальную часть винтовки и пулемета "максим" изучали на плащ-палатках, расстеленных на снегу. Здесь учились разбирать и собирать оружие. Ползали по заснеженному полю, учились зарываться в снег. Иногда задача усложнялась: перебегать и ползать приходилось с телом пулемета на спине. В этом случае, несмотря на мороз, по лицу струился пот. Практиковались многокилометровые броски. Было трудно, но я не помню, чтобы кто-то из красноармейцев нашей роты простудился и заболел. После отбоя засыпали мгновенно, спали "как убитые". Довольно часто проводились учебные тревоги. В этом случае в мою обязанность входило, взяв винтовку, бежать на квартиру командира роты и доложить о тревоге. Стремился опередить вестовых других командиров, но не всегда это удавалось.
Хорошая физическая закалка, полученная в Казани в спортивном обществе "Буревестник", помогала мне легко преодолевать все тяготы военной службы.
В свободное время наша троица собиралась, обсуждали домашние новости, черпаемые из писем, каждое из которых доставляло большую радость. С особым нетерпением каждый раз ждал письма от моей Марианны. Изредка получали из дома посылки с вкусными домашними изготовлениями.
В целом служба шла однообразно, все дни были близнецами. Клуба в полку не было. В город увольнительных не давали. Но скоро наше спокойное существование окончилось. В середине июня 1940 г. полк подняли по тревоге, и мы двинулись из Гайсина к границе с Румынией. На границе находились около недели. Были замаскированы, готовились к переходу границы и освобождению Бессарабии, которая ранее входила в состав Российской империи и была захвачена Румынией после Первой мировой войны. Граница проходила по реке Днестр, широкой и очень быстрой. Противоположный берег Днестра был высоким, правда, сначала шла довольно широкая отмель, а потом начиналась возвышенность. Предполагалось, что на ней находятся румынские укрепления. Поэтому наступающие войска могли оказаться под прицельным обстрелом румын. Позиции у них были явно выгодными. Для форсирования Днестра требовалось навести понтонные мосты. Других средств для переправы (катеров, лодок или плотов) не было.
В день, когда стало известно, что Румыния отдает Бессарабию без боя (это произошло 28 июня), я, еще не зная об этом, решил сходить в полевую парикмахерскую, постричься и побриться. Сделать это мне не удалось. Моя очередь почти подошла, и в это время я увидел бегущих к парикмахерской лейтенантов, старших лейтенантов, капитанов. Я был страшно удивлен: что такое? Оказалось, что в 14.00 но радио сообщили новость: Бессарабию Румыния отдает без боя. Командный состав решил привести себя в соответствующий вид. Меня, естественно, оттеснили.
Вскоре начали наводить понтонный мост. Делали это очень долго, с большим трудом. Опыта у понтонщиков не было, и я представил себе, какая могла сложиться ситуация, если бы им пришлось наводить переправу под артиллерийским и пулеметным огнем с другой стороны. Красноармейцы высыпали на берег и, поскольку ничто этому не препятствовало, решили искупаться в Днестре. Течение было очень сильным, и выбираться из воды приходилось с трудом. Чуть-чуть зазеваешься, и относит на пятьдесят, на сто метров. Стоять по грудь в воде было невозможно. К вечеру понтонный мост был наведен, и мы постепенно переехали, перешли на другую сторону Днестра.
Когда поднялись в гору, то увидели, что никаких укреплений - дотов и дзотов - там не было, по краю обрыва были выкопаны только мелкие индивидуальные ячейки для солдат. Оборонять границу румыны, по-видимому, не собирались. Продвижение в глубь территории Бессарабии проходило довольно медленно: полк был пехотный, автомобили были только в роте ПВО. Все роты шли в пешем строю. В роте ПВО было четыре боевых расчета. Попеременно два находились на автомашинах, два других шли вместе с другими подразделениями. В основном передвигались вечером и ночью, днем идти было очень тяжело: температура превышала тридцать градусов. Дня через три мы вышли к Пруту, где и расположились палаточным лагерем.
Во всех населенных пунктах, через которые проходил полк, нас встречали хлебом и солью, с ведрами вина, кричали: "Двадцать лет вас ждали!" В заданном направлении полк двигался первым, впереди наших частей не было, а следовательно, такое отношение к нам со стороны населения не было специально подготовленным.
Трудности и известное напряжение начались несколько позднее. Питания, которое было организовано не лучшим образом, не хватало, и мы стали покупать хлеб, яйца, молоко, другие продукты у местного населения. Встал вопрос, как расплачиваться? И вот тут возникли сложности. Среди бойцов были узбеки, таджики, представители других национальностей Средней Азии. У них оказалось много денег, причем в крупных купюрах. За буханку хлеба, за которую следовало платить по существующим ценам рубль или два рубля, они готовы были отдать и тридцать, и пятьдесят рублей. Среди населения началась паника: что же такое советские рубли? Я помню, как по территории нашей части бегал плачущий крестьянин, который продал свинью за десять рублей и пытался найти старшину, который ее купил. Последовал целый ряд приказов, которые преследовали цель прекратить беспорядочные расчеты с населением. Было установлено, что один рубль соответствует шестидесяти леям. Но этот курс, с моей точки зрения, был неправильным. Например, десяток яиц стоил в Бессарабии 10-12 лей. В Советском Союзе яйца стоили много дороже.

После возвращения на Украину полк разместили в маленьком городке Бусске. Это было небольшое местечко, где раньше войска не стояли, казарм не было, полк расположился на очень большой поляне. Был конец августа, погода стояла теплая. Спали в палатках на двоих, сделанных из индивидуальных плащ-палаток, прямо на земле, завернувшись в шинели. Затем привезли большие армейские палатки, и там уже спали по 15-20 человек на нарах, оборудованных из материалов, которые удалось достать.

На этой поляне, естественно, не было колодцев, и за питьевой водой приходилось ходить за километр в город, расположенный на возвышенности. Желающих совершать такую прогулку не было, и старшина посылал красноармейцев за водой в приказном порядке. Однажды ко мне заглянул Володя Бусоргин и рассказал, что колодец, из которого мы брали воду, находится вблизи пивной, а пиво в ней отменное. Получив такую ценную информацию, я вызвался добровольно сходить за водой, сказал, что хочу размяться. Две кружки пива доставили мне большое удовольствие. Так я проделывал еще два-три раза, но затем по запаху пива секрет был раскрыт. От желающих принести воду не стало отбоя. Старшина делал вид, что ничего не замечает.
Так мы жили до середины ноября. Стало уже холодно. На речке, которая протекала рядом с поляной, появился лед. Когда поднимались утром, а армия жила по московскому времени, было еще темно, на небе мерцали звезды, бежали к речке, разбивали лед, умывались, потом начиналась пробежка, зарядка, после чего завтракали. Наконец, всех разместили в городе. Наша рота получила две большие комнаты. В одной находились двухэтажные нары, на которых мы спали, а в другой проходили политзанятия, хранилось оружие. Она же служила и столовой. Военной подготовкой занимались на открытом воздухе.
В конце ноября в полк поступил приказ о выделении пятидесяти бойцов второго года службы для откомандирования во вновь формирующуюся бригаду. У меня были плохие отношения с заместителем командира роты по политической части младшим политруком Бочаровым. Он был слабо подготовлен: плохо знал историю, не ориентировался в текущих политических событиях. Не знаю, как ему удалось закончить училище. Я часто задавал политруку вопросы и поправлял ошибки, что вызывало у него раздражение. Командир роты ко мне относился очень хорошо, и когда я узнал, что отбирают бойцов для отправки в новую часть, обратился к нему с просьбой откомандировать меня. Сказал, что замполит жизни мне не дает, придирается и по поводу, и без повода, и не только на политзанятиях, но и во время боевой подготовки. Командир роты младший лейтенант Мороз отнесся к моей просьбе с пониманием - он тоже не любил своего зама по политчасти - и дал согласие на мое откомандирование.
Так я оказался во Львове в моторизованной пулеметной бригаде повышенной огневой мощности. Попал в 1-й пулеметный батальон. В роте, в которой продолжил службу, на меня обратил внимание политрук роты Трифачев, прибывший с Дальнего Востока. Он стал поручать мне делать политинформации о текущих событиях в стране, а затем и заменять его на политзанятиях, что его вполне устраивало. Вскоре приказом командира бригады мне было присвоено звание заместителя политрука. Это четыре треугольничка в петлицах и вышитые золотыми нитями звезды на рукавах. Этими звездами я очень гордился, поскольку у всего политсостава Красной Армии они были одинаковые, независимо от воинского звания.
Когда батальон полностью сформировался, встал вопрос об избрании секретаря комсомольской организации. Батальон считался самостоятельной воинской частью. Бригада состояла из батальонов, а не из полков. По штатному расписанию должность ответственного секретаря комсомольского бюро батальона (так она называлась) была штатной. Сначала намеревались подобрать секретаря из состава средних командиров, но в конечном итоге внимание было остановлено на мне. Со мной познакомился начальник политотдела бригады старший батальонный комиссар Мартыненко, и я был избран на эту комсомольскую должность. В конце марта 1941 г. бригада была переброшена из Львова в Ровно, где на ее основе сформировали дивизию. Наш батальон, получивший большое пополнение бойцами, прибывшими в основном из Сибири, преобразовали в полк. Я был избран ответственным секретарем комсомольского бюро полка. Эта должность была довольно заметной: партийная организация полка состояла из 15 человек, комсомольцев же в полку было более тысячи. Все политические мероприятия, конечно же, проводились с активным участием комсомольцев, а следовательно, и моим.
В Ровно мы были размещены в настоящих казармах. Там раньше стояли польские воинские части. Было три столовых. Я дружил с врачом полка и неоднократно ходил с ним перед обедом снимать пробу в столовую. Может быть, это смешно, но когда мы приходили с врачом, то повар доставал большой черпак борща или другого первого блюда и ложкой выбирал все самое вкусное из него нам в тарелки. Случалось такое не каждый день. Вспомнил это просто как один из эпизодов моей армейской жизни. Я, как правило, участвовал в полевых занятиях, иногда проводил заседания комсомольских бюро батальонов, летучки и другие мероприятия.
В начале июня в Ровно на улицах неожиданно появились генералы с двумя, тремя и четырьмя звездами в петлицах, представлявшие различные рода войск (пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики). Это нас озадачило, но быстро выяснилось, что на территории дивизии в клубе проходит секретное совещание. Охрана была поручена нашему полку. Поздно вечером на карауле стоял старшина - секретарь комсомольской организа11ии полковой школы. На следующий день он мне рассказал, что вышедший из клуба генерал-лейтенант, заметив, что он замерз, похлопал его по плечу и произнес: "Потерпи, старшина, скоро будет жарко". Фраза прозвучала многозначительно. Мы со старшиной истолковали ее однозначно: па штабном совещании речь шла о предстоящей скоро войне.
Примерно дней за десять до начала войны в полках дивизии по утрам начались тревоги. В пять-шесть часов утра мы выезжали, делали бросок на машинах в сторону границы, а затем возвращались обратно в казармы, завтракали и приступали к обычным полевым занятиям. Некоторые части 5-й армии, в которую входил 22-й корпус, были расположены около самой границы. Оттуда поступали сведения о ситуации на другом берегу Северного Буга - пограничной реки, в районе г. Владимира-Волынского. Сведения эти были тревожными, сообщалось, что на другом берегу сосредоточиваются немецкие войска, наблюдается движение, используются оптические приборы для наблюдения за нашей территорией. Немецкие самолеты неоднократно вторгались в наше воздушное пространство.
Ночью через Ровно проходили воинские части, летели самолеты в сторону границы. Как потом выяснилось, они располагались на приграничных аэродромах и просто больших полянах. Все это, естественно, подсказывало, что ситуация сложная, что в самое ближайшее время могут начаться военные действия. За неделю до 22 июня появилось известное сообщение ТАСС, в котором опровергалось, что немцы собираются на нас напасть. Но мы восприняли это опровержение как подтверждение того, что война приближается и до нее буквально остались считанные дни. Я решил сфотографироваться. Отослал родителям и Марианне [2] мои последние предвоенные фотографии.
За три дня до 22 июня пришел приказ на ночь завешивать окна одеялами и спать в обмундировании. Разрешалось снимать сапоги и ремень. Личному составу выдали боеприпасы, противогазы и известные всем медальоны. Командный состав перевели на казарменное положение. Вечером 21 июня командир полка подполковник Макертичев созвал всех командиров и политработников и еще раз подчеркнул, чтобы никто не отлучался из части, с границы поступают самые тревожные сообщения, все может случиться [1]. В 5 часов утра нас подняли по тревоге. Выехали из части, не зная о том, что уже началась война. Личные вещи остались в казармах. Через час езды в направлении города Луцка, где был расположен штаб 5-й армии, увидели первый воздушный бой, в котором участвовало десятка полтора самолетов. Отличить наши самолеты от немецких было трудно. Несколько самолетов были сбиты и горящими свечами упали вниз. Это было первое впечатление о войне. Стало как-то жутковато. Когда мы подъехали к Луцку, через который должны были следовать, то неожиданно над нами очень низко, на высоте буквально до сотни метров, пролетели немецкие эскадрильи бомбардировщиков с черными крестами. Мы повыскакивали из машин, залегли кто в пшенице, кто в кюветах. Некоторые солдаты начали стрелять по самолетам из винтовок, но эскадрильи пролетали, не обращая на нас внимания. Они бомбили расположенные в Лупке воинские части и штаб 5-й армии. Когда мы въехали в Луцк - другой дороги не было, - город уже во многих местах горел. На большой скорости машины проезжали между пылающими домами. Картина была тяжелая, но страха я не испытывал. Когда мы благополучно пересекли Луцк и сделали остановку, вынул небольшое карманное зеркальце и посмотрел на себя: лицо было испачкано сажей, в глазах прочитал растерянность.

В течение второй половины дня и части ночи мы продолжали движение к границе. Несколько раз полк бомбили, были первые потери. Утром 24 июня встретились с немецкими полевыми войсками. Несколько дней вели бои в районе Владимира-Волынского, переходили в наступление. Мой 707-й полк участвовал во взятии села Верба, где нанес значительный урон противнику. В этих боях было все: и артиллерийская подготовка, и танковые прорывы, и бомбежки, и минные обстрелы. Увы, почти не было нашей авиации, и это сковывало действия войск. В первые два дня, когда приближались самолеты, мы пытались определить - свои или фашистские. Позднее при звуке подлетающих самолетов сразу же искали укрытия.
После боев в районе Владимира-Волынского части 22-го корпуса начали по приказу организованный отход. Много лет спустя, вспоминая первые дни войны, я написал стихотворение, которое, как мне кажется, уместно здесь воспроизвести.

Я помню первый день войны:
Поднялись рано по тревоге
Солдаты - Родины сыны,
Враг находился на пороге...
В тот день бомбили полк не раз.
Горящий Луцк перед глазами...
Кювет дорожный жизнь мне спас...
И вот войска сошлись с войсками.
Не позабыть мне первый бой:
Рвались фашисты зло вперед.
Запомнил мин протяжный вой
И на спине холодный пот...
Не дрогнул полк, не начал отступать.
Семь дней атаку за атакой
Солдаты продолжали отбивать,
Привыкли к обстановке всякой...

Отходили к старой границе через Ковель и Ровно. Здесь были крупные бои, в том числе танковые, особенно под Ровно. О них много писалось в нашей прессе. Это было одно из самых больших танковых сражений начала войны, в котором участвовал и 22-й механизированный корпус. Во время этих боев командир корпуса генерал-майор С.М.Кондрусев погиб, его заменил начальник штаба генерал-майор танковых войск Тамручи Владимир Степанович, которого я лично знал.
У меня до войны были с ним три встречи. Первый раз на полевых занятиях, где он, проверяя, как занимаются части, обратился ко мне и попросил рассказать о проведении политической работы среди комсомольцев в полевых условиях. Затем был семинар для комсомольских работников по новому дисциплинарному Уставу Красной Армии, который был утвержден в это время, и я на этом семинаре в присутствии генерала Тамручи несколько раз выступал. Потом проходила партийная конференция дивизии. В ее честь мы, комсомольцы, организовали спортивные соревнования. И опять меня жизнь столкнула с Тамручи. Я шел со спортивных занятий и вдруг гляжу - идет большая группа командиров во главе с генерал-майором танковых войск Тамручи, рядом командир нашего полка подполковник Макертичев, а за ними другие командиры. Я взял под козырек и пошел строевым шагом. Тамручи увидел меня, остановился и задал вопрос: "Ну как, комсомольский вожак, прошли соревнования?" Я ему рассказал. Он поблагодарил. Эта часть моих воспоминаний относится к предвоенным. Во время войны я его не встречал.
Остановлюсь на одном событии, которое особенно врезалось в память. Это, возможно, было одно из самых тяжелых моих военных испытаний. В местечке Олыки, когда мы отходили из Западной Украины, полк задержался и простоял всю ночь. А на рассвете, около пяти часов утра, был получен приказ двигаться дальше. Шоссе, по которому следовали части, справа упиралось в возвышенность, а слева был крутой спуск и низменность - поле, засеянное овсом. На этом шоссе полк и другие части атаковали немецкие истребители и бомбардировщики, которые начали буквально утюжить нашу колонну. Загорелась одна машина, другая... Никаких зенитных средств защиты не было, поэтому единственное спасение - укрыться в поле, в больших воронках от неприцельно сброшенных немецких бомб. Вот в такой воронке оказалось человек пять или шесть бойцов и лейтенант-танкист, в их числе и я. Истребители буквально гонялись за одиночными бойцами, и из воронки мы видели даже лица немецких летчиков. Они на бреющем полете проходили над нами. Воронка нас спасала. Когда самолеты улетели, лейтенант заметил стоящий на шоссе пикап. Он побежал к нему, ключи оказались в замке зажигания, завел и, хотя спуск с шоссе был очень крутой, сумел зигзагами съехать и посадить нас. Проехали, вероятно, километров двадцать и только потом остановились и стали раздумывать: "А где же наши части?" Вернулись назад и к вечеру разыскали своих. Когда пришел в штаб полка, там меня встретили удивленно и обрадовано: было сообщение, что я погиб. Ну, что было, то было... Только на следующий день я сообразил, что все это произошло 2 июля - в день моего рождения. Мне исполнилось 20 лет.
Запомнились наши успешные контратаки под Новоградом-Волынским, тяжелые бои за овладение шоссе, ведущим от этого города в Житомир и Киев. По шоссе прорвался немецкий моторизованный корпус. Две его танковые дивизии устремились к Киеву. Перед 22-м корпусом и другими частями 5-й армии была поставлена задача: овладеть большим участком шоссе, отрезать тылы противника и тем самым сорвать его продвижение. Сражение продолжалось неделю днем и ночью. Фашистское командование бросало все время свежие силы. В этих боях полк и другие части понесли большие потери, но приказ был выполнен. Непосредственная угроза Киеву на некоторое время была снята.
Запомнил один страшный эпизод. С политруком одной из рот мы ползли к его бойцам, окопавшимся вблизи шоссе. Он полз справа, я - слева. Нас накрыли автоматной очередью. Ему одна пуля попала в правую руку, но, видимо, была на излете и застряла прямо в кости, конец ее был виден. Вторая пуля попала в лицо, выбила верхнюю челюсть. Вот с таким тяжелым ранением я его вынес из боя. Все было... И гранатный бой был. И как раз на этом шоссе за Новоград-Волынским ходили в атаки, которые назывались штыковыми, чтобы выбить немцев. Но у нас было мало автоматов, а у них почти все были ими вооружены. Пулеметов было достаточно, но каждого солдата нельзя было обеспечить пулеметом... Мало было минометов, особенно легких, с которыми можно было быстро перебегать и открывать огонь.
После боев под Новоградом-Волынским нашу дивизию отвели на отдых. Полк получил небольшое пополнение, примерно 400 солдат. На следующий день нас бросили под город Малин, где немцы перерезали железную дорогу, соединяющую Киев с укрепленными районами Коростень и Обруч. Это были старые укрепленные районы, которые перед войной разоружили, а потом наспех снова вооружили; они оборонялись частями 5-й армии. Железнодорожная связь Киева с этими укрепленными районами у Малина была перерезана. Там мы вели непрерывные бои в течение десяти дней.
Перед частями 22-го корпуса была поставлена задача выбить немцев из Малина. С ходу частям удалось взять высокую железнодорожную насыпь и окопаться за ней примерно в ста-двухстах метрах. До города оставалось меньше километра. Но дальнейшее продвижение было задержано: немцы вели очень интенсивный обстрел наших войск. Авиации немецкой не было, но над городом висел аэростат, с которого корректировался огонь немецкой артиллерии и минометов. Командные пункты располагались за насыпью, а бойцы окопались в поле. Глубокие окопы рыть было невозможно. В течение десяти дней несколько раз предпринимались атаки, но без поддержки танков штурм захлебывался. Артиллерийской поддержки было недостаточно. Однажды произошел неприятный инцидент, когда наша артиллерия накрыла наступающие части, были жертвы.
Через три дня после начала боев под Малином разведка донесла, что к городу движутся свежие части, и двум батальонам нашего полка было приказано зайти в тыл к немцам, выйти к реке (названия я не помню) и там встретить немецкие части, взорвать мост, задержать немецкие войска как можно дольше. Переход в тыл был осуществлен спокойно, сплошной линии фронта не было. Мы вошли в большой лес. Наткнулись на немецкие телефонные провода. Их тут же перерезали. На рассвете вышли к населенному пункту, расположенному как раз у той самой реки, и от жителей узнали, что немецкие части за несколько часов до нас уже прошли к Малину. Пытались связаться по рации с командованием, но ничего не вышло. Пркически хороших полевых раций не было. Это мешало устанавливать связь между частями, осуществлять координацию во время боя. Было принято решение возвращаться. Когда двигались обратно к линии фронта, а надо было преодолеть километров десять, наша разведка донесла, что впереди находится большая поляна, на которой расположилась на отдых немецкая часть. Разведчики донесли, что дымят кухни, немецкие солдаты спят на земле вповалку, никакого охранения нет, чувствуют себя в полной безопасности. Было принято решение атаковать немцев. Батальоны обтекли часть поляны и из всех огневых средств - а у нас были пулеметы, минометы, автоматы, винтовки - открыли кинжальный огонь, но с таким расчетом, чтобы не перестрелять друг друга. Среди немецких солдат началась паника, некоторые пытались отстреливаться, офицеры стремились что-то организовать. Увидев коридор, по которому можно вырваться из полукольца, немцы устремились туда. И все же полегло их достаточно много.

Когда враг бежал, было принято решение отходить для соединения со своими частями. Но мы не знали, что примерно в километре находились еще поляны, где расположились на отдых другие немецкие войска. Когда началась стрельба, они были подняты по тревоге и начали нас окружать. Наши батальоны вынуждены были не просто отходить, а с боем отступать.
Запомнился один эпизод. Предстояло пересечь глубокий овраг. Перед ним два наших пулеметчика прикрывали огнем отступающие батальоны. Я залег рядом с ними. И вдруг пулемет замолчал: оказалось, перекос патрона в ленте. Я хорошо знал пулемет "максим". По все мои попытки устранить неполадки ничего не дали, и вместе с этими солдатами и пулеметом мы побежали, догоняя отходивших бойцов. Нужно было быстро спуститься в овраг, а у меня болела правая нога. Я подвернул ее во время бомбежки, неудачно спрыгнув с машины. Поэтому подотстал, и когда сбегал вниз, то увидел, что спиной ко мне стоит немецкий офицер, а шагах в двадцати от него находится группа немецких солдат, стоявшая в какой-то нерешительности. Я успел заметить, что они не с автоматами, а с карабинами. По-видимому, это были какие-то обозники, потому что карабины были на вооружении только у тыловых частей. В правой руке у меня был наган, я выстрелил в офицера. Он упал. Несколько секунд бежал, поднимаясь из оврага. Немцы открыли по мне залповый огонь. Я пробежал еще несколько метров, свистели пули, заскочил за большое дерево, вынул две гранаты-лимонки и одну за другой, не глядя, с силой бросил в овраг. Раздались два взрыва, стрельба по мне прекратилась. Какой был эффект от моих гранат, не знаю. Может быть, просто солдаты залегли. Но во всяком случае успел подняться на вершину оврага и вскоре догнал наших бойцов.
Впереди оказалась речка. Мы стали ее переходить. Вода достигала колен, сапоги налились водой. Солдаты подняли ноги, вылили воду и пошли дальше. Так же поступил и я. Но у меня правая нога была повреждена в щиколотке, опухоль еще не прошла, и через некоторое время портянка начала натирать ногу. Я понял, что если не остановлюсь, не приведу ноги в порядок, то придется или снять сапог и идти без него, или сесть на пенек и переобуться. Что я и сделал.
Пока я этим занимался, мимо прошли последние бойцы. Двигались они рассредоточившись - вокруг было мелколесье, летали немецкие самолеты, искавшие нашу часть, приходилось маскироваться. Я их догнал. Вдруг гляжу - впереди какое-то замешательство. Мы вышли к поляне. От нее расходились три дороги. Впереди шедшие бойцы не знали, куда идти, по которой из трех. Поляна была буквально усеяна крупной земляникой, яркой, сладкой. Молодые бойцы начали ее собирать и потеряли визуальную связь с отходившими ротами. Мы выбрали одну из дорог и двинулись вперед. Вскоре показалась сторожка лесничего. Спросили у вышедшей нам навстречу женщины, видела ли она немцев. Ответ получили отрицательный. Прошли еще две сотни метров и обнаружили следы протекторов автомобиля, скорее всего, немецкого. С нами был старшина, который ехал на коне, захваченном у немцев. Возглавлял нашу группу младший лейтенант Виноградов, мой однофамилец. Он приказал старшине поскакать вперед и произвести разведку. Минут через десять услышали выстрелы. Прискакавший обратно старшина доложил, что на станции, через которую мы собирались перейти, его обстреляли. Значит, там были немцы. Приняли решение свернуть налево и пересечь железнодорожное полотно в другом месте. Сделали это вполне благополучно и без потерь. Вскоре соединились с нашими частями под Малином. Второй батальон также вышел без потерь. А первый батальон, в котором находились командир полка, комиссар и начальник штаба, без предварительной разведки двинулся через станцию, на которой засели немцы. Батальон накрыли пулеметным и минометным огнем. Командир полка и начальник штаба были убиты (они шли впереди). Тяжело раненного комиссара бойцы вынесли, у командира полка успели вынуть документы. Потери среди бойцов были небольшие, но полк был обезглавлен.
Упорные бои под Малином продолжались. Как и все политработники полка, я постоянно находился на передовых позициях, в числе первых поднимался в атаку, а любую передышку использовал для проведения политбесед, участвовал в заседаниях комсомольских бюро, на которых было принято в ряды членов ВЛКСМ немало воинов, отличившихся в боях [3].
30 июля командование решило осуществить еще один штурм города. Нашему полку придали две бронемашины. Но расскажу о вечере, предшествующем этому штурму На командный пункт полка приехал полковник из штаба корпуса, по-видимому, из особого отдела, точно я не знал. Он выяснял ряд обстоятельств, при которых наша артиллерия накрыла свои части (об этом факте я уже упоминал раньше). Затем спросил у командира полка, где заместитель политрука, секретарь комсомольской организации Виноградов. Я находился недалеко, слышал этот вопрос и был очень удивлен. Новый командир полка майор Хорушев сказал: "Вот Виноградов". Полковник подошел ко мне, поздоровался и сказал: "Есть приказ о твоем переводе в распоряжение штаба корпуса. Приказ придет в полк завтра или послезавтра. Ну а пока я запрещаю принимать личное участие в боевых операциях, дальше командного пункта полка не двигаться". Я был поражен таким сообщением, но, козырнув, сказал: "Ваше приказание будет выполнено". На этом разговор закончился.
Рано утром начался штурм города. Наши части продвинулись довольно далеко и уже подошли к окраине Малина: до ближайших домов оставалось метров 200. Но очень массированный огонь из разных видов оружия со стороны немцев заставил части залечь и снова окопаться. Одна из рот полка образовала клин, который врезался почти в Малин. Артиллерийские разведчики, корректирующие огонь нашей артиллерии, сразу же об этом сообщили. Наши орудия замолчали. Вести артиллерийский огонь зигзагом было невозможно. Последовали один за другим телефонные звонки на командный пункт полка с требованием немедленно отвести роту. Но связи с ней не было. В роту ушли три связиста, а рота продолжала оставаться на занятой позиции, по-видимому, связисты не дошли. На командном пункте остались вдвоем - командир полка и я. Все командиры и политработники были в бою. Что оставалось делать? Я обратился к командиру полка и сказал: "Разрешите, товарищ майор, пойти мне". Он задумался, потом произнес: "Я не имею права вас посылать, но ситуация такова, что должен принять другое решение. Идите..." Я подбежал к насыпи, рывком проскочил через железнодорожное полотно, скатился вниз и там уже по-пластунски примерно 500 метров добирался до роты. Эта операция мне удалась. Я передал приказ отходить и вместе с ротой стал отползать. Немцы, заметив передвижение, тут же открыли огонь. Интенсивно били минометы. Пришлось перебегать от одной воронки к другой. И вот в такой момент меня ранило. Я почувствовал сильнейший удар в спину, посыпались искры из глаз. Мне показалось, что перевертываюсь в воздухе и падаю назад на спину. Но это только показалось. Когда очнулся, то лежал лицом вниз, почва была песчаная. В рот попал песок, упал я с ходу при перебежке. Попробовал подняться, но не смог. Дышать было тяжело, в левой части спины чувствовал сильную боль. Подумал, что осколок мины попал в спину, перебито легкое, отсюда трудно дышать, поэтому такая боль. Стал мысленно прощаться с жизнью, вспомнил родителей, вспомнил любимую девушку... Но через несколько минут вдруг почувствовал, что дышать стало гораздо легче. Вероятно, выплюнул песок изо рта. Тогда попытался поднять голову и увидел, что невдалеке еще продолжают переползать последние бойцы отходившей роты. Сознание меня больше не покидало. Я попробовал кричать, но голоса не было. (Как потом выяснилось, произошло кровоизлияние в область голосовых связок. У меня была прострелена шея. Пуля прошла навылет вплотную с сонными артериями и задела только левое плечевое нервное сплетение - почему и была такая боль в спине.) Тогда я вынул наган, поднял руку вверх и начал стрелять. После семи выстрелов руку опустил. В тот же момент услышал слова: "Ну, теперь можно к нему подползать". Солдаты увидеи кто стреляет, но подползти вплотную боялись, я мог опустить руку, мог выстрелить в них. Меня тут же положили па плащ-палатку и волоком протащили под насыпью. Там была труба диаметром метра полтора для стока воды. На другой стороне меня положили на носилки и принесли в санчасть. Здесь я и узнал, какое у меня ранение. Доктор полка сразу же начал иголкой колоть мне левую и правую ноги. Ноги чувствительность не потеряли, движения в них были нормальными. Он вздохнул с облегчением и сказал: "Вам повезло, позвоночник не задет". Меня перебинтовали.

В медицинскую часть приехал попрощаться секретарь партийной организации полка политрук Кабанов. Говорить я почти не мог. Выслушал его пожелания, передал привет боевым товарищам. Из политического состава полка, насчитывавшего к началу войны 20 человек, после моего ранения в строю осталось только двое.
Через некоторое время меня с другими ранеными бойцами в кузове грузового автомобиля привезли в первый полевой госпиталь. Снова перебинтовали. При этом хирург ругал доктора полка, засунувшего в раны тампоны. "Что же он сделал? Наоборот, надо было дать возможность выйти крови, грязи, частям ткани, которая могла попасть в рану..." Вскоре нас погрузили на машины и отвезли в очень большой полевой госпиталь. Меня долго не брали в операционную. Несколько раз обращался к медсестре, но это не помогало. Ответ был один - есть командиры и бойцы с более тяжелыми ранениями. Наконец, я подозвал проходившего мимо врача. Сказал ему о характере ранения и мрачно пошутил:
"Если начнется заражение, то неизвестно, что придется делать - отрезать голову от туловища или туловище от головы". Шутка подействовала, и меня почти сразу повезли в операционную. Молодой хирург расширил скальпелем пулевые отверстия, промыл их, сделал перевязку. В течение ночи он дважды подходил ко мне, спрашивал о самочувствии и, видя, что я не могу заснуть, принес баночку со спиртом. Это помогло. Спасибо ему, большое спасибо всем военным медикам, спасшим во время войны миллионы жизней!
Через два дня вместе с другими ранеными меня погрузили в санитарный поезд. По дороге пришлось еще раз столкнуться с войной. Рано утром 3 августа поезд прибыл на первый путь станции Чернигов. Стояли мы довольно долго, и вдруг началась интенсивная бомбежка. Раненые, способные передвигаться, покинули вагон и их повели в укрытие. Я и еще несколько лежачих ранбольных (так нас называли) остались. Хорошенькая медсестра металась по вагону с возгласом "что делать, что делать?". Посоветовал ей пойти в укрытие, но она осталась. Чувство долга оказалось сильнее страха.
Вагон, в котором мы лежали, стоял напротив вокзала, а оттуда раздавался охрипший голос - кто-то кричал в телефонную трубку: "Пришлите срочно истребители, у нас эшелон с ранеными, а через два нуги стоят составы со снарядами. Все может в одно мгновенье взлететь на воздух!" Вскоре истребители действительно появились, и вражеские бомбардировщики улетели. Раненые вернулись в вагон. Поезд тронулся, и тут медсестра не выдержала и разрыдалась...
Дальше - госпитали в Курске и в Ростове-на-Дону, лечение в госпитале в родной Казани. Левая рука у меня висела без движений, плечо, вся рука постоянно ныли. Снотворные мне не помогали, я принимал но три-четыре таблетки и не мог уснуть. В госпитале в Курске в палате был плиточный пол, и, чтобы прекратить боль, я ночью ложился на пол голой рукой, становилось легче, потом передвигался, когда плитки подо мной согревались. Приходила сестра, укладывала меня на кровать. Она уходила, и я снова ложился на пол.
В Курске я прочитал в газете "Правда" утреннюю сводку Совинформбюро от 5 августа 1941 г. В ней сообщалось о нашем рейде в тыл противника в районе Малина, о котором я уже упоминал. С тех пор прошло уже более 12 дней. Вот это сообщение: "Часть подполковника Макертичева разгромила фашистский полк. В бою уничтожено 300 немецких солдат и офицеров, 4 автомашины, радиостанция и 4 орудия. Захвачены 15 верховых лошадей и ряд других трофеев". С горечью подумал: родственники подполковника обрадуются, прочитав это сообщение, будут им гордиться, а на самом деле его уже нет в живых. Таковы парадоксы войны.
Здесь же, в Курске, от раненых бойцов, поступивших в госпиталь позднее меня, узнал, что немецкие части 31 августа предприняли под Малином наступление, поддержанное танками и самолетами. Части 5-й армии, неся большие потери, вынуждены были отступить. Много позднее я как член Главной редакционной комиссии 12-томной истории Второй мировой войны запросил в Архиве Красной Армии информацию о боевых действиях 215-й мотострелковой дивизии. В полученном архивном документе сообщалось: "Под Малином дивизия ведет круглосуточные бои до 31 июля, несколько раз переходя в атаку. Однако выбить противника из Малина не удалось. 31 июля противник, получив подкрепление, поддерживаемый танками, несколькими дивизионами артиллерии, минометами и авиацией (около 40 самолетов) организовал интенсивное наступление на наши части". Войска 22-го корпуса отступили.
Это была последняя полученная мною информация о боевых действиях моего полка. Разыскать уже в мирное время кого-либо из однополчан, несмотря на многократные попытки, мне не удалось. Всего вероятнее, наши части, оказавшись западнее Киева, были или разбиты немцами, или произошло их массовое пленение. Во время боев мы боялись по-настоящему одного - попасть в плен ранеными. Если вдруг ранят во время отступления и попадешь в плен, что делать... Тогда почти все политработники говорили - одни, может быть, искренне, я затруднюсь сказать, другие бравировали этим, - что в таком случае единственный выход - застрелиться.
Попадание в плен в тот период считалось предательством, изменой Родине. Безусловно, это было неправильно, потому что война, любая война с той и другой стороны, не может быть без потерь, без пленных. Другое дело, одна сторона несет больше потерь, другая меньше... Меняются этапы войны... У нас были массовые пленения окруженных частей в первые месяцы войны. У немцев это началось со Сталинграда. Довольно много пленных было взято под Москвой, когда разбили немцев зимой 41/42 года. Десятки тысяч наших воинов попали в плен под Харьковом во время неудачной летней наступательной кампании 42-го года, когда наши войска в панике отступали к Сталинграду... Затем наступила наша очередь, и началось массовое пленение уже немецких солдат, офицеров и генералов. Войн без пленных не бывает. Поэтому считать всех попавших в плен, в том числе и раненных, контуженных, которые не могли ничего сделать, предателями и отправлять их потом в лагеря - это, с моей точки зрения, страшное преступление режима Сталина.
Из госпиталя в Курске большую группу ранбольных отправили долечиваться в Ростов-на-Дону. Разместили в загородном санатории, переоборудованном в госпиталь. Условия были отличные: комнаты на двоих, большой парк, чистый воздух. Были созданы се условия для лечения и отдыха. Со мной в палате лежал лейтенант Николай Крысанов. Он был старше меня лет на пять, воевал с финнами, получил ранение в руку в конце июля, но остался в строю, произошло заражение, руку чудом спасли (выше локтя было сделано четыре глубоких разреза). Мы с ним подружились. На следующий день во время ужина он заставил меня удивиться: подозвал официантку и попросил пригласить шеф-повара. Вышел дородный мужчина лет шестидесяти в белом колпаке и фартуке, несколько смущенно подошел к нашему столу Николай встал и неожиданно произнес: "От имени красноармейцев, командиров и политработников объявляю вам благодарность за отлично приготовленные блюда. Вы вносите большой вклад в наше быстрейшее выздоровление". Шеф-повар был весьма растроган, сердечно благодарил, сказал, что будет еще больше стараться. В дальнейшем он часто подходил к нашему столу, интересовался, довольны ли мы, присылал специально приготовленные бифштексы или другие кушанья. На армейском языке - Крысанов проявил полезную "красноармейскую находчивость".
В госпитале-санатории день ото дня я чувствовал себя все лучше и лучше. В свободное время от медицинских процедур мы чаще всего проводили в парке. Однажды набрели на заросли ежевики - ягоды были крупные и спелые. Ели их с большим удовольствием. Жизнь омрачали только перевязки. В то время при перевязках сухую марлевую подушечку клали прямо на открытую рану. Естественно, что она присыхала. Когда приглашали на перевязку, то настроение сразу падало. Хирургическая медсестра пинцетом отрывала марлю от раны. После такой "операции", сопровождавшейся сильной болью, у меня с шеи на грудь стекали две струйки крови. В начал ентября раны на шее зажили, но левая рука по-прежнему оставалась парализованной.

Ростов в августе и сентябре не бомбили, но было несколько ночных тревог. Всех ранбольных поднимали с постелей и отправляли в плохо оборудованное бомбоубежище:
сидеть в нем было неудобно, не хватало воздуха. После первой такой ночи я решил больше в убежище не спускаться. Как только начиналась очередная тревога, уходил на балкон, ложился на кушетку и продолжал спать.
В нашей госпитальной комнате на столе стоял графин с водкой. Перед обедом и ужином мы выпивали по сто граммов (за свой счет, конечно) для аппетита. Однажды утром к нам, как обычно, зашла врач. Было жарко и душно. Она попросила налить ей воды. Я смутился, а Николай, подмигнув мне, налил в стакан водки. Доктор сделала глоток, задохнулась, покраснела, закашлялась. Шутка оказалась неуместной. Я достал фрукты, дал доктору закусить. Со слезами на глазах она сказала: "Что вы со мной сделали! Ведь я должна продолжать обход больных". Успокоили её как могли, извинились. Я сходил в столовую и принес стакан сметаны. Расстались по-хорошему. Она на Николая не сердилась, но каждый раз, приходя в нашу палату, держалась настороженно.
Во второй половине сентября меня вызвали на врачебную комиссию. Врачи поахали по поводу моего ранения. Мне был предоставлен отпуск на полтора месяца с последующим переосвидетельствованием, и я уехал в мой родной город Казань. Путь мой лежал через Москву, в которую прибыл 23 сентября и провел в ней несколько часов.
Военная Москва произвела на меня гнетущее впечатление: много аэростатов, мешки с песком на тротуарах, надолбы из рельсов, окна заклеены бумажными лентами. На остановке трамвая попытался выяснить, какой маршрут идет в нужном мне направлении, - оказалось, что никто "не знает". Какая-то старушка мне шепнула: "Боятся шпионов, не велено говорить, да я вижу, ты из госпиталя - рука на перевязи, поезжай третьим маршрутом".
В Казань я прибыл только через два дня. В Москве не догадался купить продовольствия, а в пути это сделать было невозможно. Как только поезд останавливался на большой станции, бежал в привокзальную военную столовую. Кормили сносно.
Встреча с родителями была очень трогательной. Я не сразу рассказал о характере моего ранения, они думали (я так написал из госпиталя), что ранен в плечо и поэтому рука висит без движений. Отпуск мне предоставили с условием, что я буду продолжать лечиться в военном госпитале. В него я ходил каждый день на различные процедуры.
От "госпитальных дней" осталось много воспоминаний, но расскажу еще только об одном, касающемся лечебной гимнастики. Я интуитивно чувствовал, что различные упражнения должны помочь восстановлению движений в левой руке, но мне трижды отказали в назначении лечебной гимнастики. Объяснение было простое: "Вы получаете все необходимые процедуры" (их и правда было много). Рука постепенно сохла. Помог случай. В коридоре казанского госпиталя я встретил военврача 3-го ранга, поприветствовал и прошел мимо. Неожиданно он меня окликнул. Оказалось, что это бывший врач спортивного общества "Буревестник", в котором я состоял и активно занимался спортом в школьные годы. Он подробно расспросил меня о ранении и задал вопрос: почему я не занимаюсь лечебной гимнастикой? Отругал меня, а заодно и лечащих врачей. Сказал: "Ты же спортсмен, как же допустил, что рука у тебя почти высохла?" Я стал ежедневно ходить к нему в кабинет, получал "домашние задания", и через три-четыре месяца упорных занятий рука стала оживать, но до конца восстановить все ее функции так и не удалось, хотя я прилагал для этого большие усилия.
Во всех госпиталях при прохождении различных медицинских обследований врачи, особенно хирурги, говорили, что я "родился в рубашке". Такое ранение, когда пуля прошла рядом с двумя сонными артериями и не задела ни позвоночник, ни пищевод, ни дыхательное горло, - случай редчайший. Много лет спустя во время очередной диспансеризации в академической поликлинике меня осматривала незнакомая мне невропатолог, фамилия ее была Никольская. Она спросила, на что я жалуюсь. Сказал, что я ни на что не жалуюсь, только вот владею левой рукой не полностью, но это уже дело непоправимое. Доктор спросила, куда я ранен. Я показал. Она сказала: "У вас необычное ранение. Я всю войну прослужила в госпиталях, но вы второй с таким ранением. Первый раз столь необычный случай видела в Казани в 1942 г." Я сказал, что в Казани лечился в областном госпитале у невропатолога Анисимовой. "Это и есть я, - сказала она, - только моя фамилия теперь Никольская". Анисимова, какой я ее запомнил, была очень красивой женщиной. Все мужчины на нее заглядывались. Обмундирование на ней сидело как влитое, и держалась она прекрасно, ходила всегда с гордо поднятой головой. Видимо, дальше у нее жизнь не сложилась, позднее я узнал, что было очень неудачное замужество. Вот такая была необычная встреча.
…На службу в Красную Армию я не вернулся - в конце ноября 1941 г. меня демобилизовали, признали инвалидом Отечественной войны II группы. Следовало определиться, что делать дальше, как жить. В Казанский авиационный институт я решил не возвращаться: считал, что инвалид с висящей левой рукой не может быть инженером-механиком по авиационным моторам… В январе 1942 г. я поступил учиться на первый курс историко-филологического факультета Казанского государственного университета.

____________________
[1] Пишу об этом подробно, чтобы отдать дань уважения командующему 22-м моторизированным корпусом генерал-майору С.М.Кондрусеву. Все упомянутое выше делалось по его приказу. Во многих других соединениях положение было иным. Ряд частей находился в лагерях, даже близ границы. Боевые патроны имелись только в караульных помещениях. Многих война застала врасплох.
[2] Будущая жена - Марианна Брониславовна Анцута.
[3] Из архивного документа: "Политдонесение о работе комсомольских организаций 215-й МСД за период военных действий с 22.6.1941 года по 30.7.1941 года": "22.7.41 года в 707-м полку, где секретарем КСМ бюро зам. политрука Виноградов, проведены заседания во всех батальонах па передовой линии, где приняты в члены ВЛКСМ 9 человек".

Наградные листы

Рекомендуем

Мы дрались против "Тигров". "Главное - выбить у них танки"!"

"Ствол длинный, жизнь короткая", "Двойной оклад - тройная смерть", "Прощай, Родина!" - всё это фронтовые прозвища артиллеристов орудий калибра 45, 57 и 76 мм, на которых возлагалась смертельно опасная задача: жечь немецкие танки. Каждый бой, каждый подбитый панцер стоили большой крови, а победа в поединке с гитлеровскими танковыми асами требовала колоссальной выдержки, отваги и мастерства. И до самого конца войны Панцерваффе, в том числе и грозные "Тигры",...

Великая Отечественная война 1941-1945 гг.

Великая Отечественная до сих пор остается во многом "Неизвестной войной". Несмотря на большое количество книг об отдельных сражениях, самую кровопролитную войну в истории человечества нельзя осмыслить фрагментарно - только лишь охватив единым взглядом. Эта книга предоставляет такую возможность. Это не просто хроника боевых действий, начиная с 22 июня 1941 года и заканчивая победным маем 45-го и капитуляцией Японии, а грандиозная панорама, позволяющая разглядеть Великую Отечественную во...

Ильинский рубеж. Подвиг подольских курсантов

Фотоальбом, рассказывающий об одном из ключевых эпизодов обороны Москвы в октябре 1941 года, когда на пути надвигающийся на столицу фашистской армады живым щитом встали курсанты Подольских военных училищ. Уникальные снимки, сделанные фронтовыми корреспондентами на месте боев, а также рассекреченные архивные документы детально воспроизводят сражение на Ильинском рубеже. Автор, известный историк и публицист Артем Драбкин подробно восстанавливает хронологию тех дней, вызывает к жизни имена забытых ...

Воспоминания

Показать Ещё

Комментарии

comments powered by Disqus