Гладков Павел Васильевич

На самом деле я родился 9 мая 1921 года, но наш сельский батюшка как записал 10 мая, так у меня во всех документах и значится. Мы жили в селе Новое Зубарево Краснослободского района Мордовской АССР, а семья у нас была обычная для тех времен: отец, мама, бабушка и нас, трое братьев и сестра. Вообще-то мама родила семерых детей, но трое умерли еще в младенчестве.

- Расскажите, пожалуйста, о предвоенной жизни.

Детство у меня было самое обычное для деревенских детей того времени. Играли, ходили в лес за диким луком, щавелем, яйцами птиц, ну и конечно, с малых лет начали помогать родителям.

Отец, Василий Петрович, в нашем селе по праву считался авторитетным земледельцем, в свое время он окончил в Самаре курсы яровизаторов, правда, у некоторых наших односельчан это вызывало непонятную зависть. Например, помню, что во время передела земельных участков нам под огород выделили землю напротив нашего дома. По этому участку во время половодья обильно текли ручьи, и некоторые люди так злорадно говорили: "Ну, пусть теперь Васька-агроном попробует вырастить на этой земле хороший урожай". Но даже и на таком не очень выгодном участке отец умудрялся получать хорошие урожаи. А все почему? Потому что старался перенимать передовые технологии, применял удобрения. Например, отец ездил на дрожках за 12 километров в наш районный центр Краснослободск. Там он договаривался с руководством школы, которая располагалась в здании бывшей духовной семинарии, и собирал у них на крыше большой трехметровый короб голубиного помета, просто это очень хорошее удобрение. И я помню, мы идем по полю как во время сева, через плечо у нас одеты быковки, и мы совками разбрасываем этот помет. Так после этого у нас рожь колосилась как ни у кого, высоченная, с наливными колосьями. А так земли в наших краях не очень хорошие, если хорошо не удобришь, то мало что и получишь, поэтому большинство крестьян жило очень небогато. Да и мы сами считались всего лишь середняками, хотя у нас в семье была корова, лошадь, свинья, несколько овец, и хлеба у нас хватало до нового урожая - а это было важнейшее мерило в наших краях.

Но, например, я могу вам рассказать такую деталь, чтобы вы лучше понимали, как мы тогда жили. Однажды в детстве я с нашим попом во время пасхи ходил по домам и помогал носить большой крест. Село у нас было большое, домов пятьсот и в каждом доме попу что-то давали, обычно пару крашенных яичек. И в конце дня он нам за помощь дал по десятку или даже по два яиц, так для нас это была очень серьезная награда. Ведь, например, у нас хоть и было крепкое хозяйство, но только в воскресенье мама нам всем давала по одному яйцу, и только в какой-то большой праздник давала по два... Правда, хлеба и картошки было достаточно и мясо ели частенько. В общем, жили по-крестьянски бедно, но не голодовали. Но уж если хлеба до нового урожая не хватало, то тут уже ели все: и мякину, и отруби и лебеду.

- А как, например, в вашем селе проходила коллективизация?

Надо честно признать, что бывало всякое. Но это и понятно, потому что крестьянство это ведь не рабочий класс, а очень консервативное сословие. Все крестьяне - убежденные собственники, поэтому мужики коллективизации сопротивлялись, потому что для них сама идея того, что нужно свое имущество отдать в колхоз звучала просто дико. Правда, и сам Сталин потом в своей статье "Головокружение от успехов" честно признавал, что в этом деле были допущены серьезные ошибки, перегибы, и нарушался принцип добровольности.

И вот, например, у нас в селе в начале 30-х годов просто заставляли вступать в образованный колхоз "Красная Свобода". Беднота то вступала с охотой, ей терять было нечего, а вот середняки колебались, поэтому председатель сельсовета людям буквально руки выворачивал, чтобы они вступали в колхоз. Тогда председателем сельсовета у нас работал Кулагин Александр Николаевич, которого вся округа знала как Санька-узак. Просто у нас в селе буквально у всех были клички. Например, меня все знали как Пашу-гришунина, потому что мой отец пошел в примаки к Гришуниным, это фамилия семьи моей мамы.

Но нужно сказать пару слов об этом Саньке-узаке. Это был малограмотный и злобный человек, причем, очень неприятной внешности. Небольшого росточка, уши оттопыренные как у Чебурашки, а нос доставал нижней губы... В общем, это был настоящий тиран нашего села, которого буквально все ненавидели.

И процедура записи в колхоз выглядела примерно так. Приходит Санька-узак к какому-либо крестьянину: "Заявление написали?" - "Александр Николаевич, я еще не решил, надо еще и с бабой своей посоветоваться". Тогда Узак говорил одному из своих приближенных активистов: "Прошка, забирай корову и веди ее на колхозный двор". Так хозяин в одних кальсонах выбегал на улицу и обменивал корову на заявление о принятии в колхоз...

И точно также получилось и с нами. Вообще-то отец у меня хоть и был полуграмотным, но был умным, мудрым и практичным человеком, который предвидел развитие событий на несколько шагов вперед. Он и сам понимал, что у коллективного хозяйства, тем более с техникой, есть хорошие перспективы, но, по-видимому, просто решил выждать и пока не вступать в колхоз.

Но однажды во время половодья я возвращаюсь со школы и вижу, что этот самый Санька-узак ведет нашу корову Рыжонку. До сих пор ее хорошо помню, у нее еще один рог был обломан. А отец в это время как раз уехал в районный центр за лекарствами. Приехал, мать плачет, и он сразу пошел к этому Узаку, отдал ему заявление, и привел корову обратно.

- А разве за такие проделки у вас в деревне этого Узака не могли убить?

Вы знаете, нет. Хотя гад он был порядочный, но о том, что его хотели убить я никогда не слышал, просто люди у нас незлобивые. Но я вам расскажу конец этой истории.

В августе 1944 года я со своей батарей оказался на территории Польши. Помню даже, что мы расположились недалеко от небольшого местечка Горволин. Кроме нас там еще стояли и другие части нашего 1-го Гвардейского Донского танкового корпуса. И тут один из моих солдат мне говорит: "Товарищ старший лейтенант, я знаю, что вы из Мордовии, а вот на полевой кухне стрелкового батальона повар тоже из Мордовии". А у нас обычно все солдаты искали своих земляков, поэтому я тоже пошел с ним пообщаться. И выяснилось, что мы с ним не просто из одного района, но и из соседних сел. Я из Нового Зубарева, а он из Новой Карьги, которая находится всего в четырех километрах от нас. Мы разговорились, и вдруг он меня спрашивает: "А вы помните Саньку-узака?", и рассказал мне такую вещь. Оказывается, этот самый Узак служил в нашем корпусе старшиной стрелковой роты, но и в армии он оставался такой же сволочью, воровал, даже бил солдат. И когда он однажды привез на передовую питание в термосах, начался бой, то его пристрелил кто-то из своих...

- Где вы учились?

В нашем селе я окончил четыре класса. Но для того чтобы не отправлять меня учиться в школу в Краснослободск, потому что там нужно было снимать квартиру, договариваться о питании, родители решили еще на год оставить меня в четвертом классе, потому что стало известно, что через год у нас организовывалась семилетняя школа. Поэтому так вышло, что в 4-м классе я проучился два года.

Отличником я не был, но занимался хорошо. Помню, отец меня учил: "Пашенька, ты учись, как следует, потому что ученого человека, как ни брось, он все равно на ноги встанет". Окончил семилетку, но в 8-й класс поступил уже в краснослободской школе. С одним парнем снимал комнату в бедной семье, но я оказался в очень тяжелом положении, ведь надо было платить за еду, за угол, а к тому времени родители у меня уже умерли.

В 1935 году через сутки после операции по удалению почки умерла мама, а меньше чем через год после ее смерти трагически погиб отец... Как-то зимой он поехал на базар, но в сани запряг лошадь с диким норовом. А базар находился на пригорке, и дорога к нему была наезжена в виде ступенек. И когда он поехал обратно, намотал вожжи на руку, но Пегавка чего-то испугалась, понесла, и на скорости на этих ухабах отцу сильно отбило внутренности, и он умер... Мои старшие братья уже уехали, поэтому мы остались втроем: младшая сестра Анна, старенькая бабушка, мамина мама и я.

И в такой ситуации я решил поступить на газетное отделение в политпросветшколу, которое готовило работников для редакций районных газет. Просто потому, что в этой школе платили небольшую стипендию, на которую можно было хоть как-то прожить. И зная мое тяжелое положение, наш райком комсомола дал мне направление в эту школу.

Год я там проучился, но в начале второго курса вышло постановлении о ликвидации всех "газетных" отделений". Что делать? Тогда я с другими нашими ребятами решил поступить на подготовительные курсы Саранского педагогического института. Окончил их, но оказалось, что как раз в этом году конкурс в институт как никогда высок: четыре или пять человек на место. Но я все же смог поступить на исторический факультет.

Гладков П.В. в 1940 году в костюме своего учителя

- Что запомнилось о времени учебы в институте?

Больше всего то, что в материальном плане жилось очень и очень тяжело. Поэтому мы с ребятами старались как-то подрабатывать, например, пилили дрова у хозяек, а по воскресеньям ходили на станцию разгружать вагоны. Чего только не разгружали, кроме каменного угля. А, например, ходил я в красноармейском обмундировании, потому что другой одежды не было, а шапка у меня была типа кубанки, но сшитая из травы. Вот так мы тогда жили.

Учился я неплохо, старался, первый курс окончил успешно, а на втором вдруг всем отменили стипендию... Я написал об этом брату Трофиму и он тут же выслал переводом 2 000 рублей, для меня это были большие деньги.

И все же, несмотря на все трудности, я еще и спортом занимался, был в первой десятке института по лыжам, а потом еще стал учиться в аэроклубе. Ведь в то время вся молодежь бредила авиацией, и когда к нам в институт приходил старший лейтенант из аэроклуба и всех приглашал заниматься, то его так плотно обступали, и буквально чуть ли не штурмом брали, настолько всем было интересно. В аэроклуб пошли записываться чуть ли не все наши ребята, но на углубленной медицинской комиссии из около ста человек с нашего факультета оставили всего троих, в том числе и меня.

Я жил на квартире у очень хороших и добрых людей, но чтобы ходить на занятия в аэроклуб, мне приходилось вставать в четыре часа утра. Часа четыре мы там занимались, а уже оттуда я шел на занятия в институт. И так четыре раза в неделю.

Несколько месяцев я там так прозанимался, мы изучали У-2, но когда уже время подходило к первым полетам, я вдруг почувствовал, что в темноте очень плохо вижу - началась куриная слепота. Пошел в поликлинику. Захожу, скромно встаю у порожка, а врач оказался ну просто копией Тараса Григорьевича Шевченко. Такой же крутой лоб, лысина, густые усищи, нос картошкой: "Ну что, сынок, на что жалуешься?" - "Я, доктор, в темноте почти ничего не вижу". - "Так, хорошо. А скажи мне, что ты сегодня завтракал?" - "Ничего". - "Чем ты обедал сегодня?" - "Тарелка супа без мяса и 400 граммов черного хлеба". - "А чем будешь ужинать?" - "Я когда возвращаюсь домой после самоподготовки, то по 3 копейки покупаю два или три чибрика, это у нас было типа пончиков, и вот пока иду домой ими и ужинаю". - "А чем ты занимаешься?" - "Учусь в учительском институте, и еще занимаюсь в аэроклубе". - "Все понятно, сынок. Я тебе пропишу съедать в день по одной столовой ложке рыбьего жира. Всего одна эта ложка заменит тебе самые лучшие ресторанные блюда". Мне все было понятно кроме одного, что значит - ресторанные блюда? В то время я и понятия не имел, что это такое. Помню, что когда ходил на занятия, то на углу Советской и Большевистской видел вывеску "Ресторан", но что она означала, я тогда и понятия не имел. - "Но самое главное, сынок, тебе придется выбирать. Либо институт, либо аэроклуб". И вот так мне пришлось бросить занятия в аэроклубе, потому что сил на все не хватало. Так мне и не довелось тогда полетать, хотя очень хотелось. Хотя может, это стечение обстоятельств мне и жизнь спасло, потому что я знаю, что потери в авиации были большие. Так что этот эпизод я тоже отношу на свое везение.

А вообще я вам должен сказать, что военно-патриотическое воспитание до войны было сильнейшее. Мы гордились нашей страной, нашими победами. У нас, кстати, в институте военное дело преподавал бывший капитан царской армии Улисов.

Кроме того, в институте мы много занимались по линии ОСОВИАХИМа, сдавали различные нормативы: "Ворошиловский стрелок", "ГТО", "ГСО", "ПВХО". А после института нас должны были сразу призвать в армию, просто нам как студентам последних курсов, у нас было двухлетнее обучение, предоставили отсрочку, до окончания учебы.

- Как вы узнали, что началась война?

В те дни мы как раз сдавали выпускные экзамены, и на 26-е июня у нас был назначен последний госэкзамен по "истории древнего мира". Я тогда жил на квартире у Кутиловых, и в то воскресенье после нескольких предварительных сообщений о том, что будет объявлено важное правительственное сообщение, мы узнали, что началась война...

В то время я встречался с одной девушкой, которая хоть и была всего на год старше меня, но уже работала санитарным врачом, и сразу побежал к ней, чтобы сообщить эту новость. И вот эта картина как сейчас стоит передо мной. Накануне прошел довольно сильный дождь, но когда я шел к ней, то уже выглянуло солнце. А впереди меня прямо по лужицам в замасленных куртках шли два невысоких, как я понял, кочегара и громко между собой разговаривали: "Да как он, в смысле Гитлер, ... его мать, одноглазый на нас вздумал напасть! Да мы его ... Наполеон даже Москву взял, а все равно закончил на смоленской дороге! А уж мы его ..." И я навсегда запомнил эти слова простых людей, их настрой, и сразу понял, что с таким боевым духом мы обязательно победим. Да и мы, молодые, ведь тоже были уверены, что если Гитлер начнет войну, то мы строевым шагом дойдем до Берлина...

23-го мы сдали последний экзамен, 24-го получили дипломы, и все ребята с нашего курса сразу пошли в военкомат проситься в армию: "Мы осовиахимовцы, мы "ворошиловские стрелки", мы мотоциклисты". Чуть ли не со скандалом требовали взять нас в армию. К нам вышел военком, старик: "Сынки, оставьте свои адреса и разъезжайтесь по домам. А когда понадобитесь, мы вас сразу вызовем".

Я уехал домой, но буквально сгорал в жутком нетерпении. Как, ведь уже три, четыре дня, неделя прошла, а меня все не вызывают. Нет, думаю, видно про меня точно забыли. Не вытерпел и побежал в соседнее село Новую Карьгу, как раз то, откуда был тот самый повар. Потому что в этом селе находился ближайший телефон, по которому можно было позвонить в Саранск.

И вы не поверите. Только прибежал туда и ступил на порог почты, как мне навстречу выходит девушка, которая там работала и спрашивает: "Вы Гладков Павел Васильевич?" - "Да, а что?". - "Только что звонили из Саранска, вам нужно срочно явиться в военкомат", и я бегом бросился обратно.

Председатель колхоза распорядился выделить мне подводу, но я уже по опыту знал, что 50 километров до ближайшей железнодорожной станции Ковылкино у нас на подводах ездили сутки туда и обратно, поэтому я от нее отказался и пошел пешком. На дорогу бабушка собрала мне в котомку пару белья, десяток яиц, краюшку хлеба, и сказала на прощание: "Пусть бог тебя бережет!"

И уже часа в 2 ночи дошел до станции. Но мое нетерпение было настолько огромным, что я просто не мог ждать утреннего поезда, поэтому на попутных машинах добрался до Рузаевки, а уже оттуда на пригородном поезде доехал до Саранска и уже часов в восемь утра пришел в военкомат.

Там из нас сформировали команду, человек 20-25, и отвезли в Куйбышев, даже помню, что на улицу Арцибашевскую, куда уже была эвакуирована военно-медицинская академия. Начались экзамены, причем конкурс был высокий 4-5 человек на место. Русский язык я сдал на "отлично", физику, удивительно, но сдал на "хорошо", химию тоже сдал, и оставалось сдать только географию, которую я всегда любил и был уверен, что сдам хорошо. Но вдруг нас вызвал армейский комиссар с ромбом и объявил: "Товарищи, только что получено распоряжение, что всех кто имеет высшее и незаконченное высшее образование немедленно отправить по своим военкоматам". Вот так, едва не начавшись, накрылась моя медицинская карьера.

Вернулись обратно и меня включили в новую команду для отправки в Оренбург, который тогда назывался Чкалов. По дороге туда мне больше всего запомнилось, что когда остановились на станции Кинель, то нас повели в столовую на ужин, и у меня в кармане оказалось ровно столько денег, сколько нужно. Буквально копейка в копейку - такая случайность.

Но в Чкалове оказалось не училище, а КУКЗА (курсы усовершенствования командиров зенитной артиллерии). Причем раньше туда присылали армейских командиров, но потом по ходу учебы выяснилось, что мы занимались гораздо лучше них. Потому что в массе своей они были малограмотными, а мы все-таки уже с высшим образованием.

Зато обмундировали нас вообще кое-как, поэтому выглядели мы скорее как партизаны. А про кормежку можно сказать так: уже через час после завтрака хотелось обедать, а всего через час после обеда очень хотелось ужинать...

Начали учебу с изучения 76-мм зенитного орудия, но меня просто поразило, что для того чтобы ее привести в боевое положение нужно за конец ствола привязать веревку и тянуть ее. И я как представил себе, что самолет летит, а мы ствол за веревку тянем вручную... Признаюсь, на меня это произвело тяжелое впечатление. Потом начали изучать 85-мм пушку, это уже было более солидно.

- Как раз на время вашего обучения в училище пришелся самый тяжелый период войны. У вас тогда не появлялись мысли, что мы можем проиграть войну?

Когда немцы подошли к Москве, то мы думали, что даже если ее и сдадут, то мы с винтовками и гранатами пойдем партизанить - такой у нас был настрой на победу.

И я вообще считаю, что 41-й и начало 42-го мы выдержали только за счет патриотизма. Но ведь он появился не на пустом месте: мы воспитывались на книгах, на фильмах, на героях. А что нынешняя молодежь? Воспитывается на телевидении, которое все прошлое обсирает, на сексе да наркотиках...

В июне 1942 года окончили учебу, нам присвоили звание лейтенантов и всех нас отправили в Горький. А уже оттуда я попал в Подмосковье, в Кунцево, где формировался 26-й танковый корпус. Меня назначили командиром взвода в 226-й армейский полк ПВО. Но оказалось, что это полк малокалиберной зенитной артиллерии, и на вооружении в нем состоят 37-мм миллиметровые зенитки, которую мы в училище почти не изучали. Поэтому получилось так, что ночью мы сами изучали матчасть, а днем учили этому своих солдат. Почти и не спали в то время, но зато все освоили как надо.

А на тренировки мы ездили по Ленинградскому шоссе на центральный аэродром, наводили зенитки на взлетающие и приземляющиеся самолеты. Но в тягачи нам дали "Виллис", который весил значительно меньше, чем сама пушка, поэтому даже на асфальтовом шоссе нас сильно водило.

И незадолго до отправки на фронт меня вызвал представитель особого отдела, такой плотный, невысокого роста, румяный, и начинает меня расспрашивать про то, как идет наше обучение. Беседовал со мной очень доброжелательно, и потом вдруг спросил: "А вот вы как военный специалист", меня аж как током ударило, какой из меня специалист, я вчерашний голодающий студент. "Есть у вас какие-то замечания, пожелания?" И я ему прямо сказал, про то, что "Виллисы" с нашими пушками откровенно не справляются даже на шоссе, а ведь на фронте нам предстоит не по асфальту ездить". - "Что-то еще?" - "На мой взгляд, это неправильно, что пушку везет одна машина, снаряды едут отдельно, а расчет тоже сидит по разным машинам. Из-за этого на марше мы быстро для стрельбы не развернемся и фактически небоеспособны". Он попросил меня в письменной форме изложить все мои замечания, и уж не знаю почему, но вскоре нам наши "Виллисы" заменили на грузовые "Шевроле" - это были отличные машины повышенной проходимости. В них можно было и людей всех посадить и снаряды загрузить, а это уже совсем другое дело. И когда мы отправлялись на фронт, то, как раз прошел дождь, а земля там глинистая, но даже по этой грязи наши "Шевроле" шли словно корабли.

Наш корпус отправили куда-то в Сталинградскую область. Переправились через Дон и двинулись в сторону фронта, я помню, что как раз в то время отмечали 7 ноября. А свою первую огневую позицию, на которой приняли свое боевое крещение, мы заняли у Кузнечикова хутора, что у города Серафимович. Полностью оборудовали огневые позиции, но обстановка была спокойной, поэтому в основном занимались обучением и тренировками. И к тому же нам строго настрого приказали не стрелять, фактически запретили открывать огонь, потому что если немцы увидят, что тут появились зенитки, значит, могут понять, что здесь сосредотачиваются новые части.

Но однажды мы увидели, что на совсем малой высоте, всего метров 60-70 над землей, не больше, очень медленно летит "Хейнкель-111". Причем он летел в самой выгодной для нас позиции - курсовой угол ноль, т.е. как раз прямо на нас. И тут мы просто не выдержали и открыли по нему огонь. Попали в него, смотрим, один пропеллер остановился. Но самолет смог повернуть направо и полетел вдоль линии фронта, и только километров через семь или восемь все-таки сел на брюхо. Видимо это был разведчик, и я знаю, что экипаж, двух немецких и двух румынских летчиков взяли в плен. Вот так наша батарея получила боевое крещение и сбила свой первый самолет, хоть и фактически нарушила приказ. Но как говорится, победителей не судят.

А позже на той же самой позиции произошел еще такой интересный случай. Однажды утром встаем, а вся наша позиция буквально засыпана немецкими листовками, причем разноцветными: красными, зелеными, голубыми, белыми. И в них было написано примерно так: "Бойцы Красной Армии. С вашими фанерными самолетами и деревянными танками войну вы фактически проиграли. Поэтому прекращайте бессмысленное сопротивление, убивайте своих командиров и комиссаров и сдавайтесь с этими листовками в плен. Пароль для перехода - "Сталин капут!" А мы о вас как следует, позаботимся, и обеспечим работой и пропитанием". Но ничего кроме издевательского смеха у солдат эти листовки не вызвали.

19 ноября 1942 года мы пошли в контрнаступление, и мне запомнилось, что буквально вся степь горела, потому что за лето там вырос бурьян в человеческий рост, и во время артподготовки он загорелся.

Мы двинулись вперед, сопровождая танки нашего корпуса, но работы у нас не было, потому что из-за нелетной погоды авиация не летала. А вокруг столько разгромленной техники, убитые лошади, и именно там я впервые близко увидел немца. В одном месте прямо у обочины дороги, широко раскинув руки и ноги, на спине лежал убитый немецкий солдат. Шинель на нем тлела, а его раскрытые глаза смотрели в хмурое Сталинградское небо... И вы поверите, но у меня к нему появилось такое чувство жалости: чего же тебе дома не сиделось, лежишь теперь на нашей мерзлой земле... А ведь у тебя дома родители, может быть жена, дети...

За нами ехал батальон связи и вдруг по нему из этого бурьяна кто-то начал стрелять из автомата. Оказалось раненный в ногу немецкий офицер, но его тут же успокоили... А впереди нас прямо на крыле полуторки ехал какой-то лейтенант. Вдруг раздался разрыв снаряда и ему у меня на глазах, словно бритвой отрезало кисть руки, которой он держался за поручень...

Помню, остановились у хутора Перелазовский, заправляемся трофейным бензином, и вдруг из тумана вынырнул и поперек села очень низко пролетел немецкий самолет и сбросил три бомбы. На одной из наших машин загорелись снаряды, но сержант из моего взвода, мой ровесник, уроженец Архангельской области Юшманов Иван Никитович не растерялся, бросился в машину и вышвырнул из нее горевший ящик.

За успешные действия в контрнаступлении под Сталинградом 26-й танковый корпус переименовали в 1-й Гвардейский Донской ТК, а наш 226-й армейский полк ПВО переименовали в 80-й Гвардейский зенитно-артиллерийский полк.

- Насколько успешно ваша батарея проявила себя в боях под Сталинградом?

Под Сталинградом мы сбили несколько самолетов, главным образом "Хейнкелей"-111 и истребителей "Мессершмидтов"-109, которые немцы там использовали как штурмовики. Поэтому они летали на небольших высотах, и были что называется "для нас". Но особенно мне запомнились два из них. Однажды в зоне ответственности нашей батареи появился немецкий разведчик "Хейнкель-111" и расчет того же самого сержанта Юшманов сбил его буквально одной короткой очередью, самолет взорвался прямо в воздухе. Пехота, которая все это видела, громко приветствовала такую снайперскую стрельбу.

А когда мы уже замкнули окружение, то произошел такой эпизод. 1-й взвод отправился на другую позицию, а мой взвод еще оставался на прежних. И вдруг на горизонте появился большой трехмоторный транспортный самолет "Юнкерс-52", который летел прямо на нас. Мы открыли по нему огонь и весьма удачно. Один двигатель остановился, другой задымил, и невдалеке от нас он сел на брюхо. Его сразу окружила пехота и офицеры, а нас к нему даже не подпустили. Оказалось, что этот самолет вез в окруженную группировку патроны, меховые жилетки, ром и шоколад.

И там же под Сталинградом произошел еще такой памятный эпизод. Представьте себе: степь, ночь, звезд не видно, никаких ориентиров нет, поэтому неудивительно, что однажды ночью мы заблудились. Увидели большую скирду соломы и решили до утра расположиться возле нее. Вскоре выглянула луна, и вдруг мы заметили, что по гребню балки в нашем направлении двигается большая группа людей, человек сто-сто пятьдесят. И что за люди непонятно. Но мы понимали, что если это солдаты противника, то они нас запросто сомнут, ведь у нас в батарее всего 60 человек. Причем шли они очень осторожно: идут, остановятся, опять идут.

Мы построили наши зенитки в ряд, хотя обычно располагали в виде четырехугольника, и послали навстречу этой группе человек пять разведчиков. Они были в маскхалатах, с автоматами, и было оговорено, что если это противник, то они должны будут дать красную ракету, и тогда мы с большого расстояния откроем по этой группе огонь. Ведь снаряды у наших пушек на расстоянии до 150 метров даже не разрывались, а летели как обычные болванки, поэтому нам нужно было определиться как можно раньше.

Разведчики ушли, колонна все приближается и приближается, а от наших ребят никакого сигнала, ни ракеты, ни стрельбы, ничего. У нас, конечно, огромное нервное напряжение... Наконец они все вместе появились, наши разведчики и эта группа, все в таких высоких шапках. Оказалось, что это пришли сдаваться в плен румынские солдаты. И вдруг один из них громко к нам обратился: "Здравствуйте товарищи!" - "Здравствуй, здравствуй, а ты откуда так хорошо по-русски говоришь?" - "Я молдаванин! Это Антонеску нас мобилизовал, а мы воевать не хотим!", и сплошным матом в адрес Антонеску.

Эту группу румын мы отправили дальше в тыл, причем, без всякого конвоя, а сами кое-как переночевали. Ведь морозы стояли дикие, поэтому чтобы не замерзнуть будили друг друга через каждые 20 минут. А утром когда рассвело, на этой скирде вдруг поднялись два человека, подняли над своей головой винтовки и что-то нам кричат. Мы поняли, что это тоже румыны, и крикнули им, чтобы они спускались. Но удивительно как они вообще смогли подняться на эту скирду, потому что она была очень большая и высокая. Накормили их и тоже отправили в тыл.

А еще в конце войны бойцам моей батареи довелось взять в плен 33 немецких солдата.

- Расскажите, пожалуйста.

Это случилось на севере Германии в самых последних числах апреля 45-го, когда мы уже форсировали Одер. Наступление развивалось успешно, а моя батарея заняла позицию у городка Демин.

Но потом я получил приказ переместиться на другую позицию. Послал за нашими машинами, но бойцы приходят: "Товарищ старший лейтенант, шоферов нигде нет". - "Как нет? Обыщите всю деревню". - "Обыскали, их нигде нет". Я в отчаянии, потому что получил приказ срочно выдвинуться, а двигаться не можем. И даже не знал, что и подумать, куда вдруг подевались все шофера...

Ждем час, два, а их все нет, меня аж заколотило от волнения. Вдруг бежит шофер нашей хозяйственной машины Юсупов. Я на него в крик: "Где вы все ходите?" - "Товарыш, командыр, все шофыра там". Оказалось, что они нашли брошенную немецкую машину и решили взять ее к нам на батарею, хотя такой надобности не было совсем. Но из одного из домов немецкий пулеметчик плотным огнем прижал их к земле, поэтому они и не могли вернуться оттуда. Что делать? Решили сформировать две группы во главе с сержантами, и по складкам местности зайти пулеметчику в тыл, вынудить его покинуть эту позицию и тем самым выручить наших ребят. Договорились: "Нужен огонь - красная ракета. Прекратить - белая".

Пошли эти группы туда, а я все волнуюсь, чем все это кончится, ведь у меня ребята не пехотинцы и навыков стрелкового боя у них нет совсем. Вдруг красная ракета. Я настолько уже переживал, что сам сел на место наводчика и выпустил короткими очередями штук пятьдесят осколочных. Почти сразу после этого взлетела белая ракета, ну, думаю, слава богу.

Прибегают эти разгильдяи, все мокрые, заляпанные в глине, потому что все это время пролежали в какой-то луже. Я им, конечно, все высказал, нарушив при этом литературную речь. Быстро прицепили орудия к машинам, можем выдвигаться, а остальных все нет и нет. Что, думаю, опять такое, ведь они должны были бы уже вернуться. Но наконец-то появились и они, причем все увешанные немецким оружием и привели на батарею 33 немца. Оказалось, что это были курсанты какого-то военно-технического училища, вроде нашей полковой школы.

А в то время мы уже питались исключительно трофеями, и на пшенную кашу с американской тушенкой никто даже и не смотрел. Я велел принести полный котел на 60 человек, и приказал немцам: "sitzen im ring" - "садитесь в круг". Они видно подумали, что сейчас начнется какая-то большевистская казнь, поэтому садились с опаской, подозрительно переглядывались. Потом я им приказал наполнить котелки и дал им времени на еду пять минут. Так через пять минут котел можно было вообще не мыть...

Тут как раз вышел на связь командир пока, я ему объяснил, что так и так, возникла непредвиденная ситуация и мы захватили пленных. А он на меня с матом: "Е.. твою мать, ты командир или баба? Не знаешь, что нужно делать с врагами?" Но для меня даже само это предложение звучало просто дико, поэтому с немцами на сборный пункт я отправил трех моих солдат, но пленных при этом строго предупредил, что если что, мои солдаты сразу начнут стрелять. Так они запричитали: "Kriegs - kaput! Stalin - gut! Hitler - kaput!"

- Кстати, к вопросу о пленных. Вам приходилось видеть, чтобы с ними жестоко обращались? Били, например, или убивали?

Я понимал, что среди солдат и офицеров были такие озлобленные люди, потому что у них погибли родные, дети, но все равно мне это казалось диким. И за всю войну мне ни разу не пришлось видеть такого, чтобы пленных кто-то бил или тем более расстреливал. У нас насчет этого было очень строго. Если бы об этом узнало командование или политотдел, то за такое вполне могли бы и отправить в штрафбат. Правда, я слышал, что в Демине наши проявили себя нехорошо: поджигали дома, мстили, одним словом.

- Но все-таки лично мне это не очень понятно. Ведь только что эти же самые немцы стреляли по вам, а вы их сразу после боя решили покормить.

Ну и что? Правильно говорят, что нельзя победить врага, не научившись его ненавидеть. И на самом деле немцев мы ненавидели. Да и как мы могли к ним относиться по-другому, если я и сам на Украине в районе Днепропетровск - Новомосковск лично видел, как из колодцев доставали грудных детей, брошенных туда немецкими солдатами... Да, в бою это одно, там есть место и для ненависти и для четкого понимания того, что враг есть враг, которого необходимо уничтожить. Но если они уже сдались в плен, то тут я считаю нужно уже относиться по-человечески. Да и как вообще можно расстреливать безоружных людей? Хотя я знаю, что у некоторых солдат и офицеров к ним было запредельное чувство ненависти.

Например, у меня в батарее один солдат чуть не натворил делов. Но если у одних оно возникало хотя бы оправданно, потому что у них погибли их родные, дети, а у других нет. Ведь, например, даже мой первый командир батареи, эта гнида, тоже все порывался расстреливать пленных, просто ему не представлялась такая возможность. Но я не раз в своей жизни убеждался, что все трусы - очень жестокие люди.

И вы знаете, я уверен, что такое наше человеческое отношение, подавляющее большинство немцев оценили и поняли правильно. Например, я вам расскажу такой случай. С 1973 года в Кишиневе я больше пятнадцати лет проработал в "Интуристе" и как-то мне пришлось сопровождать группу немцев в Оргеев. В числе прочего мы посетили детский сад, дети нам показали нечто вроде утренника, а после него оказавшийся рядом со мной немец мне сказал: "Мне очень стыдно, что я немец", имея в виду те зверства, которые они вытворяли во время войны на нашей земле... А я ему возразил: "Но ведь не все немцы такие, ведь были и другие: Тельман, Ульбрихт, Карл Маркс и многие другие".

Кстати, уже после войны, когда я жил недалеко от Потсдама, причем в доме, покрытом соломой, что я видел в Германии первый и единственный раз, квартиру нам убирала одна женщина, с которой у нас сложились хорошие и доверительные отношения. И вот она нам рассказывала, что они, т.е. немцы знали, что творили их войска на оккупированной территории, но под угрозой смертной казни об этом было запрещено даже говорить.

- Вы обмолвились, что один из ваших солдат хотел что-то сделать.

Да, у меня был такой случай. В самые первые дни после Победы мы располагались в районе села Бентвишь, что километрах в 30-40 юго-западнее Ростока. И вдруг ко мне поступила информация, что у одного из моих бойцов, старшего сержанта Сторчевого, есть трофейный пистолет, из которого он хочет немцам отомстить: расстрелять первую же попавшеюся семью. Володя был мой ровесник, бывший шахтер откуда-то с Донбасса, плотный, смуглый, красивый парень, но не очень общительный, и на батарее все знали, что этому есть свое объяснение: немцы по подозрению в связи с партизанами расстреляли всю его семью...

Кстати, под Орлом, когда под вечер вся батарея уже села ужинать, именно Володя вовремя заметил внезапно появившийся "Юнкерс" - 87 и первой же короткой очередью сбил его, за что его наградили орденом "Отечественной войны" 1-й степени.

Я его тут же вызвал к себе и во время нашей длительной и эмоциональной беседы постарался разубедить: "Если ты совершишь такое преступление, то и сам попадешь в тюрьму, а на честь Красной Армии и всего советского народа наложишь черное, позорное пятно... Но ты ведь еще совсем молодой парень, прошел такую страшную войну, остался жив, и хочешь перечеркнуть свою жизнь?.. Володя, послушай моего совета, не делай глупостей, ступай и принеси мне свою пушку". После некоторого раздумья он сказал: "Ладно" и не спрашивая разрешения, вышел. И пока я его ждал, каждая минута казалась мне вечностью... Но он все-таки вернулся, и сдал мне свой пистолет. А напоследок я ему сказал, что никогда не сомневался в его честности и разумности. Вот так мне удалось предотвратить неминуемое преступление.

- Из каких подразделений состоял ваш полк?

В полк входили четыре четырехорудийные батареи и одна зенитно-пулеметная рота, в которой было 16 пулеметов ДШК. По своей огневой мощи мы скорее напоминали дивизион и, что очень важно, со своими мощными машинами были очень маневренными.

- Как вы можете оценить 37-мм зенитку?

Пушка просто отличная, но ее единственный недостаток состоял в том, что она уж больно высокая, поэтому маскировать ее было очень тяжело. Обычно мы делали окоп где-то на метр в глубину, но еще наращивали и бруствер. Правда, и слишком высокий бруствер тоже делать было нельзя, это на тот случай если понадобится стрелять по наземным целям.

- Боеприпасов всегда хватало?

Я уже точно не помню, сколько входило в боекомплект, если не ошибаюсь, что-то около тысячи снарядов, но нас никогда не ограничивали в его использовании. Всегда стреляли столько, сколько нужно или могли. Но если в зависимости от обстановки шла очень интенсивная стрельба, то снарядов не хватало. Например, на Курской дуге немецкие самолеты летали словно воронье, и, кстати, единственный раз меня ранило как раз в тот момент, когда у нас закончились боеприпасы.

- А сколько всего ваша батарея сбила самолетов?

За всю войну моя батарея, я говорю моя, потому что провоевал в ней от момента ее образования до самой Победы, сбила 27 немецких самолетов и уничтожила свыше 200 солдат и офицеров противника.

- Насколько я понимаю, это очень хороший результат.

Да. Например, в свое время, а точнее в номере за 12 марта 1966 года в газете "Красная Звезда" под рубрикой "сыновьям о подвигах отцов" была опубликована статья "Помнишь Хаджи-Мурата?", в которой описывалась моя послевоенная встреча с одним из моих бывших солдат, карачаевцем Качканом Дадыковичем Узденовым. Но я это к чему говорю? Статья вышла с большой задержкой, ведь мы с ним встретились еще в июле 65-го, потому что как потом оказалось, журналист сам не поверил в такой показатель нашей батареи, и в редакции его очень долго проверяли, но, в конце концов, все подтвердилось. Насколько я помню, у остальных батарей нашего полка показатели были скромнее, хотя я вполне допускаю, что у батарей в других частях они могли быть и больше. Да и у нас они могли бы быть еще выше, но под конец войны нам просто некого стало сбивать, потому что немецких самолетов мы почти не видели. Уже начиная с Прибалтики, мы не сбили ни одного самолета. Зато, в том числе и моя батарея фактически спасли важнейшую переправу чуть южнее Штеттина.

- Расскажите об этом, пожалуйста.

Однажды ночью, немцы прямо над переправой сбросили десятка полтора мощных осветительных авиабомб, и вы не поверите, но от их света переправу стало видно лучше, чем днем... Но чтобы спасти переправу мы стали стрелять по парашютам этих бомб, и они с шипением падали в воду. И только отстрелялись, все светильники погасли, и над Одером опять наступила непроглядная ночь, как буквально через какие-то 30-40 секунд мы услышали, что прилетела большая группа бомбардировщиков, и получается, что они опоздали на какие-то мгновения...

За эти успешные действия нам прислал личную благодарность сам командующий Фронтом Рокоссовский, потому что именно по этой переправе переправлялся едва ли не весь 2-й Белорусский Фронт. Там была дорога каждая секунда, и если, например какая-то машина застревала на переправе, то ее тут же без разговоров просто сбрасывали в воду.

К тому же немцы вели постоянный обстрел из 88-мм зениток, снаряды которых рвались прямо над переправой. Причем нам не разрешали им отвечать огнем, потому что в Штеттине находились химические заводы, которые изготовляли отравляющие вещества. И наше командование, то ли не хотело давать немцам повода для их применения, то ли опасалось разрушения этих заводов. Во всяком случае, именно тогда опасность применения немцами БОВ была как никогда высока, поэтому наши противогазы всегда были под рукой.

- А при подтверждении сбитых самолетов не возникали споры, например, с летчиками?

Я знаю, что существовала какая-то процедура подтверждения, но она была необходима только в том случае, если не было явно понятно, кто сбил. Но мы огневики этим никогда не занимались, это делали только штабисты. И я не думаю, что могли возникнуть какие-то споры с истребителями, потому что там, где мы сбивали, они даже не летали.

Но кстати, благодаря нашим летчикам нам удавалось сбивать немецкие самолеты. Например, какое-то количество самолетов, главным образом на Курской дуге, нам удалось сбить т.н. отсечным огнем. Это когда немецкие истребители в погоне за нашими самолетами не обращали внимание на землю, не замечали нас и дорого платили за это... В таких случаях благодарные летчики обычно качали нам крыльями. Правда, так однажды мы сбили и своего.

- Как это получилось?

По вине летчика, который залетел в зону, в которой наши самолеты не должны были появляться. Это случилось под Сталинградом, когда уже сжимали кольцо окружения. Наш полк располагался тогда на редкость кучно, а стояла очень хмурая и туманная погода. И вдруг мы услышали гул мотора, причем к тому времени мы ведь уже даже по звуку могли определять свой это самолет или чужой. Но тут почему-то подумали, что не наш, а это оказывается сильный туман резко меняет звук двигателя. И только видели, что в разрывах облаков мелькает какой-то самолет. Все четыре батареи открыли по нему огонь, и когда поняли, что сбили его, то мой первый комбат начал громко кричать: "Это я, я сбил. Это я Кочеткову дал команду на 10 влево!" А сам, трусливая сволочь, во время стрельбы всегда убегал в укрытие, да так, что пятки в жопу втыкались...

Когда поняли, что самолет пошел на вынужденную посадку, то отправили машину, чтобы пленить летчика. Подъехали, а оказывается это наш - одноместная модель Ил-2... Тогда уже все сразу начали открещиваться: "Это не мы, это соседняя батарея". Но летчик, правда, сразу извинился, сказал, что сам виноват, потому что заблудился и случайно залетел в коридор, в котором наших самолетов не должно было быть вообще. Но, слава богу, что хотя бы летчик остался жив.

- Как вы можете оценить немецких летчиков?

Немцы тоже люди и нервы у них не железные. Это в начале войны они были наглые и позволяли себе гоняться даже за отдельными солдатами, но уже потом стали гораздо более осторожными. Например, я могу вам рассказать такой случай.

Большую часть самолетов мы сбили под Сталинградом и на Курской дуге. Например, всего за два дня боев на Курской дуге 17 и 18 июля, наша и соседняя батарея сбили по 9 (!) самолетов. Об этом эпизоде, между прочим, командующий нашего корпуса Панов М.Ф. написал в своих мемуарах "На главном направлении удара". И возвращаясь к вашему вопросу о немецких летчиках. Самый первый самолет из этих девяти мы сбили 17 июля прямо на марше, причем на большем расстоянии, чем это предполагается ТТХ орудия. Мы сопровождали танки и мотопехоту нашего корпуса, и когда увидели большую группу немецких самолетов, просто не успевали уже нормально развернуться.

У наших зениток по ТТХ огонь действителен на дальности 2,5 километра, но в этом случае мы открыли огонь, когда до немецких бомбардировщиков было километра три. Причем, я тогда в первый и единственный раз за всю войну видел, что группа состояла из немецких самолетов разных типов. Я когда после войны рассказывал об этом случае летчикам, то они мне отвечали: "Верится с трудом". Но видно в тот момент немцы решили мобилизовать все свои резервы.

В общем, мы открыли огонь прямо с колес, даже не успели привести зенитки в боевое положение. А стрельба с колес хреновая, малоэффективная, потому что орудие сильно вибрирует и точный огонь вести невозможно. Но у нас главной задачей было даже не сбить, хотя и желательно, а просто отогнать немцев и не дать им прицельно отбомбиться. И когда мы открыли по этой группе огонь, то почти сразу один из самолетов взорвался, видно снаряд попал ему или в боезапас или в бензобак. Увидев такое дело, эта группа решила не рисковать и не лезть на зенитный огонь, и, сбросив свои бомбы прямо в поле, они все тут же улетели обратно. А вообще мне потом многие летчики рассказывали, что светящиеся трассы от зенитных снарядов психологически действуют куда более сильно, чем просто разрывы.

- И все же возвращаясь к вопросу о результативности вашей батареи. Разве за такой хороший показатель вас не должны были представить к какой-то высокой награде?

Хочу сразу сказать, что я воевал не за награды и никогда о них не думал и тем более не переживал, но одна история все-таки оставила определенный осадок.

Как в армии шутят: в полку кто самые осведомленные люди? Ординарец командира полка и полковой писарь. И в первые дни после окончания войны мне наш полковой писарь Иван Иванович Витькал, очень хороший парень, сибиряк, мой одногодок, когда мы обмывали мой третий орден, рассказал следующее: "Павлик, а ты знаешь, что вообще-то сейчас должен был бы обмывать не "Отечественную войну", а звездочку Героя?" Оказывается, из штаба корпуса пришло распоряжение представить самого заслуженного командира батареи полка к званию ГСС. Собрался "военный совет" полка: командир, два его зама, начштаба, парторг, особист, и началось обсуждение.

Командир 1-й батареи, с которым я, кстати, еще в одном институте вместе учился, был боевой и заслуженный офицер, но еще до начала Висло-Одерской операции его отпустили в Москву по каким-то семейным обстоятельствам. Командир 2-й батареи Саша Ионов командовал ею совсем недавно, и пришел в нее из нашей пулеметной роты, которая за всю войну, говорили, что сбила всего один самолет. Командир 3-й батареи Саша Серганов тоже прибыл на эту должность из госпиталя совсем недавно. И фактически самой подходящей кандидатурой был я, командир 4-й батареи. Ведь я прошел через все бои от самого Сталинграда, батарея имела хороший боевой счет, но самое главное у меня в батарее были самые малые людские потери.

Но у людей есть самый страшный порок - зависть. И когда началось обсуждение, сразу выступил замполит полка: "Товарищи, я считаю, что, прежде всего звание Героя должен получить командир полка". И хотя командир полка был неплохой мужик, как человек неплохой, добрый, ничего не скажу, но даже у нашего командования он не котировался, потому что был не очень грамотным командиром и к тому же злоупотреблял выпивкой. Но кто пойдет против командира и замполита? В общем, послали представление на комполка, но командование корпуса его зарубило, посчитали, что он не достоин.

- А какие у вас награды и за что?

За Сталинград мне вручили орден "Красной Звезды" и медаль "За оборону Сталинграда". За Курскую дугу орден "Отечественной войны" 2-й степени, а за Висло-Одерскую операцию орден "Отечественной войны" 1-й степени.

- Но вообще насколько справедливо у вас награждали?

Я считаю, что у нас на награды командование было не очень щедрое, хотя в целом награждали справедливо. Правда, был один случай, который наделал много шуму. Как-то медалью "За отвагу" у нас наградили, по-моему, ординарца командира полка. Этот ординарец официально числился телефонистом, и кто-то из солдат, увидев, что его наградили фактически ни за что, написал в нашу корпусную газету "Вперед за Родину" письмо, в котором очень красочно расписал "подвиг" этого ординарца. Что он якобы под обстрелом с катушкой вплавь переправился через реку, соединил оборванный провод и обеспечил связь. И вот это письмо с такой откровенной издевкой наделало в полку много шума.

Но лично у меня никакой обиды из-за наград никогда не было. А на фронте мы о наградах и званиях вообще не думали, и только уже после войны стали понимать, что к чему.

- А, кстати, когда вас назначили командиром батареи?

Командовать батареей я стал с 30 марта 1944 года, а предшествовали этому трагические обстоятельства. В это время мы стояли в Белоруссии. С утра после артподготовки наши части пошли в атаку, но наступление захлебнулось, много наших танков немцы пожгли, и мы не продвинулись ни на шаг. Командир батареи у нас тогда уже был Руденко, очень хороший парень из Одессы, смуглый красавец. Я его звал Николай Федорович, хоть он и был старше меня всего на два года. Причем, до этого он был у нас замначштаба, но сам вызвался пойти командовать батареей.

В тот трагический день Руденко получил приказ - занять позицию на южной окраине деревни Красница. Поехали туда, но медленно. И как сейчас у меня перед глазами стоит эта картина: большими хлопьями идет снег, вокруг никого, тишина гробовая, смотрим, а справа у дороги окапывается расчет 82-мм миномета. От него вдруг отделился один минометчик и к нам. Что-то кричит и машет нам рукой. Остановились, он подбегает: "Вы куда?" - "На южную окраину Красницы!" - "Да, вы что?! Немец только что контратаковал и выбил нас оттуда".

И я уверен, что если бы не этот сержант, то мы бы приехали тепленькими прямо в лапы к немцам и ничего бы не смогли сделать... Что делать? Решили вернуться на старые позиции к КП командира полка. Руденко пошел, доложился и возвращается с КП расстроенный: "Е... мать, поехали умирать". Оказывается, командир полка приказал ему занять позиции как раз там, где нас остановил этот минометчик". Но я думаю, что тут ему такой приказ спустили свыше, скорее всего, приказал командир артиллерии нашего корпуса, который потом по-дурацки погиб.

Что делать, приказ есть приказ, поехали обратно. Начали было окапываться, копнули на один штык, а там вода, т.е. ни окопаться, ни замаскироваться нельзя. Но нам пока везло, потому что стоял плотный туман и шел снег. В это время подъехала еще и наша 1-я батарея, которой тогда командовал Петя Топчий. Сызранский парень, на два года младше меня, мы с ним под Сталинградом в одной батарее командовали огневыми взводами, но он такой был брехастый. Любил и выпить и матом мог солдат приложить. Но пока все вместе думали, что делать, ведь окопаться невозможно, дымка чуть рассеялась, и немец как дал из артиллерии по расположению нашей батареи... Все залегли, я тоже упал прямо на снег. А после обстрела ко мне подбежал сержант Егоров Сергей Сергеевич, который потом в Польше разоблачил немецкого шпиона: "Товарищ лейтенант, Руденко убило!"

Пошли смотреть. Там оказался такой окопчик, в котором уже сидел невысокого роста солдат, казах. И во время обстрела Руденко и Топчий вместе бросились к нему в этот ровик, и оказались по краям, а солдат между ними. У Руденко снесло голову, только нижняя челюсть с языком осталась, а Петя Топчий сидел, наклонив голову, ему осколки попали в затылок, шею и спину...

А этот казашок, автоматчик был контужен, выскочил из ровика и начал метаться как сумасшедший, пока его мои солдаты не остановили. И ведь больше никого не задело, а вот оба командира батарей погибли...

Меня вызвали в штаб полка, и я доложил обстановку, сказал, что в том месте окопаться и маскироваться невозможно, и к тому же там немцы находились настолько близко, что когда нас обстреливали, то я даже видел вспышки их орудий. Объясняю, что фактически мы находимся у них на виду, но тут встрял пьяный заместитель командира полка: "Товарищ Гладков. На вашем месте, я бы приказал открыть ураганный огонь по немцам длинными очередями". Я аж обалдел от такой глупости, а сам думаю: "Балда ты балда, целый час артподготовки ничего не дал, а что могут сделать наши четыре пушечки?" Но его осадил сам командир полка: "Замолчи!" И спрашивает меня: "Ваше решение?" - "Товарищ командир, я считаю, что когда наступит темнота, нужно будет потихоньку и по одной машине отвести все наши орудия за эту высотку". Тут опять встревает этот пьяный: "А почему по одной машине?" - "Товарищ майор, просто на этом участке к передовой ведет всего одна дорога, причем идет под гору, и если все наши пять машин одновременно поедут назад в гору, то немцы просто на шум откроют огонь по пристрелянной дороге и все". Командир полка с моими доводами согласился, а своего зама даже матом обложил. И действительно, на малом газу мы вывели оттуда все наши орудия на новую позицию, хотя и она тоже оказалась не совсем удачной, слишком близко находилась к передовой. Помню, однажды во время очередного обстрела в расположении батареи упал снаряд, но не взорвался. Лежит, дымится, и тут один из моих солдат, Геннадий Пригара, он был откуда-то с Урала, подошел и помочился на него...

Но нам повезло, что недели две стояла нелетная погода и немцы не летали, поэтому стрелять не пришлось, и мы так и не обнаружили себя. Вот так я стал командиром батареи.

- Какие люди служили в вашей батарее? Производился какой-то отбор?

Так вам скажу. Я прожил большую, трудную, но интересную жизнь и всегда старался помогать людям, получая от этого искреннее удовольствие. Но и мое счастье в том, что мне в жизни всегда везло на хороших и добрых людей.

В нашей батарее служили самые разные люди, кого присылали того и брали, никакой возможности вести отбор у нас не было. Правда, всегда смотрели на способности человека, и в зависимости от этого назначали его на ту или иную должность. И я вам так скажу, люди у меня были, не побоюсь этого слова - золотые. Честные, добрые, и пусть и не шибко грамотные, но зато очень умные, по житейски мудрые, практичные и смелые люди, которые никогда противнику спину не показывали. А какие стойкие и выносливые! Еще раз повторюсь, это были золотые люди, я бы сказал - настоящие герои, которые вынесли на своих плечах все. И надо признаться, что я всегда хорошо вспоминаю войну в том плане, что она свела меня с массой хороших людей.

Например, до сих пор очень хорошо вспоминаю Дмитрия Федоровича Ефремова из города Старая Русса. Я даже помню, что он жил на улице Лермонтова, а его жену звали Елизавета Ивановна. Этот, как я называл всех солдат в возрасте - "старичок" числился телефонистом, но в основном работал на батарее сапожником. Помню, в Белоруссии, под Слонимом мы располагались на сухом торфяном болоте, и Дмитрий Федорович сидел на снарядном ящике, ремонтировал кому-то обувь. Как раз в это время в атаку пошли наши танки, немцы начали стрелять по ним болванками, одна из них врезалась в землю буквально в метре от него, и прошла под ним... А Дмитрий Федорович вместе с ящиком полетел вверх тормашками... Я к нему подбегаю: "Дмитрий Федорович, живой?" - "Кажись жив". Он был дядька с юмором и однажды подковырнул меня.

Как раз когда мы стояли на той же позиции в Белоруссии, немцы отступили, а т.к. вокруг поймы реки Щара было болото, то им пришлось бросить массу техники. И мои солдаты пригнали к нам на батарею три машины: "Опель-адмирал", пятитонный дизель "MAN", и какой-то маленький универсал. Командир полка сразу забрал шикарный "Опель" и передал его командиру нашего корпуса Панову, но тот его передарил командующему нашей 65-й Армии Павлу Ивановичу Батову. "MAN" я передал в 1-ю батарею, потому что они тогда как раз потеряли один "Шевроле", танковая болванка буквально разворотила весь двигатель. А маленький универсал остался у нас.

Но я по молодости лет тоже делал разные глупости. И когда начали переезжать на новые позиции, то я к себе в этот универсал посадил отделение управления, и в том числе и Дмитрия Федоровича. И когда мы доехали, он мне сказал: "Павел Васильевич, уж в скольких боях и передрягах мы с вами участвовали, сколько всего пережили, но уж такого страха как сейчас я еще ни разу не испытывал". А потом и этот универсал у меня выпросил командир 1-й батареи, но на одной переправе его командир взвода свалился на нем с деревянного моста в реку.

Или, например, Иван Парфенович Коробовцев (По ходу интервью Павел Васильевич вспоминал мельчайшие подробности исключительно по памяти - прим. Н.Ч.), который представьте себе, воевал еще в 1-ю мировую войну в составе русского экспедиционного корпуса во Франции. Или ефрейтор Казаков, который поражал нас тем насколько четко и красиво умел делать ружейные приемы с карабином. Что вы, я и сейчас их всех прекрасно помню. Это в бытовом смысле память уже начинает сдавать, а вот войну я помню отлично. У меня даже такое ощущение, что если бы было нужно, то я бы опять смог стать командиром батареи, хоть через 10 минут. Единственное, что немного подзабыл, как делать выверку орудия под ноль по квадранту.

- А, например, по национальности какие?

Когда я уже после войны задался этим вопросом, то среди бойцов своей батареи насчитал представителей одиннадцати национальностей. Русские, украинцы, белорусы, чуваши, марийцы, мордва, карачаевцы, грузины, азербайджанец, и был один карел - Федя Петрушин, который погиб на Наревском плацдарме. Правда, из народов Средней Азии был всего один казах - Рахимов то ли Хасан, то ли Хашим Рахимович. Я помню, что он был учителем начальных классов откуда-то из Уральской области. Но я вам так скажу, никого из нас тогда вообще не интересовало, кто какой национальности, все были равны, и у всех была равная возможность погибнуть в бою.

И, кстати, я ведь одного узбека спас от верной гибели.

- Расскажите об этом, пожалуйста.

Это произошло на Курской дуге, 17 июля, как раз в тот день, когда меня ранило. Мы только приехали на новые позиции, и пока одно другое, сели поесть. Помню еще, что над нами в сторону немцев красиво летела девятка наших пикирующих бомбардировщиков "Пе-2". Немцы открыли по ним плотный огонь, а осколки от зенитных снарядов посыпались прямо на нас, и мне один осколок больно ударил прямо в колено. И вот, кстати, именно тогда нам единственный раз за всю войну пришлось одеть каски. Но в целом обстановка была спокойная, бои там прошли накануне, и мне запомнилось, что в том месте стояла просто шикарная рожь, чуть ли не в рост человека, и я все переживал, что как же не хватает крестьянских рук, чтобы собрать этот богатый урожай.

И пока все было спокойно, я, как говорится в анекдоте, пошел "осмотреть окружающие окрестности". Пошел среди этой ржи по едва заметной тропочке и вышел на маленькую вытоптанную полянку, размером с небольшую комнату, на которой валялись двое убитых немецких солдат, причем мне запомнилось, что оба были здоровые и рыжеволосые. А рядом с ними лежал наш солдат, накрытый немецкой плащ-палаткой, из-под которой только ботинки его торчали. Рядом еще лежал мешочек с автоматными патронами к ППШ, и валялась раскрытая красноармейская книжка, в которой я прочитал, что это узбек, уроженец ферганской области. Фамилии я не запомнил, но почему-то у меня сейчас на языке вертится Джаббаров, хотя я не уверен. Я подошел к нему поднял край плащ-палатки, но его лицо оказалось замотанной нательной рубахой, и был виден только один глаз. Я его накрыл и пошел дальше. Но отошел всего на несколько шагов, и вдруг подумал, что веко у него вроде бы дрогнуло, и я вернулся проверить, не показалось ли мне. Поднял плащ-накидку, и точно, глаз открылся. И тут он как маленький ребенок заговорил на ломанном русском языке: "Моя ранена. Моя шел в медсанбат". Ну, все понятно, обычная история, шел в медсанбат, но истек кровью, обессилел, упал, и лежит тут уже сутки без помощи и без воды.

Я вызвал нашего санинструктора Максумова и этого узбека отнесли в медсанбат. Врачи его осмотрели и сказали, что солдат будет жить. А ведь если бы я его не обнаружил, то он бы совершенно точно умер.

- А, например, с евреями вам довелось вместе воевать?

У нас на батарее за все время не было ни одного еврея, но у нас в полку был старшина Макс Борисович Лившиц, который занимался продснабжением, и про которого, кстати, говорили, что он что-то там химичил. Но каких-либо антисемитских настроений или высказываний на фронте я не помню. Начальником связи полка тоже был еврей. И еще у нас евреем был переводчик в штабе корпуса, лейтенант Габрилович, а вот как его звали, уже не помню. Очень хороший, симпатичный юноша. Смугленький, кудрявый и настолько миловидный, что ему надо было родиться девочкой. И он по-дурацки погиб из-за командующего артиллерии корпуса.

- Если можно расскажите об этом.

В январе 45-го года мы пошли в наступление с Наревского плацдарма. Наступление развивалось успешно, и тогда начальник артиллерии корпуса полковник Кукин посадил на свой "Виллис" адъютанта, этого самого переводчика и они двинулись вперед. Вообще-то полковник Кукин был грамотный офицер, но уж очень горячий, к тому же известный любитель выпить. Например, я помню, как Кукин приехал ко мне на батарею, когда мы стояли в Беловежской пуще. Я подошел, доложился: "Товарищ полковник, батарея несет боевое дежурство. Командир батареи гвардии лейтенант Гладков". - "Здорово, комбат". И протягивает мне свою лапищу, а рука у него была словно двухпудовая гиря. - "Водка есть?" - "Никак нет". - "Х..вый командир батареи". Сел в свой "виллис" и тут же уехал.

В общем, поехали они, но мать твою так, если ты командующий артиллерии целого корпуса, а только-только танки прошли, куда тебе лезть? Ведь у тебя есть свои обязанности, вот их и выполняй, а свою горячность нужно использовать грамотно и к месту. Поехали они, и пропали. И нашли их только на второй день...

Машины и шофера так и не нашли, капитан, его адъютант видно отстреливался и был убит, а сам Кукин застрелился, причем ТТ так и остался у него зажатым в руке... Причем, он был при орденах и с документами, но немцы взяли что-то одно, то ли документы, то ли ордена, я уже точно не помню. А вот этого самого паренька Габриловича немцы задушили цветным телефонным кабелем... Вот такая трагедия, но что самое обидное, совершенно необоснованная. Ведь им совершенно незачем было рваться вперед прямо за танками, а так они видно нарвались на группу немцев.

- Но тогда я хочу задать вам, быть может, ключевой вопрос нашего проекта. Вы можете подтвердить или опровергнуть аргумент, что мы воевали с неоправданно высокими потерями? Что у нас людей совсем не берегли?

Нет, такого впечатления и ощущения у меня на фронте не было. Конечно, я могу отвечать только за то, что видел лично, и понятно, что я воевал не в пехоте, которая несла самые большие потери. Но, на мой взгляд, речь об этом не шла

И горжусь тем, что я людей всегда берег. Мои солдаты видели, что я наобум никогда не действую, пьяный напролом, как другие командиры, никогда не лезу, поэтому они меня ценили и тоже берегли, потому что прекрасно понимали, что если им вместо меня пришлют кого-нибудь другого, то еще неизвестно, что получится.

Например, я могу вам в качестве примера привести эпизод, когда проявил свойственную для себя осторожность и предусмотрительность.

- Было бы просто замечательно.

Когда мы у Штеттина форсировали Одер, то плацдармик там оказался очень маленький, фактически пятачок земли, который с фронта и с флангов простреливался пулеметами просто насквозь. Там как раз проходила железная дорога Кенигсберг - Берлин и по одну сторону полотна находились мы, а по другую немцы. А занять позиции нам приказали на ровном как стол поле, покрытом побегами пшеницы, наверное. Но я как это дело увидел, сразу понял, что если действовать по шаблону, то нам несдобровать.

Поэтому я приказал оставить зенитки на берегу у переправы, а сокращенным расчетам ползком добраться до места и лежа окапываться и подготовить позиции. И только после того, как позиции были полностью подготовлены, то мы силами двух расчетов вручную начали перетягивать зенитки, потому что немцы молотили по этому плацдарму просто нещадно. И только когда мы уже устанавливали нашу последнюю зенитку, то у нас одного солдата легко ранило в бок двумя пулями от пулемета.

А на следующее утро туда же к нам прибыла другая батарея нашего полка. Командовал ею офицер, не буду называть его фамилии, который у командования полка находился на хорошем счету, потому что выглядел браво, вел себя "громко", т.е. такой "настоящий боевой" командир.

И представьте себе, немцы молотят по плацдарму просто нещадно, все простреливается насквозь, а его батарея приезжает, словно на параде, и начинает располагаться, совершенно не таясь. Естественно, немцы как врезали по ним из орудий и минометов - сразу человек 20 убитых и раненых... Машины горят, кругом крики, мат, проклятия... В общем, батарея вышла из строя, хотя самого командира даже не задело.

А немец все молотит и молотит, головы не дает поднять. И во время одного из обстрелов я, сидя в своем окопчике, случайно услышал, как в соседнем, наводчик одного из орудий ефрейтор Скрипка Иван Данилович говорит радисту Савосину: "Наш комбат еще совсем сопляк, а ты посмотри, как он все грамотно сделал, что у нас всего один раненый".

Август 1945 года город Гюстроф. Началась первая волна демобилизации солдат старших возрастов и ко мне пришли прощаться с десяток моих "старичков". И вот представьте себе, они мне, совсем еще пацану говорят такие слова: "Прощай наш дорогой командир, наш спаситель!" Эти слова моих солдат я до сих пор считаю самой высокой своей наградой, и не могу вспоминать без слез... Так что поверьте, солдаты все понимали и ценили хорошее отношение к себе. И меня люди за мягкость характера уважали и берегли, хотя некоторые из полковых командиров говорили следующее: "Батарея у Гладкова тихая, драк нет, оружие никто не ворует. Да и сам он какой-то тихий, матом не ругается, не пьянствует", и т.д.

А в августе 1965 года мы с женой и дочкой возвращались из Крыма и заехали в Минеральные Воды к одному из моих бывших солдат Узденову Качкану Дадыковичу, который в то время работал проректором Карачаевского пединститута по административно-хозяйственной части. Он организовал прекрасную встречу, мы никак не могли наговориться, все вспоминали войну, и вот во время того разговора я его спросил: "Качкан, дело прошлое, но признайся мне, как же так получалось, что вы еще себе окопы не успевали выкопать, а для меня ровик всегда уже был готов. Вы что, как-то договаривались?" Он помолчал немного и говорит: "Павел Васильевич, это было наше дело", и так и не признался. Но я такое отношение чувствовал и ценил.

И была у меня после войны еще одна памятная встреча. Я съездил в Подмосковье в Троице-Лыково на встречу со своим бывшим ординарцем Сануриным Сергеем Алексеевичем. У него был больной желудок, поэтому я его и взял к себе в ординарцы, потому что на этой должности у него появлялась хоть какая-то возможность делать себе еду помягче. И когда мы к нему с женой приехали, смотрим, а у него в комнате на стене висит мой портрет... Помню, на фронте бывало я сплю, а он сидит рядом и курит, стережет меня, потому что немецкая разведка таскала людей и случаи бывали ужасные.

Например, в январе 44-го в Белоруссии произошел эпизод, который показывает, до чего доводит водка. Мы стояли в обороне, а впереди нас располагалась какая-то пехотная дивизия, но не нашего корпуса. В секрете стоял пулеметчик, и когда взошла луна, то он заметил, что на нейтральной полосе шла какая-то подозрительная возня. Он на всякий случай дал туда очередь, и увидел, что оттуда разбегаются люди. И что оказалось? Там на танкоопасном направлении стояла батарея 57-мм пушек, и в одну ночь весь ее личный состав во главе с командиром и с часовыми перепились и спали безмятежным сном. Но немцы это видно заметили, и немецкая разведка всех их спящих переколола ножами без единого выстрела, и когда пулеметчик дал по ним очередь, то это они выкатывали к себе уже третье орудие... Это было совсем недалеко от нас и нам это рассказывали. Вот до чего доводит пьянка на фронте. Я же никогда этим делом не злоупотреблял, и никогда не принимал никаких решений в пьяном виде, т.к. пьяным просто никогда не был.

- А почему вы не пили?

Я рационалист, и всегда задавал себе такой вопрос: "Ну что дает эта водка? Даже пить ее невкусно и неприятно". Я, например, даже сейчас не люблю вкуса горькой водки. И ведь люди забыли уже, что на самом деле фронтовые сто граммов выдавали вовсе не для храбрости, а для аппетита, чтобы солдаты могли по полгода есть одну перловую кашу...

А у меня на батарее проблемы пьянства не было. Помню, солдаты между собой договаривались, что сегодня один другому отдавал свою долю, и у него набиралось все 200, а то и 300 граммов, а завтра уже наоборот. И я свою долю им тоже отдавал. Они даже шутили: "Нашему комбату достаточно понюхать пробку от бутылки".

Но возвращаясь к вашему вопросу о потерях. Ведь на фронте потери случались по разным причинам. Например, когда начиналась операция "Багратион", то после артподготовки вперед пошли волны наших самолетов, но один Ил-2 сбросил пять бомб прямо в расположение моей батареи. Но нам повезло в том, что мы стояли на болоте, только сверху было сухо, и бомбы сразу ушли в глубину, взорвались там, и нас только забрызгало грязью. А если бы мы стояли на нормальной почве, то нам бы не сдобровать... Но в этом случае я летчиков не осуждаю, потому что мы стояли в лесисто-болотистой местности и там с высоты очень трудно отличить своих от чужих. А когда уже прорвали фронт и двинулись вперед, то из одной группы Ил-2 один из них вдруг как шуранул по нам из пушек, но тут нам повезло, что он плохо стрелял, снаряды разорвались метрах в двадцати от нас.

А вообще Ил-2 - хороший самолет. Они буквально прочесывали немецкий передний край и колонны на дорогах. Я никогда не забуду, как на одном участке шоссе Бобруйск - Минск нам пришлось ехать по настоящему мясу, немецкому мясу...

На том участке вдоль шоссе справа и слева находились болота, и когда начался налет, немцам просто некуда было разбегаться. И видно вначале по колонне хорошо отработали наши штурмовики, а уже следом прошли и танки... Там было все перемешано: останки людей, обмундирование, снаряжение, оружие и все это превратилось в такой толстый слой кровавого вонючего месива, сантиметров на 10-15... И вот мы едем по шоссе, а я смотрю на колеса впереди идущей пушки и вижу, как эта клейкая масса налипает на колеса, наматывается и ошметками отваливается... Наматывается и отваливается... С одной стороны, конечно, неприятно на все это было смотреть, но с другой стороны понимаешь, что наших врагов стало меньше. И надо понимать, что на фронте люди привыкают даже к смерти, просто мы об этом не пишем и не говорим. Бывало, что рядом лежал труп нашего товарища без головы или только ноги... Или на дереве висят кишки...

- Вы можете приблизительно подсчитать, какие потери были в вашей батарее?

Сейчас мне сложно точно сказать, но думаю, что у нас в батарее за все время моего пребывания в ней погибло человек двадцать, а раненных, конечно, было больше. Поэтому какое-то количество солдат, как и я, прослужило в батарее от первого до последнего дня.

- А где были самые тяжелые потери?

На Курской дуге немецкие самолеты летали, словно воронье, и там у нас прямым попаданием бомбы был уничтожен целый расчет. Просто в тот момент у нас уже все снаряды закончились, поэтому три "Юнкерса-87" смогли беспрепятственно отбомбиться по нам, и одна бомба попала прямо в окоп одного из орудий нашей батареи. Все, конечно, погибли... Наводчику расчета младшему сержанту Дмитренко оторвало обе ноги, и, будучи смертельно раненым, он умолял Руденко, который тогда был у нас заместителем начальника штаба, застрелить его... От рядового Барселадзе, который только-только прибыл с пополнением, нашли только носок американского ботинка с пальцами, и больше ничего...

А сама пушка превратилась в груду металла, ее ствол был скручен и напоминал штопор... И из всего расчета спасся только его командир, харьковчанин Помогайбо, который как раз в этот момент пошел прикурить в соседний расчет.

- Вы упомянули, что были ранены.

Да, это случилось 17 июля 1943 года на Курской дуге. Моей батарее поручили прикрывать нашу пехоту и занять позиции у деревни с символическим названием Победное. Вернее у пепелища, что от нее осталось. Только успели развернуться, как наблюдатель мне докладывает: "Вижу группу из 33-х пикирующих бомбардировщиков". Мне эта цифра совершенно точно запомнилась, потому что я ее ассоциирую с тем, что в конце войны мы взяли в плен 33 немца.

Пикировщики начали бомбить в балке пехоту, поэтому мы даже не успели как следует горизонтировать, и открыли по ним огонь. Быстро сбили один "Юнкерс", и тогда они все свое внимание перенесли на нас. И бой был настолько напряженный, что нас захватил такой боевой азарт, что мы даже не обращали внимания на близкие разрывы бомб. Сбили еще два "лапотника", а потом у нас закончились снаряды, и мы стали фактически незащищенной мишенью. И как сейчас это вижу: в лучах заходящего солнца на нас заходит последний бомбардировщик. Он понял, что у нас нет снарядов, поэтому спокойно перевернулся, вошел в пикирование и сбросил на нас три бомбы. Но это рассказывать долго, а на деле произошло всего за пару секунд. Я всем крикнул "Ложись!", а сам вижу, что одна бомба летит прямо в меня. У меня оставалась какая-то секунда на то чтобы рвануться вперед, но я инстинктивно бросился на землю и распластался прямо там, где стоял. И эта бомба упала как раз в то место, куда я хотел броситься...

Меня взрывом швырнуло, я получил сильнейший, словно кувалдой удар в грудь, к тому же еще и оглушило, в глазах мельтешат искры, а из руки фонтан крови... Подбежал санинструктор, перевязал меня. И оказалось, что при взрыве этой же бомбы ранило и нашего командира батареи Вахтанга Гоголашвили, у которого осколком вырвало кусок бицепса на правой руке, и нас отвезли в медсанбат 5-й Орловской дивизии.

Осколок попал мне в правую руку, как раз там, где обычно меряют пульс, и перебил лучевую артерию, поэтому у меня после этого пару лет постоянно были холодные руки. Но оказалось, что я чудом остался жив, потому что этот маленький осколочек пробил мне правую руку, пробил на груди гвардейский знак, и кипу документов и писем, которые находились у меня в нагрудном кармане, но на этом сила его иссякла, и в тело он уже не впился.

На следующий день после операции чувствую, что мне что-то царапает грудь, но я подумал, что это ось от колоска, потому что ночевал на соломе. Посмотрел, вроде ничего. А уже потом когда сел на бревно, и начал разбирать письма, которые получил буквально накануне, то увидел, что из них торчит такой осколочек, типа ромба, который у нас до войны носили на петлицах... Вот такая счастливая случайность. И только потом я заметил, что у меня еще и погоны и гимнастерку на спине слегка посекло осколками...

Удостоверение Гладкова П.В. пробитое осколком

Пробитые осколком документы (удостоверение и свидетельство о рождении) Гладкова П.В.

- Как вы считаете, что вас тогда спасло случайность, судьба?

В этом случае я считаю, меня спас мой трезвый расчет, потому что благодаря своему опыту я правильно оценил ситуацию и пусть и интуитивно, но все-таки принял верное решение.

Но ведь, сколько на фронте было разных случайностей. Например, как-то в Белоруссии мы заняли позиции, окопались, оборудовали их. Ранним утром я сидел в ровике, смотрел в сторону противника, и вдруг заметил вспышку выстрела и мгновенно интуитивно присел. И немецкий снаряд попал прямо в бруствер моего окопчика... А если бы я не смотрел в ту сторону и не присел, то мне бы просто снесло голову, а так меня только песком обсыпало. Вот что это случайность или нет?

Или вот вдруг вспомнился еще такой случай. Нужно сказать, что люди на фронте гибли не только в боях, но и от природной стихии. И вот так однажды и мы чуть не погибли.

Уже после завершения Сталинградской битвы нам приказали передислоцироваться на новые позиции, если не ошибаюсь, куда-то в Ростовскую область. Мы поехали, а стояли страшные морозы, под 30 градусов, снег было по колено, и вдруг у меня отказала полуторка - Газ АА. Мой "доблестный" командир батареи сказал мне: "Гладков, оставайся тут, а завтра утром мы за тобой пришлем машину", и сам на "Шевроле" укатил, а мы, человек десять, остались одни в совершенно голой степи... Только представьте себе ситуацию, в какой мы оказались: ночь, голая степь, снег, метель, мороз... А мы и одеты были неподобающе, поэтому мороз нас пронизывал буквально до костей... Чтобы хоть как-то согреться начали бегать, прыгать, но это не особенно и помогало, и тут я начал понимать, что дело фактически идет о сохранении наших жизней...

Но когда выглянула луна, я увидел, что недалеко от нас стоят пни, и решил, что если там когда-то рос лес, то соответственно мы сможем нарубить себе хоть каких-то дров, и будем ими спасаться от этого ужасного холода. Пошли туда, а это оказались не пни, а замерзшие в разных позах, как потом выяснилось итальянцы... Тогда мы стали таскать их к себе, и ставили плечом друг к другу, в два ряда, в виде подковы, чтобы за таким страшным забором спасаться хотя бы от пронизывающего ветра... И надо признать, что без ветра стало намного легче. А когда утром за нами прислали машину, то местные жители нам рассказали, что это шла итальянская маршевая рота и по ним ударили "Катюши"... Я, когда вспоминаю этот случай, то всегда говорю, что это итальянцы фактически спасли нам жизни.

- Но допустим, в бога на фронте не стали верить? Или, может, у вас были какие-то приметы, предчувствия?

Нет, ничего такого у меня не было. Просто семья у нас была не очень религиозная, хотя бабушка была настоящим фанатиком, но это и понятно, потому что всю жизнь она прожила в глуши, и даже паровоза никогда не видела. А я хоть и был крещеным, но все-таки нас воспитали убежденными атеистами. В детстве, конечно, мы и в церковь ходили, и особенно любили ходить к стоянию перед Пасхой. Однажды, кстати, произошел такой смешной случай. Передо мной в церкви стоял мой знакомый парень, очень такой вихрастый, лохматый, и я от баловства поднес свечку к его волосам, но они мгновенно вспыхнули. Это дело увидел дед Нефедкин, наш церковный староста, и ни слова не говоря, взял меня за шкирку, отвел за печку, зажал мою голову у себя между колен, и своей фуражкой с костяным козырьком наклепал мне по заднице и отпустил, не сказав ни слова.

Но я должен признаться, что когда на фронте начинали молотить снаряды, то лежал в окопчике и думал: "Боже, спаси и сохрани!" И думаю, что не я один такой, хотя за всю войну никогда не видел, чтобы кто-то из солдат открыто молился. Да и какой-то богобоязни я тоже не помню, хотя у нас многие солдаты были в возрасте и из села. Но зато очень красивая история произошла с моей мамой.

- Расскажите, пожалуйста.

Мой отец воевал в годы 1-й мировой войны, попал в плен к австрийцам, но потом ему удалось сбежать из плена и добраться домой. Он, кстати, рассказывал, что кормили их в плену просто отвратительно. Жили они в каких-то бараках, на территории то ли бывшего леса, в общем, там еще оставались сгнившие пни. Так отец рассказывал, что они так сильно голодали, что ели гнилушки из этих пней... Но в один день они не выдержали мучений, организовались, собрались все вместе и начали скандировать: "Хлеба! Хлеба!" А австрийцы как рубанули по ним из пулемета... Многие пленные были убиты, но отцу повезло, что рядом с ним оказались остатки фундамента какого-то строения, и он упал за него, и только поэтому и не пострадал.

Отец мне очень подробно рассказывал, как он со своим односельчанином, известным прохиндеем Яшкой Талалаевым готовились к побегу. Этот самый Яшка настаивал на немедленном побеге, но отец у меня был умный мужик, практичный, и он его начал осаживать: "Яшка, хорошо. Но если мы сбежим прямо сейчас, то пока в полях еще ничего нет, нам придется за едой заходить в села, а там нас сразу сдадут полиции". В общем, Яшка к отцу прислушался, и они сбежали только тогда, когда люди уже посадили картошку, в надежде на то, что ее можно будет выкапывать и питаться ею.

Вышли они в Чехию. Постучались в один дом, и когда выяснилось, что они русские пленные, то хозяин их принял очень радушно. Отец рассказывал, что вшей у них были тысячи, поэтому чех дал им новую одежду, а все их обмундирование сразу сжег. Помыл их в бане, накормил, дал отоспаться, а когда им пришла пора уходить, то дал им на дорогу хлеба, много копченого сала, и сказал: "Вы знаете, сейчас граница усиленно охраняется, но я постараюсь вам помочь. Моя тетка как раз идет через границу к своим родственникам. Поэтому вы идите за ней, но делайте это незаметно и на каком-то расстоянии". И вот так они за ней как за проводником перешли границу, оказались на Украине и на поездах кое-как добрались до дома.

Но я к чему это все рассказал? Мама у нас была не то чтобы особенно религиозная, нет. Но когда от отца так долго не было никакой весточки, какая-то бабка ей посоветовала: "Ты, Настасья, загадай Самсонию Святому". И она последовала ее совету, загадала перед сном: "Святой Самсоний, скажи мне праведный сон, если Василий жив, то мне дай, а если не жив, то от меня возьми". И вот ей в ту ночь приснился такой сон. Гоголь, это такая кличка была у брата моего отца, пришел к нам в дом с белым гусем. Пустил его, и тот пошел, переваливаясь в угол. Поэтому мама была твердо убеждена, что отец жив и обязательно вернется.

- Но вот вы на фронте не думали, например, о том, чем займетесь после войны?

Нет, на фронте я о послевоенной жизни не думал и дальних планов никогда не строил. Конечно, как и все надеялся остаться живым, но вот сейчас вдруг вспомнил, что больше всего я боялся потерять зрение. Без руки или ноги думал еще ладно, как-то проживу, а вот без глаз страшно.

- Какие самолеты довелось сбивать вашей батарее?

Такой статистики мы не вели, но самые разные. И истребители, и разные бомбардировщики, и транспортник "Юнкерс-52", про который я уже рассказывал, и однажды нам довелось сбить "раму" - немецкий фронтовой разведчик-корректировщик "Фокке-Вульф" - 189.

- Как это случилось?

25 июня 1944 года у небольшой белорусской станции Черные Броды части нашего корпуса в наступлении наткнулись на хорошо вооруженный немецкий бронепоезд. Кстати, как мы ее брали это вообще отдельная история. Вот представьте себе ситуацию. Справа и слева от станции сплошные болота, ни танки, ни машины там пройти не могли. Поэтому нужно было захватить саму станцию, а она еще к тому же находилась на высотке.

Вначале вызвали группу самолетов, но они нанесли бронепоезду лишь незначительные повреждения. Вторая группа - то же самое. Бронепоезд продолжал курсировать, и не давал нам продвигаться. Тогда решили отправить к нему один танк, но его подбили еще на подходе. Со вторым то же самое. Тогда отправили третий танк под командованием лейтенанта Дмитрия Комарова. Его снаряды не причиняли бронепоезду никакого вреда, а от вражеского попадания танк загорелся, а сам Комаров был ранен. Но танк оставался на ходу и тогда Комаров и механик-водитель Михаил Бухтуев приняли решение. На предельной скорости объятый пламенем танк врезался в бронепоезд, и две бронеплощадки, сойдя с рельсов, опрокинулись, и бронепоезд остановился. Это был первый и единственный в истории войн танковый таран бронепоезда. Но при этом таране Михаил Бухтуев погиб, а раненный Комаров, отстреливаясь от немцев, сумел укрыться в лесу. А немцы, оставшись без своей главной огневой силы, быстро отступили.

За этот подвиг обоим танкистам присвоили звание ГСС. Но я знаю, что Дмитрий Комаров потом тоже погиб в тяжелых боях на Наревском плацдарме. На станции, кстати, мы захватили немецкий эшелон с продовольствием и, конечно, солдаты кинулись к нему. Мои ребята, например, принесли бочонок сливочного масла, большое колесо голландского сыра, галеты.

В общем, мы заняли позицию на этой станции, как раз невдалеке от бронепоезда и вдруг над нами появилась та самая "рама". А мы уже хорошо знали, что если с первых же очередей сбить ее не удалось, то все, стрелять дальше уже бесполезно, потому что это был очень маневренный самолет. Мы открыли огонь, и удачно, после первых же выстрелов попали, "рама" загорелась, и упала.

- А по пехоте приходилось стрелять?

Два раза пришлось. Например, на том маленьком плацдарме у Штеттина, как раз там, где немцы разгромили соседнюю батарею. В один момент под напором немцев наша пехота не выдержала и отступила. Вот тогда все три наши батареи начали вести огонь по немецкой пехоте, и вроде бы мы их успокоили.

А первый раз нам пришлось стрелять по пехоте еще под Бобруйском. Там впервые за всю войну весь наш полк построился в одну походную колонну, и двинулся по направлению к Минску. Но вдруг, по бокам дороги в кустарниках и болоте заметили какое-то подозрительное шуршание, а потом оттуда по нам начали стрелять. И тогда в ответ мы открыли огонь из всех наших орудий, и к тому же еще из 16 пулеметов ДШК... Но что самое удивительное, оттуда послышались крики на русском языке: "Мать-мать-перемать... Мы хоть грудью, но все равно прорвемся!" Как потом оказалось, это прорывались из окружения пьяные власовцы, и они шли чуть ли не сплошной стеной. А надо вам сказать, что когда тебе в бою враги кричат на родном языке, то это действует очень неприятно... Но моей и еще одной батарее вместе с командиром полка все-таки удалось прорваться через тот участок, и когда мы поехали дальше, то увидели, что в том направлении ехала вызванная подмога: танковый батальон и "Катюши". Они там, конечно, "решили вопрос", но потом ходили такие разговоры, что в том бою, наши солдаты в плен власовцев не брали...

Кстати, где-то там моей батарее удалось сбить один интересный самолет. Части нашего корпуса участвовали в окружении под Бобруйском большой немецкой группировки. Мы как обычно следовали за нашими танками. Помню, спускаемся к какой-то роще и вдруг увидели, что над лесом летит какой-то самолет, причем, ни я, ни разведчик не смогли его опознать. Свой не свой непонятно. Причем меня поразило, что он летел настолько медленно, почти завис в воздухе, что я вообще удивился, как он вообще держится в воздухе. Видимо потому, что у него был просто огромный размах крыльев.

Но когда он повернул и мы увидели на нем кресты, то сразу открыли огонь и весьма удачно. Попали ему в один двигатель, проделали большую дыру в правом крыле, и к тому же снесли горизонтальный стабилизатор на хвосте. Он туда-сюда, я еще подумал, что если бы он вот прямо сейчас сбросил на нас бомбу, то совершенно точно попал бы. И тут из него вдруг что-то выбросили, а сам самолет сел на брюхо недалеко от расположения нашей зенитно-пулеметной роты. Наши славяне кинулись к нему, но летчики открыли по ним огонь из пулемета. Тогда по самолету как врезали из нескольких ДШК, и двух летчиков убили, а двух взяли в плен. Мы начали искать, что из него выбросили и вскоре нашли. Это оказалась старая кожаная куртка, в которую был завернут запечатанный пакет. Я его сразу отправил в штаб корпуса, и выяснилось, что в нем находились распоряжения для окруженной группировки о выходе из окружения, где и какими силами им вырываться.

- Вы упомянули про случай с шпионом.

Да, был такой на наревском плацдарме. Сам плацдарм захватывали не мы, но части нашего корпуса должны были туда переправиться. Надо заметить, что Нарев довольно быстрая и широкая река, и как раз нашему полку поручили охранять от налетов переправу через нее. И когда распределяли позиции, я попросился на другой берег, потому что нам все равно предстояло бы переправляться и наступать.

Рано утром мы переехали на тот берег, поехали на выбранное место, и я заметил, что недалеко от наших предполагаемых позиций стоит такая же батарея как и мы, но какой-то пехотной части. Я отправил туда людей узнать как у них, и оказалось, что как только они стали располагаться, их комбату оторвало ногу противопехотной миной. Это дело я взял на заметку, и решил не занимать позицию, пока окончательно не рассветет.

И точно, как рассвело, смотрю, а на нашей позиции несколько мин... Вот думаю, мы бы сунулись, когда еще было темно и чем бы это закончилось? Потихоньку мы эти мины уничтожили и очистили место для огневой позиции. Окопались, ждем. Делать вроде нечего, самолеты не летают.

А наши машины мы отправили в небольшую лощинку у водяной мельницы, там протекал небольшой ручей. И тут разведчик мне докладывает: "На батарею едет борода", так у нас называли полковника Разуваева, замкомандующего ПВО 2-го Белорусского Фронта. Я к нему, доложился, а он сразу в крик: "Ты какого х... не окапываешься?" - "Да мы же вот-вот перейдем в наступление". - "Какое к черту наступление? Немцы вас тут с землей смешают. Немедленно углубить окопы". Он уехал, а я объявил аврал, хотя солдаты были сильно измучены. Но что делать, полностью углубили все как надо. Земля там, кстати, хорошая для защиты - суглинок. Например, в Белоруссии позиции, вырытые в песчаных почвах, обрушивались даже при небольшом обстреле, а тут нет.

1 сентября 1944 года смотрю, а к нам идет майор Александр Николаевич Бобошин - парторг полка. Мы с ним сели в хлипкую земляночку, и помню, говорю ему: "Представляете, сколько сегодня сирот в школу пошло?" И вдруг слышим, шух-шух-шух - это через нас пролетел крупнокалиберный снаряд, миллиметров 300 или даже больше. Упал метрах в трехстах от нас. Второй метрах в ста пятидесяти. Потом метров сто недолет. У, думаю, а нас-то взяли в вилку... Даю команду: "Всем солдатам рассредоточиться". И как начал немец молотить по батарее. Но нам повезло, что они по нам стреляли фугасными снарядами, которые предназначены для стрельбы по укрытиям. Эти снаряды уходили на глубину, и только там взрывались. Причем, взрыв был такой глухой, а на поверхности образовывалась такая копна из земли - это называется камуфлет. Мы когда потом ходили смотреть на эти воронки, то человек вставал на ее дно, поднимал руку, а на поверхности была видна только его кисть.

4 сентября немцы начали наступление, и только наш корпус помог отстоять плацдарм. Во время этих тяжелых боев командир отделения управления Егоров Сергей Сергеевич, взял котелки и пошел на кухню. Причем, что бросалось в глаза. У нас на батарее сплошные разрывы, а там где кухня, т.е. всего метрах в двухстах, ничего, полное спокойствие, словно у тещи на блинах.

В общем, Егоров туда пошел, а поляк, хозяин мельницы, сидит на берегу ручья, и как ни в чем не бывало, режет себе табак. Егоров к нему бросился и начал настойчиво ему говорить, а скорее даже кричать на него: "Пан, прячься, обстрел ведь идет". А тот видно не понял в чем дело, и поднимает руки... И оказалось, что это именно он корректировал огонь немцев, и у него в перевязанной руке была спрятана рация.

Тут же его наш особист арестовал, и куда-то отвез. А немцы, видимо не получая сигналов от своего лазутчика, первым же залпом накрыли его мельницу и полностью уничтожили ее... Вот так мой солдат проявил бдительность, и выявил этого пособника немцев, потом у нас говорили, что вроде бы он был фольксдойче. Но чем эта история закончилась, я не знаю. А ведь мы к этому поляку до этого тоже заходили, правда, он с нами особо не разговаривал.

Мне, кстати, бросилось в глаза, что в целом поляки нас встречали нормально, но вот польские офицеры вели себя очень заносчиво. Как-то нас вывели на переформирование, и рядом с нами оказались польские части, так неприятно резануло, что польские офицеры вели себя очень высокомерно. А вот простые люди к нам относились абсолютно нормально.

- Но вас разве не предупреждали, что нужно быть предельно осторожными?

Предупреждать-то предупреждали, но выстрелов в спину мы не ожидали не только в Польше, но и даже в самой Германии. Потому что знали, что для немцев "Auftrag - vor allem!" - "Приказ - превыше всего!"

Мало того, немецкие женщины сильно отличались от наших в том плане, что сами не стеснялись проявлять инициативу. Как видели понравившегося офицера или солдата так сразу ему и заявляли: "Ich liebe dich" - "Я тебя люблю", и давали ему прямо понять - пойдем со мной. Так что к нам они относились хорошо.

- Кстати, к вопросу о женщинах. Насколько было распространено такое явление как ППЖ, и какое было отношение к таким девушкам?

Про девушек вам рассказать? Тогда расскажу вам такой эпизод. Где-то в конце ноября 1943 года в Белоруссии на пути нашего корпуса оказался очень сильно укрепленный опорный пункт немцев - хутор Надвин. И вот там, в тяжелых боях погибла девушка из батальона связи, с которой я дружил. Но в то время мы настолько были целомудренные, что я ее даже просто поцеловать стеснялся. Во время наших редких встреч мы просто гуляли и разговаривали. И во время ее дежурства в штабе начался сильный артобстрел, снаряд разорвался возле их кунга, и большой осколок пробил ей спину и вылетел через грудь... Звали ее Катя Таргунакова и я знаю, что она была откуда-то из Сибири. (По данным ОБД Мемориал ефрейтор Таргунакова Екатерина Федоровна 1924 г.р. уроженка с.Тарасово Титовского района Новосибирской области погибла 21.11.1943 и похоронена в братской могиле на южной окраине д. Вишневка Речицкого р-на Гомельской области. - прим. Н.Ч.) Но я и сам об этом узнал только несколько позже, когда наш корпус вывели на переформировку. Переживал, конечно, сильно, но не плакал. Просто я в жизни никогда не плакал, даже когда умерли мои родители.

Кстати, над этим Надвином наша батарея сбила один "Хейнкель-111". Надо признаться, что командир корпуса Панов побаивался налетов немецкой авиации, поэтому одну батарею всегда держал при штабе корпуса. В тот раз там оказалась моя батарея, и когда налетели три "Хейнкеля-111", то один из них мы сбили, а оставшиеся два побросали бомбы куда попало и спешно ретировались. Панов все это видел, поблагодарил нас и, по-моему, с этих пор он меня немножко запомнил. Он мне потом лично и два ордена вручал, а уже после войны мы с ним даже переписывались.

А женщинам, конечно, на фронте было труднее, чем нам. Во всех смыслах, в том числе и потому, что к ним приставали всякие нежеланные женихи, которые старались использовать свое служебное положение.

И надо признать, что к т.н. ППЖ в войсках было не очень хорошее отношение. Хотя к некоторым командирам на время даже приезжали жены из тыла. Конечно, когда обстановка позволяла. Например, когда мы в конце 43-го стояли в Белоруссии, то к нашему командиру полка приехала его жена, очень худенькая такая. Она побыла у него какое-то время, а потом уехала в прифронтовую полосу. И вскоре выяснилось, что мой первый командир батареи, этот гад, подлец, трус и убийца, который к тому времени уже был замом комполка по хозчасти попытался ее изнасиловать... И уже только после этого, командир полка наконец-то отправил его куда-то и освободил от этой мрази наш полк.

- Я, кстати, хотел спросить, почему вы так плохо отзываетесь о вашем первом комбате?

А как о нем еще говорить, если это была первостатейная сволочь? Он был старше меня лет на пять, но был такой трус, что когда мы начинали стрелять, то сразу убегал, да так, что пятки в жопу втыкались... Помню, однажды на Украине у нас оставалось три пушки. Первый взвод Пети Топчева снял со своих пушек магазины, делал профилактику, а в боеспособном состоянии оставалась только моя пушка.

А мы стояли в каком-то селе на огороде одного дома. Помню, еще, что в тот день дул сильный ветер, и вдруг увидели, что к нам приближается "Хейнкель-111". Этот тип, как обычно, сразу бросился убегать и при этом орет во всю глотку: "Ложись!"

Но мы открыли огонь, и я еще боковым зрением заметил, что остатки скирды соломы, которая лежала возле нас, зашевелилась. И я по молодости лет решил, что это мыши, а оказывается, это туда попало с десяток пуль с этого немецкого самолета... Но мы этот бомбардировщик подбили, он пролетел еще метров триста, успел сбросить 500-киллограмовую бомбу, а потом ковырнулся и сам. Столб огня и дыма...

Приехали наши полковые штабники, собрались люди, рассматривают эту огромную воронку от бомбы, и тут появился этот подлец и начал всем рассказывать: "Это я скомандовал 0-10 влево" и т.д. А солдаты тоже стояли рядом, между собой переглядываются и усмехаются, они же все сами прекрасно видели... И такое бывало часто.

Помню, когда под Сталинградом мы стояли у станции Качалинской, то однажды он нас с Петей Топчевым вызвал к себе. И передаю вам его прямую речь. "Я сегодня всю ночь не спал. Думал, думал и надумал, чтобы вам обоим по трое суточек ареста дать". - "За что товарищ старший лейтенант?" - "Чтобы ушки топориком держали"...

Однажды в Воронежской области мы расположились в селе Талы, запомнилось это название. Мы заняли один дом, и тут заходит этот "красавец". Вот что-что, а ходил он всегда как при параде: начищенные до блеска сапоги, полушубок, ремни, на них свистки, и когда останавливались в населенных пунктах, то он всегда выбирал себе дом с молодой женщиной...

В общем, зашел он в дом, и вдруг увидел, что на крючке в комнате висит итальянская портупея, оказывается, в этом селе стояли итальянцы. И наш "герой" сразу взвился: "Это что у вас тут такое? Вы что, с итальянцами сотрудничали?", и дает приказ своему ординарцу: "Быков, взять!" Ординарцем у него был хороший солдат Василий Андреевич Быков, старичок откуда-то из Орловской области, он потом погиб в Белоруссии. Потом приказал открыть сундук и увидел, что там стоит полбанки меда: "Быков, взять!" - "Зачем же?" - "Взять!" И все это при нас и при хозяевах: старик лежал на кровати при смерти, и его жене старушке...

Увидел, что у этих стариков стояли примерно поллитровые банки с итальянскими морковными консервами, видимо им сами итальянцы оставили: "Быков, взять!" - "Да зачем же, товарищ старший лейтенант?" - "Взять, я приказываю!" И потом я видел, что в его домике эти консервы валялись, потому что видимо, оказались невкусными и даром никому не нужными. В общем, это был не человек, а какая-то гадость, и я удивляюсь, как только его земля носила...

Или, например, под Сталинградом. На одной позиции взвод Пети Топчева стоял по одну сторону балки, а мой по другую. А был страшный гололед, буквально стекло. Как раз на батарею привезли водку, и тут появился наш "доблестный командир". Подходит к одному орудию, открывает люк, ничего. Вдруг увидел небольшую ржавчинку и говорит: "Вы что вашу мать, советскую технику сгноить хотите? Старшина, лишить водки расчет". Хотя эта ржавчинка была в таком месте, что не имела никакого значения.

Идет к следующему орудию. Тут ему не понравилось, что на снарядах, по его мнению, слишком густая смазка, и швырнул всю обойму вниз с этой стеклянной горки: "Старшина, лишить водки и этот расчет".

Потом идет ко мне. Открывает нижний люк там, где затвор: "Почему у вас такая густая смазка? Ведь при морозе у вас возникнут задержки при стрельбе. Старшина, лишить водки и этот расчет", и т.д. и т.п.

Вскоре появился немецкий разведчик "Хеншель-126" - очень маневренный самолет, но мы не смогли сбить его. Вызывает нас с Топчевым к себе в землянку, а сам сидит полупьяный, едва может разговаривать, но начал нас распекать: "Вы что вашу мать, за Гитлера воюете? Вот я вас сейчас расстреляю, а тела прикажу бросить в эту балку! И потом по вам будут идти пехота и танки, и все будут видеть, какая судьба ждет изменников Родины", и так нас и эдак...

Ну, думаю, сволочь, а сам понимаю, что эта гадина способна на все. Но ведь оружия у меня не было никакого, поэтому с тех пор я стал носить с собой две лимонки, как раз, на случай если он поднимет на меня свой наган...

- А почему у вас не было личного оружия?

Вот так и не было. Только когда погиб Руденко, его пистолет ТТ по наследству перешел ко мне. А вообще во время войны стрелять по немцам из личного оружия мне не пришлось ни разу.

Следующий момент. В марте или апреле 44-го наш корпус в районе Днепропетровск - Новомосковск остался без горючего, поэтому, отступая, нам пришлось бросить много техники. Просто там была страшная распутица, непролазная грязь буквально по колено, поэтому нам и не могли подвезти горючее.

В этом отступлении, кстати, у хутора Вязовок немецкие танки раздавили всю батарею капитана Моргуна из нашего полка. Спаслись только двое: командир взвода лейтенант Голубинский и один сержант...

И в такой непростой обстановке эта сволочь сам укатил на "шевроле", а меня с пушкой оставил на полуторке. С нами была еще одна машина, но мотор у нее задымил, поэтому пушку мы прицепили к машине пулеметной роты, а машину к ГАЗу. С нашей пушкой пулеметчики укатили, а мы остались вместе с замполитом, всего нас было человек двенадцать.

Мы остались блукать по нашим тылам, где-то с неделю нас не было. Есть совершенно нечего, но потом наш замполит Лидин, бывший астраханский милиционер, пошел к местному председателю колхоза, выпросил у него полмешка ржаной муки, и мы всю неделю делали из нее болтушку. Бензина тоже нет, поэтому пришлось под автоматом остановить один бензовоз и заправиться. В общем, оказались в тяжелом положении.

Но потом увидели машину из нашего корпуса и нам подсказали, что наши зенитчики стоят у городка Сватово. И когда, добрались туда, то все очень удивились, что мы вернулись. Руденко нам даже зачитал готовый приказ о том, чтобы всех нас считать пропавшими безвести... Тут же у нас на глазах этот приказ порвали.

И тут мы узнаем... Во время этого отступления тыловики корпуса тоже побросали много разного имущества, в том числе и водки, а солдаты, конечно, начали ее подбирать. И тут эта сволочь решил навести порядок на батарее... В 1-м взводе Пети Топчева был такой хороший солдат Калдаев Семен, пожилой уже, я даже запомнил, что до войны он работал механиком водокачки на станции Инза.

Всех построили, этот гад вытащил подвыпившего Калдаева из строя, и поставил его лицом к себе. Вынул свой наган и нажимает на курок. Первый - осечка, второй - осечка, третий - осечка, четвертый - выстрел, попал ему в плечо навылет. Тогда Калдаев ему говорит: "Товарищ командир, простите, у меня же дети". Но этот гад выстрелил ему прямо в лоб и запретил его хоронить...

Вот такая сволочь, такой гад был у меня первым командиром батареи. И, к сожалению, он остался жив, после войны жил в Саранске, но никогда на встречи ветеранов нашего корпуса не приезжал, потому что прекрасно понимал, что ему не то что руку, ноги никто не подаст... Надо понимать, что в многомиллионную армию попадали служить самые разные люди и такие подлецы тоже. Но таких гадов были единицы.

Не надо только упоминать его фамилию, потому что дети Калдаева его и сейчас из-под земли откопают, хотя, честно говоря, стоило бы... Кстати, звали его Федор Никифорович, но он требовал называть себя Федор Николаевич, потому что стыдился отчества Никифорович, считал его некультурным. Вот такой гадкий дурак...

Причем, когда нас не было, особый отдел взял его за жопу. Ведь он фактически бросил двенадцать человек, машину, солдата ни за что расстрелял, и только наше возвращение спасло его поганую душу...

- А вам самому показательные расстрелы приходилось видеть?

Нет, мне самому показательных расстрелов видеть не довелось. И бывших заключенных и штрафников к нам не присылали ни разу. Это только в последнее время начали эту тему сильно раздувать, что едва ли не штрафники и выиграли войну. А я, например, за всю войну их даже ни разу и не видел.

- С особистами приходилось общаться?

Общался, например, я ведь вам уже рассказывал про одного, которому я написал мои соображения по поводу машин. Он был абсолютно нормальный, даже вызывающий симпатию человек. Да и у нас в полку особистом служил очень симпатичный парень, старший лейтенант Виктор Худяков. И каких-то вопросов ко мне у него никогда не было, потому что у меня на батарее всегда была хорошая дисциплина. Ни драк, ни воровства оружия, ни тем более каких-то пораженческих настроений не было. Так что я какого-то негатива о них рассказать не могу.

- А политработники пользовались авторитетом?

Про политработников могу сказать, что они бывали всякие. Например, у нас замполитом полка был довольно умный мужик, значительно старше нас. Но иногда он себе позволял такие высказывания, которые вызывали у нас удивление и даже неприятие. Например, встаем утром, видим, что день намечается хороший, и тут он громко так говорит: "Ну, сегодня есть шанс отличиться", в том смысле, что почти наверняка придется повоевать. Или однажды, например, заявил такое: "Нет, мы все-таки плохо воюем. В мотострелковой бригаде потери составили 70 процентов, а у нас совсем немного", вот так он оценивал нашу службу... Ну, и как после таких слов мы могли к нему относиться?

К тому же у нас все знали его историю с семьей. Уже в Белоруссии он как тогда говорили "прилепился" к одной молодой солдатке. Но вскоре выяснилось, что его жена и две дочки, которые в самом начале войны оказались в оккупации живы. Где-то в Западной Белоруссии какой-то крестьянин фактически их просто спас, ведь если бы немцы только узнали, что они жена и дети советского комиссара, то их бы непременно расстреляли. Но этот поляк, рискуя своей жизнью, приютил их у себя, правда, оказалось, что своему отцу и мужу они оказались не нужны... Наш замполит о них благополучно "забыл" и женился на этой солдатке. Согласитесь, что это тоже во многом характеризует человека.

- А вы сами были членом партии?

Да, конечно, кандидатом я стал еще под Сталинградом, а в члены Партии меня приняли на Курской дуге.

- Ваше отношению к Сталину тогда и сейчас.

В то время это был наш настоящий кумир и надежда всего Советского Союза. Но у Сталина были разные помощники, и сейчас все их ошибки и перегибы вешают именно на него. И я считаю, что это принципиально неверно. Ведь я же вам рассказывал про нашего местного Узака. Но разве это Сталин давал ему и таким же как он указания делать глупости и подлости? Нет, это были перегибы на местах.

Например, у нас в селе жил Антон Гришунин, однофамилец моей матери. Он был вроде как старьевщик, собирал какие-то старые тряпки, ветошь и отвозил куда-то. И что вы думаете? Его арестовали как торговца, и так он бесследно и сгинул... Семью, правда, не тронули, но негласно ей запрещалось помогать. А ведь у него осталось около десяти детей... Поэтому моя мама собирала в одну котомку бутылки две топленого масла, пшена, пару кусков мяса, и ночью относила им под ворота - это у нас называлось тайная милостыня.

А, например, у одной моей одноклассницы, Насти Мотиной, отец был хороший, грамотный земледелец, поэтому его назначили агрономом нашего колхоза. И потом люди рассказывали, что из райкома партии ему начали названивать: "А вы уже посеяли просо?" А у нас в селе, например, говорили, что просо можно сеять только тогда, когда голой задницей 10 минут можно спокойно просидеть на пашне". И поэтому он им отвечал: "Какой может быть сев, когда еще ледышки на поле лежат?" Пару раз ему так позвонили, но он был упрямый, отказывался раньше времени сеять, и его за это арестовали и все, так он и не вернулся... Но разве это Сталин виноват? Это все преступные перегибы местных руководителей.

И я убежден, что если бы не Сталин, то мы бы точно не победили в войне! Это был великий, даже выдающийся государственный деятель, который обладал стратегическим мышлением, правда, и со своими недостатками. Но, на мой взгляд, его главная ошибка состоит в том, что он допускал все эти преступные перегибы на местах.

- Существовало такое понятие "тыловая крыса"?

Честно говоря, я не понимаю такого неприятия разного рода штабников и тыловиков, как, например, об этом рассказывает в своем интервью вашему сайту И. Деген. Ведь кому-то нужно было заниматься и штабной работой, не всем же на передовой находиться. Как таковой злости у нас к ним не было, во всяком случае, враждебного отношения к ним лично я не замечал.

- Но многие ветераны отмечают, что тыловики часто злоупотребляли, например, в "трофейном вопросе".

То, что некоторые офицеры и генералы отправляли в союз много трофеев - это было. Например, когда меня перевели в январе 1948 года служить в Белоруссию, то говорили, что в нашем эшелоне один пульмановский вагон был целиком набит имуществом начальника тыла корпуса. Не знаю, насколько это верно, но у нас рассказывали, что в этом вагоне была и машина и пианино и много разных других вещей. И вообще, я слышал, что многие тыловики действительно нахапали себе добра. Правда, насколько я знаю, они "чистили" брошенные магазины, а вот чтобы людей, нет, лично я такого не видел. Но я знаю, что некоторые умудрялись привозить себе из Германии даже финские домики.

- Но у вас самого были какие-то трофеи? Посылки вы посылали?

Посылки я не посылал, потому что просто некому было. А с собой я привез только то, что официально купил в военторге. Я считал ниже своего достоинства доставать какие-то вещи.

И ничего трофейного у меня кроме бинокля не было. Даже часы мне купил мой сослуживец у американцев в Берлине. Вот американские солдаты, кстати, откровенно занимались бизнесом, торговали например, швейцарскими часами. И что нас особенно тогда поражало, что американские офицеры даже презервативами не стеснялись торговать. Для них это было вообще нипочем.

- Какое впечатление на вас произвела заграница?

Бросилось в глаза, что у них все очень аккуратно и насколько они экономные. Например, после войны я служил в предместьях Потсдама и с сослуживцем жил на квартире у одной немки лет пятидесяти. И к ней часто приходила в гости ее родная сестра, причем всегда в одно и то же время. Но что меня еще больше удивило, она и уходила всегда в одно и то же время. Просто поразительные педантизм и пунктуальность.

Кстати, вспомнилась одна история об отношении немцев к нам. Эта сестра нашей хозяйки жила неподалеку от нас и у нее снимал комнату один капитан, из соседнего полка. Однажды я прихожу домой, а эта женщина плачет навзрыд. Оказывается, из Западного Берлина приехал владелец ее дома и попросил у этого капитана какие-то деньги, потому что у них там требовали заплатить налог за дом. Но капитан в ответ на такую просьбу вызвал автоматчика, арестовал этого немца и отправил в особый отдел дивизии. И эти обе сестры плачут, и убеждают меня, что он никакой не шпион, а хороший человек. Я в свою очередь пытался их успокоить, и убеждал, что когда все выяснится, его обязательно отпустят. И так и вышло. Когда через неделю я вернулся из служебной командировки, то эта немка, Анна Цасик ее звали, буквально бросилась мне на шею и плачет от радости: "Пауль, Пауль, вы были правы, его отпустили".

Я потом говорил по этому поводу с нашим особистом, и он рассказал, что в этом случае все было предельно ясно сразу. Поэтому немца продержали всего несколько дней, кормили по солдатской норме, а потом отпустили. Так, когда его выпускали он достал свой партийный билет социал-демократической партии, разорвал его, и заявил, что вступит в коммунистическую. Просто у них настолько тяжело было с продуктами, что он был очень доволен тем, как его там кормили.

Конечно, обратил внимание, что дороги в Германии просто чудесные, и особенно какой порядок во всем. Ведь уже тогда у них во дворах стояло по четыре контейнера для разного вида мусора, а мы до сих пор такого сделать не можем.

И мало того, что уровень хозяйствования у них высочайший, так еще и ничего не пропадало. Мне запомнилось, что у обычных бауэров на каждой повозке сзади находился специальный металлический ящик. И если лошадь наделала на дороге, то он брал совок и это дело сразу убирал в этот ящик. Буквально из всего: из сорняков, из мусора они умудрялись делать удобрения для своих участков. Вот этому нам надо бы у них поучиться.

- Как вы узнали о Победе?

В те дни мы находились километрах в 30-40 к югу от Ростока. Заняли позиции в чистом поле, окопались. А я расположился в домике, метрах в ста, где вроде бы до этого располагался полицейский участок. Вот именно там я за все время на фронте впервые увидел электрический свет. В комнате стояла тумбочка с радиоприемником фирмы "Вольво", мы настроили его на Москву и слушали музыку. Я лег спать, но радио так и не выключил, даже не знаю почему.

И потом сквозь сон я услышал позывные, и голос Левитана который предупредил о том, что будет важнейшее правительственное сообщение. Я вроде бы и сплю, но как говорится, один глаз спит, а другой глядит. И вот так я услышал о Победе. Буквально впрыгнул в свои сапоги, побежал на батарею: "Тревога!" А кругом уже поднялась сильная стрельба. Все мои бойцы построились, и я им объявил, что война закончилась.

Что тут началось... Все кричат, топают, меня подхватили и начали качать... А когда рассвело, сделали красный флаг и повесили его. Во время обеда услышали, что летит По-2. Ну, думаю, точно Жорка Большаков летит, это был мой знакомый летчик из авиационного звена нашего корпуса. Но нет, оказался другой летчик, который подбирал место для их стоянки. Мы его, конечно, пригласили с нами пообедать, и во время беседы я ему рассказал, что чуть сам не стал летчиком, но так ни разу и не полетал. И тогда он мне предложил полетать. Посадил меня во вторую кабину, взлетели, я посмотрел сверху на окрестности, на море, на корабли, на свою батарею. Но оказалось, что с высоты наши окопы были размером всего с пятикопеечную монету, а машины со спичечный коробок, и я все удивлялся, как же это летчики могли так точно попадать? Вот так я встретил день Победы.

А потом мы узнали, что в селе недалеко от нас повесился один пожилой немец. Оказалось, что два его сына были офицерами, и оба погибли на Восточном фронте...

Еще вдруг вспомнилось. По случаю Победы и заодно к моему дню рождения мой ординарец из желтого сахара сварил что-то типа ликера. А тут как раз мимо нас в Росток из плена на велосипедах ехали два американца. Мы их пригласили разделить с нами торжество, и хотя я не знал ни слова по-английски, а они ни слова по-русски, но мы прекрасно понимали друг друга.

Я помню, что один из них оказался лейтенантом 1920 г.р. холостой, а второй, старший лейтенант, имел жену и ребенка. Насколько я понял, их самолет в марте 44-го над Килем сбил немецкий ночной истребитель, и из всего экипажа "летающей крепости" остались в живых только они.

И когда мы пили этот "ликер" меня удивило, что пили они не "по-нашему", отопьют чуть-чуть из рюмочки и все. Я даже подумал, что они боятся, что мы их отравим и начал их убеждать: "Не бойтесь, хорошее!" Но потом они чуть опьянели и стали пить уже "как положено" и наковекались очень хорошо. А когда они на следующий день уезжали, то на прощание мы их хорошо покормили, дали на дорогу продуктов, и они уехали. Вот такая у нас была встреча с союзниками.

А до этого, в первых числах мая части нашего корпуса из всех видов артиллерии и "катюш" нанесли массированный артиллерийский налет по скоплению, как потом выяснилось, американских войск. Так американцы после этого драпанули оттуда километров на двадцать пять. Конечно, это произошло по ошибке, наши разведчики просто не разобрались, и доложили, что происходит скопление войск противника. Но я знаю, что потом командир нашего корпуса извинялся перед союзниками.

- Если можно, пару "бытовых" вопросов о фронте. Как вас кормили, например?

Вроде нормально. Но может быть, это мне так казалось после тех полуголодных лет, что довелось пережить в институте? Я многое на фронте попробовал, и наше, и американское, и немецкое, но ничего не выделю.

Но, конечно, питание на фронте было весьма однообразное. Фактически нас кормили только перловой кашей, пшеничной и изредка макаронами. И я, несмотря на всю свою верблюжью неприхотливость, перловкой так на фронте наелся, что всю жизнь даже смотреть на нее не могу.

- Но вот вы, например, ни о чем из еды на фронте не мечтали?

Нет, на фронте я ни о чем из еды не мечтал, просто потому, что в этом плане был очень неизбалованным. Ведь, например, я до войны даже не пробовал мороженого, а хрустальную посуду впервые увидел только в Германии.

- Как переносили нехватку сна?

Очень тяжело. Нехватка сна и усталость нас порой очень сильно изматывали. Вы не поверите, наверное, но бывало даже такое, что во время налета засыпаешь в окопчике, в трех-четырех метрах разрывается бомба или снаряд, а ты даже не просыпаешься... Или помню бывало, едешь в машине с картой в руках, и вдруг она выпадает, потому что ты и не заметил, как заснул.

- Насколько часто удавалось помыться? Вши были?

Помню после завершения Сталинградской битвы мы переезжали в Ростовскую область и остановились в маленьком хуторке. Я разместил солдат своего взвода в одном доме, захожу и вижу, что молодая еще женщина стирает, и она мне сама предложила постирать мое белье. Конечно, в нашем положении это было очень заманчивое предложение, но я был парень очень совестливый, и постеснялся, потому что вот как раз тогда у меня было полно вшей. И прежде чем дать ей белье в стирку, я решил почистить его от вшей. Сел на станину орудия, снял нательную рубаху и начал снимать и считать. И когда насчитал 750 вшей, то у меня уже пальцы отказывали.

Тогда я решил оставить это дело до утра, завернул майку в газету и оставил на бруствере. А когда утром развернул, а она словно красным пшеном вся усыпана. Там их тысячи, наверное, было... Развели костер, я над ним ее потряс, и только потом отдал ей постирать.

И насколько я помню, вши у нас были еще только в Белоруссии, когда мы там стояли в обороне. А в другое время вшей вроде не было, хотя и бани как таковой у нас тоже ни разу не было. Но мы что делали? Обычно в стенке оврага выдалбливали такую нишу, куда устанавливали 200-литровую бочку, а на землю кидали соломы. Топили эту бочку, и там же мылись и меняли белье. Причем, это было нечасто, и я что-то не помню, чтобы нам поступало чистое белье из банно-прачечных отрядов.

- Ваши братья воевали?

Да. Самый старший брат Трофим 1912 г.р. еще до войны отслужил на Дальнем Востоке, остался на сверхсрочную, а на фронт уходил откуда-то из-под Магадана. Летом 1942 года он попал в самое пекло, под Сталинград, и где-то между Доном и Волгой чуть ли не весь их полк попал в плен...

Он рассказывал, что немцы сразу отсеяли от них офицеров, поснимали с них ремни и ботинки и босыми погнали куда-то на запад, и, в конце концов, они оказались в Германии. Причем, никакого лагеря там еще не было, и их расположили на самом обыкновенном вспаханном поле, только оградили его колючей проволокой. Спали прямо на голой земле, ни бараков, ни туалетов не было и в таких нечеловеческих условиях процентов семьдесят пленных умерло от дизентерии...

Потом их отправили под Берлин, и в самом городе они выкапывали неразорвавшиеся американские бомбы. А потом Трофима в числе прочих крестьян отобрали для работ в помещичьих хозяйствах, но он рассказывал, что и там они голодали просто нещадно. Рассказывал, что когда относили ведра свиньям, то украдкой выбирали из них картошку и ели... И уже только перед самым освобождением отношение к ним изменилось, и кормить их стали более менее сносно.

Освободили их союзники, и передали советскому руководству, а наши их отправили на Дальний Восток. Битком набитые телятники, есть нечего, пить нечего, поэтому люди просто умирали в пути... Правда, их не судили, но обязали шесть лет отработать на золотых приисках в районе Магадана, как раз примерно там, откуда его и отправили на фронт. Он работал экскаваторщиком, а когда решил вернуться в родные края, то привез с собой с приисков полный мешок бумажных денег, и вся деревня целый месяц гуляла. Но я точно знаю, что потом его за плен никогда не преследовали.

А Степан 1914 г.р. воевал в артиллерии где-то на северо-западе, под Псковом. В расчете 45-мм пушечки, которую в войсках называли "Прощай Родина!". В одном бою разрывной пулей ему оторвало кисть правой руки, остался только большой палец, но он рассказывал, что еще смог снять затвор с пушки, выбросил его, и только потом отполз в медсанбат. А в госпитале у него температура поднялась больше 42-х градусов, и он просто чудом остался жив.

- Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

После войны я еще послужил немного, но когда решил уволиться, то командир 2-й Гвардейской зенитной дивизии Корчагин мне отказал с такими словами: "Ты что хочешь, чтобы в армии одни дураки остались?" Но вскоре я столкнулся с разными глупостями в армии и настоял на своем увольнении. Ехать мне было некуда, и я решил воспользоваться советом Семена Тихоновича Фомичева, с которым подружился во время службы в Германии. Он мне очень хвалил Молдавию и звал к себе. Я приехал в Кишинев и вскоре стал работать заместителем директора центрального лекционного бюро комитета по делам культурно-просветительных учреждений при Совете министров МССР. Потом стал директором, этого бюро, но в 1951 году меня во второй раз призвали в армию. Тогда вышло постановление ЦК ВКП (б) об усилении армии политработниками. Служил в качестве политработника по всему Союзу, а демобилизовался в 1973 года в звании полковника. Опять приехал в Кишинев, поступил на работу в "Интурист", где проработал более 15 лет. А после того как вышел на пенсию принимаю активное участие в ветеранской работе.

У нас с женой есть дочка, внучка и правнучка.

- Войну потом часто вспоминали?

Конечно, и много лет она мне снилась... Помню, был такой сон. Поехал выбирать огневую позицию для своей батареи, а тут немцы. Я прыгнул в окопчик, но все никак не могу достать пистолет, и проснулся в холодном поту... Но этого случая в жизни не было. А когда началась холодная война, то мне даже снилось, что воюем с американцами. Вообще я войну помню настолько хорошо, что и сам удивляюсь.