Ливанович Петр Николаевич

Я, Ливанович Петр Николаевич, родился в 1921 году, под самый конец года. Как мама говорила - перед самыми Колядами (Рождеством) я родился. Метрики остались дома, а как я пришел из армии - чёрт знает куда они подевались. Осталось только то, что было написано из армии. Сейчас моя фамилия пишется как Леонович - это перекрасили. А сдаётся мне, что я был вот как-то так: Ливанович.

Родился я в небольшой деревне в 7 хат - Выходы, в одном километре от деревни Горовец, под Плещеницами, Минская область, Белоруссия. Вокруг было много хуторов, а потом при коллективизации, при колхозе, было такое указание - стягивать всех в одну деревню. Дали такой большой трактор, целиком хату на такие сани, и - попёр. Хочешь, не хочешь, а разворачивают твою хату и везут.

Мой отец - Ливанович Николай Петрович, мать - Розалия Юркевич. Маму все звали Рузя. Семья была из совсем бедных - было всего 3 десятины земли. Отец всегда сеял и на чужой земле. А мать была из зажиточных. Её батька, мой дед, жил в Долгиново. Там у него было мало земли, но земля там хорошая. Он там продал и купил землю на Цне, аж 3 волоки! Одна волока 18 гектар. Там у него много было всего: земля и лес и всё... Пожил он там какой год, хаты построил, хозяйственные постройки, а тогда советская власть, колхоз - раз! Хвать - и он остался голым! Дали ему там 30 или 40 соток и всё. Кинул он всё, собрался, и ушёл в Городок, что возле Плещениц. Что-то там работал, тяжелую работу. Тут война началась. Он пошел в другое место. В общем, кидался с одного места на другое, пока не помер.

Детство было очень тяжелым. С 8 лет я уже в поле коров пас. Две коровы было у нас. И вот такой случай, так мне попало! Послала меня матка выгонять коров в поле из хлева. Я открыл хлев, стал выгонять, а корова рогами в меня. И если бы попала рогами в живот, то тут же и конец мне! А я попал между рогов, меня к стене прижало, а рога в стену воткнулись! Тут уж матка с палкой прибежала и помогла мне, выгнала коров на двор. И потом я коров в поле гнал, но с палкой, а то корова всё время норовила бодаться.

Вот какой ещё случай был. Мои батька с маткой хоть и бедные были, а не любили советскую власть. Казалось бы - они первые должны были кинуться. А - нет, не любили! Я был старшим в семье, и очень боялся своего отца и мать. А вот младшие за меня мои сёстры - Ядя, Лёня - ходили в школу. Их там уговаривали: кого постарше - в комсомол, помладше - в пионеры. Вот их в пионеры и записали. Они дома хвалиться стали, что их в школе вот так записали. А батька как дал им ремнём обеим, что они побежали в школу и выписались (смеётся).

Я же в школу не ходил и вот почему. К восьми годам у меня что-то с глазами сделалось. Болезнь какая-то. Как говорили - "трахома", пузырьки какие то в глазах, воспаление. Батька на коне повез меня в деревню Прусовичи за 10 верст. Привёз меня и говорит врачу, это я и теперь помню: что если врач, фамилия его была Лобковский, меня вылечит, то батька ему всяких гостинцев привезет. А врач ему говорит, что не надо обещать заранее. Так и получилось. Батька поговорил, поговорил, и более не повёз меня к Лобковскому. Получилось, что только раз врач мне вывернул веки, и таким камнем провел по глазам, что очень щипало, жгло. Вот если бы отец меня и назавтра повёз бы, и потом снова, то, наверное, всё по-другому и было бы. А так, когда в армию надо было идти, болезнь глаз уже почти сама прошла. А до этого глаза все время гноились, веки распухли, видел я плохо. Вот поэтому в школу я не ходил, а в поле коров гонял!

Когда мне было уже 16 лет, случилось вот что. От колхоза в Минск, в военный городок, выделяли людей на работы. Вот пошли от нашего сельсовета: мой отец и мой двоюродный брат, племянник отца - Ясь его звали, и ещё кто-то третий. А деньги же не давали пока они там работали, пока работа не закончена. Вот они закончили работу и ходили по родственникам. А тут из городка сообщили, что уже есть деньги для них за работу. Вот они и кинулись быстрей. На пути двухколейная железная дорога, мой отец первым кинулся переходить. Подождал, когда пройдет поезд, и пошел, а с другой стороны не увидел, что идет пассажирский, и его подхватило, потянуло и зарезало. А машинист успел чухнуть паром и этим паром двоих, что шли за отцом, откинуло назад, и они остались живы. Прошли эти два поезда, и они кинулись искать моего отца, а его нигде нет. Тут женщина-железнодорожница, что стоит на дороге, говорит: вон дальше кто-то лежит на дороге. Так я стал старшим в семье.

И вот по весне 1941 года меня вызвали в военкомат в Плещеницы. Метрики мои хранились в райсовете или как он там назывался. Я много раз ходил до этого, чтоб мне метрики на руки отдали. А женщина, что там работала, всё говорила разное: что нет их, что найти не могут и т.д. И тут в военкомате мне говорят, что мне вроде в армию пора, но надо в метрики мои глянуть. Я говорю в военкомате, что много раз ходил, но мне метрики не дают. Военком позвонил туда и как дал по телефону им, что вот сразу метрики нашлись. Я забрал метрики и принес в военкомат. Ну, всё - в военкомате более ничего и не надо. Посмотрели они, что я во второй половине года родился, записали меня, и тут же весной, в апреле, мне сказали явиться в военкомат в Плещеницы. Собрали нас всех призывников из района и на машинах повезли в Борисов. В Борисове посадили в поезд, в простые вагоны товарные, с деревянными нарами и повезли в Среднюю Азию, в Ташкент куда-то. Ехали мы не одни сутки. Привезли нас на место. Попал я в часть, которая до этого была кавалерийской, а теперь их всех переводили в пехоту. (в красноармейской книжке написано : "апрель 1941 г. 71 стр.полк".Судя по всему речь идёт о 671 стр.полку 221-й моторизированной дивизии 27 механизированного корпуса.221-я мот.дивизия формировалась на базе 19-й Узбекской горнокавалерийской дивизии.Информация с сайта "Механизированные корпуса РККА").Казармы ещё ремонтировались, были конюшни, а теперь нам делали из них казармы. Еще ни окон не было, ни пола, только нары. Выдали нам форму. На голову - панаму такую большую, чтоб солнце не пекло. Пока новая панама была, то было хорошо, а потом через несколько дней поля панамы пообвисли и нам сказали вставить проволоку. Ну и сколько ж там я был - тут же 22 июня война началась.

Еще до войны мы ходили на стрельбище учиться стрелять. Дык такие стрелки были, что как стреляет - глаза закрывает, дык такой и не попадет никуда. А я не боялся, смотрел куда стреляю, и попадал. В роте большинство были молодые солдаты, только призванные, а кадровых было мало. Ну, вот 22 июня. С утра мы на речку ходили. Мы же и не знали, что по радио уже объявили, что война. Возвращаемся, а тут по полку все бегают… Война!

Нам до войны объявляли, что мы должны выучить присягу напамять, чтоб слово в слово пересказать. А тут назавтра поставили столы, красным понакрывали. Один читает, а все подходят и расписываются. А так как я неграмотный был, то за меня расписались и всё. Потом назавтра нас всех построили и - в поле на занятия. Уже с оружием, касками. Тревогу объявят - мы бежим. Потом "противник" там - мы туда бежим. А там такие большие сопки, размером с дом, с сопки прыгаешь. Летишь. Забираешься на другую сопку. Свалишься, бывало, и катишься, как попало. Ну, и так несколько дней. Потом нас погрузили в эшелон и прямо оттуда - на фронт. Мы ехали, и разгрузиться должны были в Смоленске. Но в Смоленск мы не доехали - нас разбомбили в поле. Чуть далее уже лес начинался. Налетели самолеты, обстреляли и запалили эшелон. Мы все из вагонов вон выскакиваем. А самолеты нас обстреливают, облётывают. Потом улетают, загрузятся и опять. Нам команда: ложись, по самолетам огонь! Ну, вот лежишь на спине, стреляешь из винтовки. А мы же необученные. А с самолетов по нам строчат из пулеметов. До черта поубивало. Потом всех собрали и пошли по полю. Похоронить тех, кого поубивало, наверное, оставили кого-то, сами мы не хоронили.

Дальше мы шли только ночами, а днем маскировались в лесу. И так шли 5-6 ночей, пока пришли. Роты были большие. Взвод 50 с лишним человек,4 отделения. В отделении аж по 13 человек. Вооружение только винтовки и в каждом отделении ручной пулемет.

Помню, когда мы шли ночами, один раз наша рота заснула во время привала (смеется).

Взводные, ротный спят ну и мы как сели отдохнуть, так и спим. А весь полк поднялся и пошел, а наша рота осталась. А командир полка - тот на коне ездил - стоит и считает проходящие роты и одной не хватает. Он тогда прискакал назад и как дал нам прикурить! Поднял нас и мы бегом догонять полк. (27-й мех.корпус был расформирован 15 июля 1941года. 221-я мот. Дивизия была переименована в 106 мотострелковую дивизия, а затем в 106-ю стр.дивизию. 106-я стр.дивизия расформирована после гибели в окружении под Вязьмой).

И вот вели нас, вели… Мы шли… И привели нас куда-то под Ельню (106 мсд наступала на Ельню с юга). Дошли до фронта, и почти сразу в бой. Вот пришли мы и нам сказали, что вот там уже немцы. Шли мы по такому сосняку невысокому, а под ногами немного приболоченная земля, мокрый мох. На плечах у нас ранцы, скатки, всё на себе. А немец уже по нам бьёт. Бах, бах - то там, то там разрывы снарядов. Нам команду дают скинуть с себя вещмешки. Сняли мы с себя скатки и вещмешки, и покидали в кучки. Осталась только каска на голове и винтовка в руках, ну и патроны на поясе. Ещё немного прошли. Вошли в жито. А жито в тот год - ой, какое высокое жито! А за житом небольшая деревня, переходящая к лесу. Стали мы подходить к деревне, выходить из жита, тут немец нас увидел - стал стрелять. Тут, наверное, наша сила перемогла, так как немец стал утекать из этой деревни в лес.

Деревню мы взяли. Немец в лес отступил. Мы за ним в лес. А там он собрал силы и нас как тисканул! У него же пулеметы, автоматы, а у нас только винтовки. А что винтовка? В неё песок попадет и не хочет затвор двигаться. Вот немец пересилил, тисканул нас, и все как давай бежать назад! И я бежал назад. Ой, как я утекал! У меня обмотка размоталась, я повалился, замотал скорей её и снова бежать, а то немец в плен возьмет. Когда я бежал через деревню, которую недавно взяли, то навсегда запомнил такой эпизод: попало одному солдату из старослужащих по животу. Этот солдат за забором лежал, а я как раз бежал и наскочил на него. Он руками кишки свои в живот запихивает и говорит: добейте меня, добейте. Да кто ж тебя добивать-то станет?!

В конце концов вернулись мы аж к тому месту, от которого начинали в самом начале наступать. Вернулись мы назад все в растерянном виде. Я, например, вернулся в тоже самое место, а командир роты попал чёрт знает куда и пришел только на 3-й день. В общем все перепутались, перемешались, и три дня потом собирались. Сначала не было командиров, потом пришли. Вещмешки свои и скатки мы уже и не искали - так "голыми" и были. И вот как собрались все, опять нас кинули на ту самую деревню. Опять через жито. Во второй раз идем. Кругом скотина по полю бегает, сараи все погорели... Люди валяются - кто где повалился… и наши, и немцы… Опять пошли в наступление в лес, потом нас опять оттуда немец попёр. И так и второй раз, и третий. Деревня эта сгорела вся. Переходила из рук в руки. С нашей стороны - пехота, и с их стороны - пехота.

Помню раз: танки на нас немецкие пошли, и командир взвода гранатой подорвал гусеницу или что-то там, вывел танк из строя. Дали ему орден Красной Звезды. И вот, когда в очередной раз мы наступали, немец строчил из пулемётов, и меня ранило в левую руку. Я иду, а из меня кровь прёт. Санинструктор увидел это и наложил мне жгут, чтоб кровь не шла. Остановил кровь, завязал, обкрутил. Ещё со мной и другие раненые были. Потом санинструктор остановил машину, посадил нас - несколько человек. Сели мы на снарядные ящики и поехали в медсанбат. Тут шофер заметил, что самолеты летят, и давай быстрей в лес сворачивать. Заехал в лес, сам выскочил из кабины - и ходу от машины. Я тоже помню кое-как слез, рука болит, и пополз от машины тоже. Но самолеты не заметили нас и пролетели. Тогда шофер вернулся, помню, помогли мне кое-как забраться в кузов, и поехали дальше. Привезли нас в медсанбат, разгрузили. А потом из медсанбата меня дальше и дальше, и аж до самой Москвы довезли. Пролежал я, наверное, месяца два возле Москвы. И когда немец уже стал подходить к Москве, нас, тяжелых раненых, отправили в Уфу, а тех, кто полегче ранен был, оставили, чтоб выписать.

А дивизия, в которой я воевал, потом попала в окружение и погибла (106 мсд попала в окружение в начале октября 1941 года южнее Вязьмы, из всей дивизии вышло к своим несколько сот человек). Я потом за всю войну никого не встречал из этой дивизии. Одного человека только встретил уже после войны, когда жил тут и работал. Однажды ехал в Борисов, и с одним человеком вот так столкнулся, немного поговорили, и он сказал, что служил в этой же дивизии, где и я. Так что с одним человеком из своей дивизии я все-таки встретился. Жаль - не было времени поговорить подольше. А потом я его уже не встречал никогда.

В Уфе я пролежал еще несколько месяцев до полной выписки. На медкомиссии после излечения меня сначала хотели вообще комиссовать. У меня же кость побита была совсем, рука разгибается только наполовину. А тут один врач говорит: куда его комиссовывать, он же сам себя не прокормит - на фронт его. И выписали меня в дивизию, которая формировалась там же где-то в Уфе (по записи в красноармейской книжке - 206 стр.дивизия). Дивизию формировали из людей, которых выписывали из госпиталей, и из призывников, которые совсем не понимали русского языка. Дивизия по этой причине долго готовилась. После чего нас повезли на Воронеж.

Помню: шли мы через поле, и что-то схватил меня живот. Да так схватил, что я штаны не мог надеть, очень ослабел. И санинструктор наш подумал, что мне конец уже, пощупал меня за пульс, пульс еле-еле. Ну и пошли они, а я остался в поле. Грыз, помню, какой-то кочан, а он невкусный. А они пошли дальше через поле и в лес. Там в лесу окопались, окопы повырыли себе. Сколько часов я пробыл в поле - уже не помню, но меня попустило, я поднялся и пошел за ними. Пришел в свой взвод, вырыл себе окопчик. А наутро пришел санинструктор, смотрит - а я в окопе сижу. Он говорит: глянь - живой! А я думал, что тебе конец уже (смеётся).

Просидели мы в окопах день, потом ночь вроде. Начальство в это время подготавливало лодки такие надувные - речку переплывать. На том берегу немцы, на этом мы. Посадят нас в лодку сколько-то человек и туда переправлять. А немец оттуда обстреляет лодку и конец лодке - нас назад на веревке вытаскивают, кого-то ранят. И вот так несколько раз мы пытались пока и меня ранили в другую руку. Ранение было не такое как первое - пуля прошла навылет через мякоть выше локтя, кость была не задета. И меня тут с другими раненными отправили в госпиталь, в Балашов. Помню, арбузов был навалом. Кушали их всё время от пуза, они копейки стоили. А деньги мы какие-то получали. Вот пролежал я два месяца, и тогда зажило все.

После госпиталя я опять попал в часть, в пехоту. Наша часть попала куда-то под Сталинград в поле. В самом городе я не воевал. Мы с другой стороны поджимали. Мы были снаружи. Наверное, держали тех, что шли выручать окруженных немцев. Помню, шли мы по ночам. Спали в хатах вплотную, набивались битком. Шли ночь, день. Уже не помню - как, но меня опять ранило в ногу. Кость не задело - ранило навылет. Эвакуировали меня в Саратов на поезде. Пути были порваны везде, и поезд немного повезет и стоит. Пока привезли нас в Саратов, так до черта выкинули вон - умирали. Так и я бы помер, если бы сам себя не поддержал.

Кормили нас пшеницей, зерном необработанным. Варили её, но она все равно сырая и животы расслабляются. Понос всё время, и - конец. Я посмотрел, что стало с теми, кто так ел, и как только у меня живот расслабился - кинул это делать, пил только чай и хлеб, что дадут, и больше ничего! И так я сам остановил расслабление живота, и доехал до Саратова. Рана начала гноиться, и в госпитале в Саратове мне сделали операцию - дренаж такой. Я с этой ногой пролежал в Саратове 4 месяца.

После госпиталя я попал в запасной полк, а оттуда в пехоту, в расчет "сорокопятки" при пехоте. Расчет там 5 человек при машине. Машина американская, как "газик". Прицепишь и - пошёл. Перед отправкой на фронт нас повели отстреливаться. Поехали мы на полевые стрельбы. Готовили нас на стрельбище. И так мы умудрились стрельнуть из "сорокопятки" перед собой, что осколок попал мне в кисть руки. И меня отправили в медсанбат. А были такие, которые гранату перед собой близко кинут. Так осколок ему в лоб и - готов. Много таких случаев было.

Выписывали меня из медсанбата с двумя другими солдатами. А дивизию нашу перебрасывали на Курскую дугу. И тут нашлись более умные, чем я. Один из них был из Москвы, другой - кажется, из-под Рязани. Решили они домой смотаться. А меня куда девать? Надо с собой брать - не могу же я без них в часть прибыть.

Тот в Москву поехал, а я со вторым - в его деревню под Рязань. А тот, из Москвы, должен был тоже туда приехать. Ну, и вот в той деревне нам принесли много горилки, закуски, малины принесли много. Но долго мы не могли нигде находиться, и как только приехал тот солдат из Москвы, мы втроём пошли к военкому и сказали, что мы из медсанбата и не можем найти свою часть. И военком направил нас в Гороховецкие лагеря.

Попали мы в артиллеристы, и порядком там занимались. Артиллерия уже 76мм, пушки. Мы учили это всё. А я же неграмотный. Только цифры понимаю. Ну и был я в расчете лафетчиком, а не наводчиком. А перед отправкой на фронт нас отправили на стрельбище. Наводчики были в основном молодые, с 26-го года. Они уже грамотные. Стали стрелять в мишени танков, в макеты, которые на веревках тянут. А они же ни разу не стреляли до этого и ни хрена попасть не могут (смеется). А отстреляться надо было всем. А я уже 3 раза ранен. Стрелять умел, правда, с таких орудий не стрелял ещё. Ну и стал я стрелять, и два танка (макета) поразил, а третий снаряд не успел - время вышло. Потом командир части меня наводчиком поставил, и присвоили мне звание младшего сержанта. А того, кто был наводчиком, на моё место - в лафетчики. А с теми двумя хоть и попали мы в один полк, я больше не виделся (по записи в красноармейской книжке -145-я стр.дивизия).

Поставили меня наводчиком и отправили на фронт под Витебск. Расчет 7 человек, машина Шевроле, водитель - восьмой. Я уже - наводчик, хоть и тяжело мне было наводчиком быть. Но когда с закрытых позиций стреляешь, то там уже точка наводки стоит далеко - перекрестье на палке - и наводишь туда. Когда стреляешь, то пушка качается всё время, наводка сбивается и надо поправлять. Ну, а когда немец выходил с танками - бил по танкам. Когда по танкам бьешь, то тогда прямая наводка - глядишь и в танк стреляешь. Только мне не попадало ни разу, чтоб танк подбить. Боекомплект был такой: подкалиберных только 5 штук - по танкам (подкалиберный не скользит), бронебойные, осколочные, фугасные. Иногда как дашь подряд 40 штук осколочных по пехоте, так ствол становится белым…

В артиллерии я пробыл зиму, а весной у меня на шее стало набухать и нарывать, наверное, от простуды. Порядком нарыв отвис под подбородком и меня с передовой отправили в госпиталь. В госпиталь я пришел, а нарыв сам по себе прорвался, и всё вытекло. А тут ходит медсестра: кто к зубному? Кто к зубному в помощники? Зубной врач был капитан. Он мне рассказал все: что кипятить, а что не надо кипятить. Я понял всё сразу: некоторые части надо только спиртиком протереть и на стол к медсестре положить, а другой инструмент надо было кипятить и давать в руки медсестре, а она уже врачу передает. А до меня у капитана помощник был, который не разбирался - всё подряд подавал. Ну и капитан его хотел заменить. Вот медсестра и ходила, спрашивала: кто к зубному пойдет? Кто не боится? А я только с фронта. Я и говорю: я пойду, я не боюсь ничего. Страшное это - вой снарядов. Она говорит: ну так пойдем.

Пришел я к этому врачу, ну и давай ему помогать. Выполнял все эти работы. И вот так я у зубного и пробыл всё время, пока фронт от Витебска пошёл дальше. И я вместе с госпиталем по освобожденной территории следом. Капитан на медсестре этой поженился. Как переедем на новое место - он с ней в хате, а я по двору хожу с винтовкой - охраняю. Потом снова на новое место. Так я очутился аж в Вильнюсе. Там тоже некоторое время стояли. Ну и тут я перестал особо слушаться капитана. С девчатами, что в госпитале работали, засиживаться стал. Он тогда гонит меня домой в свою квартиру.

Потом летом мы пошли дальше в сторону Восточной Пруссии. Я ему и ей яблок приносил. Пойду и попрошу. Ибо капитан сказал мне так: если яички - так деньги давать надо, а если яблоки - только попросить. Вот несу я яблоки, те, что без денег, а тут девчата из госпиталя. Я и им дам по нескольку яблок. А его женка увидела это и продала меня, что, дескать, вот я угощаю и медсестер. Он тогда злой был на меня - взял и выписал меня опять в запасной полк. А оттуда - куда направят (был направлен в 1192 стр. полк 357 стр. дивизии).

И опять я в пехоту на передовую. А на передовой я встретился со своей частью, в которой под Витебском был и перешел к ним (145-я и 357-я стр.дивизии осенью 1944 года вели бои в районе г.Бауска Латвия). Но недолго я побыл в артиллерии - пару месяцев. Приказ был такой, что кто куда попал, тот там и должен находиться, и пришлось мне опять вернуться в пехоту, и ничего мне за это не было. Вот и был я в пехоте до конца войны… А война так для меня кончилась… Под вечер солнце такое яркое... Немец поднял флаги белые и пошёл сдаваться… Идут пачками, и мы стали их принимать..(357-я стр. дивизия участвовала в окружении курляндской группировки). Все тут стали обниматься-целоваться, что живы остались. Потом мы ещё ночь были начеку, ещё не было всё кончено. Те, кто сдался - тот сдался, а через несколько дней командование создало группы для прочесывания местности в поисках тех, кто остался. Вот я в такой группе и ходил. Перестрелок почти что не было. Только помню ночью мы лежим на хуторе в хате. В хате с нами ещё старик со старухой, и офицер наш. Ну и слышим ночью кто-то в хату постучался и говорит старику, чтоб тот открыл… Немцы! Тут наш командир и мы взяли автоматы, резко двери открыли и как начали стрелять: та-та-та-та… Правда, никого не нашли. Походили мы в темноте, постреляли ещё и только чуем: далеко на другом хуторе собака залаяла - это они уже туда добежали. Вот прогнали мы немцев, доспали до утра и пошли дальше по хатам искать немцев, оружие.

Никаких наград за войну у меня не было. И вот после окончания войны был указ Сталина: кто ранен был 3 раза, то орден Красного Знамени. А тому, кто 4 раза - Красную Звезду. Вот я и получил.

Справка из архива

Война закончилась, и нашу дивизию повезли в Среднюю Азию, аж на Кушку. Там мы и были. Теперь я думаю, что дурак я был неграмотный. Надо было не ехать туда, а комиссоваться сразу. А то пробыл я в Кушке зиму, и только весной 1946 года меня комиссовали. Но домой не отправили, а собрали нас, демобилизованных, и отправили там же колхозам на помощь. Попал я с другом одним на стрижку овец. Там так стригут такими большими ножницами до сотни овец в день. А нам дали такие маленькие ножницы, да и ранения у меня в руки. Не могу я стричь. Вот намучался, пока домой не отправили.

Погрузили нас, демобилизованных, наконец, в поезд, и мы поехали. До какого-то города нас вез командир. Потом эшелон расформировали, кого - на Витебск, кого - куда. Мне не попалось встретить никого, чтоб с Плещениц. Все были из других мест. Тут парень ко мне приклеился. Сел рядом. Вот и он тоже белорус, задурил мне голову, что он такой друг, и я его на остановках поезда кормил в столовых на свои карточки. Он ехал со мной, пока ему по дороге было, а потом, когда во время остановки пошли мы обедать разом, то он сказал, что в туалет пойдет. Я ждал его, ждал, потом прихожу в вагон, а моих вещей нет. Он забрал мою шинель, мой чемодан. А женщины, что рядом сидели, сказали ему: так это же вещи Ливановича. А он говорит, что это я его послал за вещами своими. Вот я кинулся его искать везде, да где тут его найдешь. Был я и в военкомате, и везде, но не нашел. Потом сел я на хвост поезда и доехал до Минска.

Приехал я домой. Пришел председатель, принес горелки, и начал вербовать меня остаться в колхозе. А я не согласился и пошел работать в леспромхоз, и проработал там 30 лет. Я ещё на фронте думал. Видел, как немец на нас прёт с техникой, с оружием всяким. Думал: вот если останусь живым, то буду так работать, чтобы у меня и у страны всё было. И я работал! Я же много раз ранен, а так работал, что здоровых обгонял. Был награжден Трудовым Орденом Ленина. После войны женился, построил большую хату, воспитал четверых детей, и дал всем высшее образование.

Вся эта территория была под немцем во время войны. И после войны люди разное говорили. Говорили что Гитлер - дурак! Если он хотел победить, то надо было создавать на оккупированной территории условия для нормальной жизни и труда. И партизан бы никаких не было. А так как немцы палили дома и убивали всех без разбору, то и партизаны стали появляться. Люди в деревнях поначалу никакой ненависти и злости к немцам не испытывали. Вот пример деревни Хатынь. Деревня эта от Камено, где я жил, 12 верст через лес. Жители Хатыни доверяли немцам, что те их не тронут. Сидели все по хатам и никуда не уходили. А партизаны на дороге возле деревни забили двух немцев и после этого немцы послали разбираться карателей. Те окружили деревню и всех жителей спалили вместе с домами. Остался только один со всей деревни по фамилии Каминский. Ему и сейчас памятник на месте Хатыни стоит.

У родной тетки моей жены был муж. Звали его Данила. Так вот Данила был старостой при немцах. Староста отвечал за сдачу немцам продуктов, шкур и так далее. Когда ещё шла война, его даже в Германию возили - на экскурсию, показывали как там люди живут. Посмотрел он как люди там живут и как мы… Подумал, что где ж это нам победить-то немцев? Потом Данила ушел в Плещеницы со всей семьей, иначе его бы партизаны забили. После войны Данила опять вернулся в деревню. После войны он получил 10 лет лагеря, правда, не за то, что в Германию ездил. А во время войны в Камено немцы поймали и забили паренька-еврея. После войны кто-то сказал отцу этого паренька, что это Данила выдал немцам его сына. Вот он на Данилу и донёс, хотя Данила жил в Малом Казинце, а это далековато от Камено. Вернулся Данила через 10 лет и работал в колхозе, как и все.

Теперь по поводу фамилии. Меня везде записывали - как хотели, в красноармейской книжке я - Леванович. Метрики все были утеряны. А дочери мои, когда паспорта получали, решили записаться Леоновичами, мол, так красивее. Пришлось и мне потом Леоновичем стать, они и мне поменяли.

Не помню как, но все мои справки о ранениях были утеряны после войны. Сколько я намыкался, Боже мой, чтоб восстановить всё. Помог мне военком в Плещеницах. Он меня расспросил и, узнав, что у меня есть орден, попросил принести ему. Потом по номеру ордена написал запрос, и из архива пришли документы. А по закону, если ты инвалид войны, то тебя на пенсию отправляют на 5 лет раньше. Кинулся я, а документы-то все на разные фамилии: Леонович, Ливанович, Леванович… И вот только через суд установили, что это всё я. Так я вышел на пенсию. Получаю пенсию как ветеран и инвалид войны.

Запрос военкома

Как кормили во время войны?

В разные времена по-разному. В самом начале войны всё было. И сыры. И супы хорошие. Всё хорошее. Не воровали ещё. Хватало - только ешь. Всего даже не съедали! А сыры такие круглые я до войны и не ел, не видел их вообще в колхозе. Мне запах их тогда не нравился, казалось, что воняют чем-то, и я их не ел. А сейчас я сыр люблю.

А вот когда я был под Сталинградом, то кормили очень плохо. Давали что попало. Попадёт зерно - наварят. А оно все равно недоваренное. Начинается понос, все бегают. А вылезешь из окопа, так немец сразу стреляет. Кого в руку, кого куда. Потом вытаскивают. Да и вообще. На фронте - это же не в столовой. Еду надо еще привезти. А в госпиталях всегда хорошо кормили. И яйца варили - только ешь.

Лошадей на фронте ели - хорошее мясо. Когда затишье - ходили по несколько человек по полю боя. Видим - конь лежит, только что забитый. Отсекаем, сколько возможно, и прём к себе. Потом в ведро и варим на огне. Тут политрук пришёл - и его угостили.

Водку давали по 100 грамм, только когда в бой идёшь,да и то не всегда. А так… не дают!

Старшина еду вечером обычно привозил, как стемнеет. Поэтому обеда на передовой не бывает - только ужин. Ну вот, привезёт старшина еду, и начинает кормить нас всякими супами-кашами. А если после боя, то в роте человек 50 и останется… Если останется…

Зимой воевать приходилось. Холодно было? Мёрзли?

Мёрзли, конечно! И немцы мёрзли, и мы. Давалась форма зимняя: валенки, фуфайка, шинель, нашейник, рукавицы. Под Сталинградом морозы большие были.

В первую очередь мёрзли слабые. Ослабеет человек и ему становится тепло. Вылезет он из окопчика, ложится на бруствер - заснет и замёрзнет. А ночью же не видно. И так - многие.

Убитых обыскивали?

Нет. Я этого не делал сам, а на других не обращал внимания. А что там искать? Ничего лишнего ни у кого не было. А табак мне не нужен - я же не курил. Батька меня отучил курить. Когда мне было лет 10, то такие же пацаны, что и я, научили меня курить. И через некоторое время я уже привык курить. Собрались мы в Выходах на вечеринку, в одной хате, человек 5 или 6, мальчуганы кому 12-ть, кому 15-ть. А у отца был портной, который ему шил одежду. Отец пришел к этому портному, хотели они закурить, а табак закончился. Тогда курили такой "самосад", в пачках покупали в магазине. Папирос тогда особенно не было. Ну и портной говорит ему: пойдём, посмотрим, где эти хлопцы малые. У них махорка есть, так мы отберём. Пришли, а мы в хате были у моего дядьки или тетки, не помню точно. Только стали мы закуривать - в бумагу махорку насыпали и крутим, а они через окно наблюдают. Увидел батька, что и я скрутил эту папироску, заскочил в хату, а я успел выкинуть папироску так далеко, что отец и не нашел её. Погнал меня отец в хату, влупил мне там ремнём хорошенько, и сказал, что в следующий раз, если увидит, то отлупит меня так, что задница гореть будет. И вот с тех пор я больше не курил. И всю войну не курил.

Табак, что получал на фронте, я или отдавал, или на сахар можно было поменять - у старшины можно было не брать табак, а брать сахар. Вот, помню, когда война закончилась, стали немцы сдаваться, и я раз вел пленных. Один немец попросился в туалет. Достал бумажник такой красивый, хромовый, с карманами, раскладывается весь. Вытащил из бумажника бумажку… Увидел я этот бумажник и говорю: отдай мне, пан, этот бумажник. Он говорит: а дай закурить. Я только получил пачку махорки, отдаю ему с радостью. Он обрадовался, "спасибо" говорит. Вытащил из бумажника все свои документы и отдал мне бумажник. И до сих пор этот бумажник у меня лежит где-то. Правда, потерся уже весь.

А что-то отбирать - я не любил, даже у пленных. Конечно, у пленных сразу забирали всё ценное. Часы, например. А я ничего не брал - на черта мне? Я заработаю! И правда: свои часы я купил уже после войны на заработанные в леспромхозе гроши.

В 1943-44 годах Красная Армия освобождала территории, которые длительное время были оккупированы немцами. Всех военнообязанных сразу призывали в армию. Какое было к ним отношение?

Много из них сразу погибало. Они же не обучены были совсем. Их сразу бросали в бой, никто с ними не возился. Пополняли части людьми с освобожденных земель и "шагай вперёд!".

Какое было отношение к политработникам?

Вот, чтоб в траншее, то я не помню что-то, чтоб я их видел. Командир роты - тот да, всё время сидит с нами на фронте. А политруки сидели где-то в тылу, отдельно при штабе. Охраны у них там целый взвод был. Политрук роты в траншее с нами не сидел. Когда в бой идём - так некоторые крутят задницей, чтоб отстать. Так командир взвода наганом своим такому в спину: "Стрелять буду! Вперёд!" - кричит. А политрук и в атаку с нами ходить не будет - зачем ему?

Какой момент был самый страшный?

Был такой момент. Когда мы в первый раз готовились к бою. Залегли. Заняли огневую позицию. А немец, наверное, тоже в атаку собрался. Как поднялись они там на своих позициях - тёмная туча! Выстроились цепями. А что же мы? Первый год служим, лежим - страшно, коленки трясутся. Ожидаем, пока эта "туча" пойдёт на нас. Но они не пошли. Отменили атаку свою. А потом, на завтра, нас подняли и - туда…. Это я уже рассказывал. Вот это было самое страшное. Потом уже сердце закаменело, и так страшно не было.

Вот, помню ещё один момент где-то в середине войны, когда я ещё в пехоте был. Начальство наше вот что придумало. Наш батальон должен был открыть огонь из своих траншей по немецким позициям через "нейтралку" из всего оружия: винтовок, пулеметов, автоматов, минометов - со всего, что стреляло. Начальство решило, что мы же в своих траншеях хорошо замаскированные. Мы должны были немцев отвлечь, а с другого фланга другой батальон должен был наступать на немцев. А ни хрена не получилось. Как только мы начали стрелять, немец как начал по нас бить, как дал по нам порядком! Все на дно траншеи залегли, кого-то ранило, даже убитые были. И по тем, что с фланга в атаку пошли, немец тоже дал. Ну, и тогда наши прекратили хернёй такой заниматься. Ну, в войну пробовали по всякому. Учились воевать, так сказать.

Доводилось видеть расстрелы? По каким причинам?

Видел. Первый раз это случилось, когда после первого или второго ранения, не помню точно, перед отправкой на фронт. Уже был сформирован взвод. Нас уже подготовили. Были занятия. И было последнее занятие на поле. Поставили оцепление, часовых. А после занятий двух часовых не нашли - они, видать, решили убежать. Ну и давай искать их. Где-то нашли их. Тогда построили нас. Вывели их перед строем. Заставили вырыть яму. Зачитали приказ: "…изменников Родины … расстрелять!" И тут их сзади двое солдат из винтовок застрелили, и сразу в яму эту столкнули… и - конец. А потом уже тех, кто бежать хотел, перестали расстреливать - придумали штрафные роты.

Второй случай был, когда мы уже прошли Белоруссию и были где-то возле Пруссии. Один солдат - так уже ему захотелось - и он снахалил девушку. А она пошла и пожаловалась начальству. Нас построили, а ей сказали: ищи. Она нашла. Так его и расстреляли перед строем.

Случалось ли видеть, чтобы убивали пленных?

Нет. Такого никогда не видел. Если уже сдался он в плен, то собирают и отправляют в тыл. Когда идёшь и бьёшь по нему в бою - так это другое дело. А когда уже сдался - так сдался, не трогаешь.

Когда шли в атаку какое расстояние между бойцами в цепи?

Да по-всякому. Метра 3-4. Смотря народу сколько. Когда сначала - по 13 человек в отделении было, густо шли. Когда уже побьют, остаётся мало нас и расстояние больше. Артиллерийской подготовки никакой не было. Разве что пушка где-то бухнет пару раз. Шли в атаку. А немец по нас издалека из пулеметов…

А потом уже в 43-м под Витебском на боле боя уже столько было наставлено! И пушки, и "катюши"! "Катюши" всё время на передовой. Выли и выли… Потом только уже пехота шла.

Но с немцем было тяжело воевать. Потому, что он был сильно вооружен. Тяжело было. Немец запасные позиции нароет… Когда артподготовка начнется, то он по траншеям в тыл перебегает. Когда наша пехота пойдет - он назад, и опять стреляет, и снова ни черта не сунуться. А без артподготовки - вообще не знаю, как немца взять было…

В конце войны уже появились такие снаряды, что говорили, что мы в немца "сараями" кидаемся. Снаряд этот в ящике прямо на земле стоит и током подключается. А когда летит, то вместе с ящиком и с таким звуком…

Какие отношения с женщинами на войне были?

Солдаты всех женщин звали "Рама". Не говорили там Зоя, Валя… Кричали: рама, рама идёт! А женщины в ответ: "Держи хер прямо!" Солдаты вообще недовольны были, что женщины возле штаба крутились, возле начальства. Вот мы сидим в окопах. А тут женщина-снайпер пройдёт со снайперской винтовкой от штаба к нам. Поглядит в свой прицел, выстрелит иногда, если увидит что, и назад. У командиров батальона,полка и другого начальства были фронтовые жены - что тут сделаешь.

Когда шли в атаку, кричали "За Родину! За Сталина!"?

Кричали только "УРА!". "За Сталина!" не кричали - на хрен это надо?! Сначала вообще такого не было. Это потом началось. Я кричал только "Ура!".

С каким личным оружием пришлось воевать?

Сначала с винтовкой. Потом автомат был с круглым магазином на 70 патронов где-то. Автомат лучше, чем винтовка. Винтовка - 5 патронов, затвор все время передергивай, и все время её по земле волочишь. А автомат - лёгкий, удобный. Наторкаешь в магазин патронов. Потом, под конец, у меня автомат с рожковым магазином был, и с прикладом, и рожки запасные.

Ваше мнение - в пехоте хуже всего?

В пехоте, конечно. Но говорили, что в танках тоже хреново. Так танкист говорил: не знаешь - выскочишь в следующий раз или не выскочишь. В танк садишься, словно в гроб. Много танкистов погибало. Много сгоревших танков видели, когда шли. Там уже и смотреть не на что было - танк горит неплохо. В артиллерии лучше, чем в пехоте. Вместе - только в обороне, в атаке вперед идти не надо.

В комсомол на фронте приняли?

Комсомольцем я был, только когда на передовой находился. Отец с матерью же не любили комсомол, и вообще советскую власть - им она не нравилась. Ну, записался комсомольцем, получил книжку - и на фронт.

А как ранит меня - я эту книжку сожгу или дену куда-нибудь. Приезжаю в госпиталь, и опять записываюсь некомсомольцем. Потом опять - в часть. Там припрут - не откажешься, опять в комсомол. Так домой и пришел некомсомольцем.

Какое отношение у солдат было к смертным медальонам?

Медальоны нам выдали, когда война началась. Точно помню, что не в Ташкенте, а где-то уже перед фронтом. Вот такой формы, как палец, и там бумажка всунута. А на бумажке уже написана была моя фамилия, не знаю - кто нам написал там всё. Медальон этот надо было в такой карманчик специальный в штанах засунуть. Если меня, например, потом найдут, то в медальоне всё записано: область, район - и сообщат домой. Эта традиция хорошая и никакой плохой приметы я тут не вижу. Никто против не был.