Остроушко Сергей Степанович

Родился 23 октября 1923 года в поселке Хотимске (ныне - город) Хотимского района Могилевской области, белорус по национальности. В 1940 году окончил 10 классов школы. Поступил в Ленинградский сельскохозяйственный институт (не окончил: проучился один год). Январь 1941 г. - Июль 1941 г. - работа делопроизводителем в Хотимском райвоенкомате Моглилевской области. 12 июля 1941 года был призван в ряды Красной Армии. Службу проходил в составе 23-го отдельного запасного полка связи (городе Ишимбай, Башкирия). Некоторое время находился на должности преподавателя телефонно-телеграфного дела. С января по февраль 1942 года (приблизительно) - слушатель радиокурсов (город Уральск, Казахстан.) С марта 1942 года по июнь 1943 года (приблизительно) — курсант Ленинградского военного училища связи. Из училища был выпущен в звании лейтенанта. Июнь 1943 г. - май 1945 г. - Брянский, 1-й, 2-й, 3-й Белорусские фронты, 35-й стрелковый корпус, 471-й отдельный батальон связи, начальник автомобильной радиостанции, лейтенант (бои на Курской дуге, освобождение Белоруссии, бои в Восточной Пруссии и под Берлином). После войны служил на следующих должностях: заместитель командира радиороты, командир взвода связи, помощник начальника связи по радио, командир роты связи, начальник приемного радиоцентра, начальник связи ракетного полка — офицер по связи и оповещению. В 1960 году закончил курсы усовершенствования офицерского состава при Киевском высшем инженерно-радиотехническом училище.  25 марта 1965 г. -  уволился из рядов Советской Армии в звании майора (звание майора присвоено 5 ноября 1960 г.). Затем жил в Эстонии в городе Нарва. В 1965-1985 годы работал начальником штаба гражданской обороны городского узла связи. В настоящее время  на пенсии.

Награды:  3 ордена Красной Звезды (№ 280233, № 1915467, № 3366619), медали: «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина»,  «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»

- Для начала расскажите, Сергей Степанович, о вашей жизни до войны. Откуда вы родом? Успели ли поработать до начала войны?

- Значит, сделаем с вами так. Я буду рассказывать о том, что помню, а все, что не нужно, будет пропущено вами мимо ушей и выкинуто, а все, что нужно, запомните. Я родился в 1923 в Белоруссии в маленьком районном городке — Хотимске. У нас в те годы в городке было всего-навсего две средних школы: первая и вторая. Поскольку эта наша местность была районным центром, наш небольшой населенный пункт тогда назывался городским поселком. Сейчас Хотимск вырос до города и был переименован в город.

- Кто были ваши родители?

- Как бы об этом сказать правильнее? Отец мой был крестьянин. Летом он работал в поле, а зимой — в пекарне. Но мой отец умер, когда я был совсем маленьким. Еще колхозов не было тогда. Я с 1923 года рождения. А он умер, наверное, когда мне было лет ну, может быть, пять. У нас было так. Вот до колхозов каждому жителю выделялся надел земли 3 га — 3 гектара земли. Семья наша три гектара земли получила. Ну и всем, когда эту землю выдавали, говорили примерно так: «Вот это твоя земля! В землю сажай все, что хочешь. И живи как хочешь.» Это уже после индивидуальные частные наделы объединять в колхозы. То есть, отец умер еще до колхозов.

- Кстати, а репрессии были у вас до войны?

- Я этого не помню.

- А как коллективизация шла, помните?

- Коллективизация была примерно в 1933 году. Мне тогда было 10 лет. Что я могу помнить об этом? Конечно, забирали людей. Но мы только и знали, например, что их забирали. Бывает, утром встаешь, а тебе говорят: «А дядю Степу сегодня забрали.» Спрашиваешь: «Кто забрал?» Тебе говорят: «Милиция забрала.» Милиция забрала этого дядю Степу, уехала, и так с концами. И больше об этом дяде Степе я, например, да и никто другой ничего не слыхал. Вот было в то время такое, что людей забирали.

Пойдем дальше. Что интересно: в те годы, когда я в Хотимске родился, в поселке детского сада не было. А дети-то были! Куда в таком случае без них денешься? И вот, когда мне было шесть лет, придумали там местные власти вот такую штуку: вместо детского сада, чтобы дети не бегали по улице, при первой средней школе создали нулевой класс, как это называлось. То есть, дети вместо детского сада ходили в нулевой класс, там их начинали понемножку учить, где писать, а где — рисовать. Ну, короче говоря, нулевой класс организовали у нас при школе. Я был зачислен шестилетним мальчиком в этот нулевой класс. Что шесть лет, что семь лет, - разница тогда была небольшая. Вот мы там и занимались. Занимался я, правда, в этом нулевом классе неплохо, и поэтому, когда осенью подошло время переводить нулевой класс в первый, я оставался еще шестилетним и по возрасту был немножко маловат для учебы в школе. Но по успеваемости я был не хуже других. Ну и меня тоже вместе с семилетними мальчиками шестилетнего перевели в первый класс. И так я пошел учиться, прошел первый класс, потом — второй, третий, четвертый... По два года я ни в одном классе не был. Ну и так закончил я среднюю школу. Когда мы начинали учиться, нас в классе в самом начале было где-то человек 25. К выпуску же нас дошло, наверное, человек 15, не больше. У меня здесь где-то поблизости даже есть фотография выпускников первой средней школы. Ну это был 1940-й год. Окончил я школу всего с четырьмя четверками в аттестате, все остальные были пятерки.

Ну а дальше было что? После окончания этой средней школы я сдал экзамены и поступил в Ленинградский институт механизации сельского хозяйства. Надо сказать, что там, в Ленинграде, было два таких сельскохозяйственных института. Один институт был просто сельскохозяйственный и готовил специалистов в области сельского хозяйства, а наш институт был механизации и сельского хозяйства. Располагался этот наш институт на улице Халтурина, которая была около Марсова поля в Ленинграде. Поступил я, значит, в этот институт, и стали после этого мы заниматься. Здесь надо отметить, что Россия, будь то царская, будь то советская, никогда ни к чему не была готова. Поэтому когда началась в 1939 году небольшая Финская война (ее всего-навсего можно назвать только эпизодом, но как-то не хочется обижать тех, кто там был; однако же и войной назвать этот эпизод тоже будет слишком много), она к этому времени материально выдохлась. Государство должно было существовать! Но как восстановить финансы? Встал такой вопрос. В этой связи были проведены в 1940 году следующие мероприятия. Первое — налогом были обложены все. Даже куры, петухи, кусты, деревья, смородина, яблони. Короче говоря, все было описано. И на все, конечно, был наложен налог, где государство могло взять больше денег. Второе. Тут же была проведена еще одна необходимая, но непопулярная вещь — была введена плата за обучение. Когда до этого мы учились в институтах бесплатно, я получал на первом курсе стипендию в 110 рублей, ну а в остальном мы, как говориться, перебивались с хлеба на квас. Но учились. А тут неожиданно ввели плату за обучение. Плата была в следующих размерах. В высших учебных заведениях платили 400 рублей в год, в средних — 200. Стипендии же лишались все, так как их не с чего было платить. В то время и в институтах, и в техникумах стипендии были отменены. Это, значит, была вторая непопулярная вещь в то время. Не знаю, стоит ли о том говорить, что в то время старший брат мой, который был на два года старше меня, учился в Ленинграде. Тоже по окончании нашей местной средней школы он тоже учился в сельскохозяйственном институте, как и я, но только агрономического уклона. Я учился как механизатор, а он — как агроном. Ситуация была такова. Брату нужно было платить 400 рублей в год, мне — тоже 400 рублей в год. У брата стипендия после этих изменений составляла нуль, у меня стипендия тоже была нуль. Как было быть? Брат учился на третьем курсе, а я на первом. В то время срок обучения в сельскохозяйственном институте агрономического уклона был четыре года, а у нас — пять лет. Было понятно, что надо было как-то выкручиваться. И у нас в семье решили, что будем собирать все, что только можно, для того, чтобы поддерживать обучение старшего брата. Решили: «Ему остается один год, а этому еще четыре. Пусть старший учится, а этот бросает институт!» Кстати, еще одна такая непопулярная вещь, которая волей-неволей, возможно, всплывет в нашем разговоре, хотя к данной теме не относится. Третьей, значит, такой непопулярной вещью, которую приняло советское правительство, было следующее. Призывники, призывавшиеся в армию, приходили в воинскую часть, там раздевались, свою одежду складывали в мешочки-рюкзаки, там ее упаковывали, потом они писали бирочки и сдавали ее на склад. Так вот, ввели такое правило: если ты отслужил военную службу, ты при демобилизации военную форму должен был снять и сдать обратно, а вместо нее брал ту одежду, в которой ты в армию пришел. Как говориться, вроде того, что езжай домой из армии джентльменом. Вот такая тоже в то время была непопулярная вещь.

Сергей Остроушко (во втором ряду четвертый справа) с выпускниками средней школы. В первом ряду — учителя. 1940 год.

Что стало дальше? Как было жить? А у меня всего-навсего оставалась в Белоруссии старушка-мать. И вот я, студент-мальчонка, которому не было еще и 17 лет, остался без стипендии, без ничего. Как к жизни приучаться? Что у матери было? Она была старушка, и у нее был только свой огород. С этого огорода мы и жили. Ну и я вернулся обратно в Хотимск. А у нас в семье было так, если немножко возвращаться назад. У нас было четыре брата. Я был самый младший. Следующий брат Иван, который был на два года старше меня, он учился в Пушкинском институте агрономического уклона. Еще один старший брат служил в армии лейтенантом. Он перед войной окончил танковое училище и служил в городе Шауляй, есть такой город в Литве. А четвертый брат, самый старший, был в Ленинграде. Он был сверхсрочник в то время, может, был офицериком маленьким, и служил он во флоте. Поэтому, когда я еще учился в школе, а жили мы с матерью в Белоруссии, они приезжали в отпуск: и один брат, и второй. Ну, наш районный городишко был небольшой, военных было мало. Все военные, которые приезжали, должны были вставать в военкомате на учет, когда приезжали. Уезжая, снимались с учета в военкомате и ехали в свою часть. Вот они, значит, приезжали. Ну и когда приезжали, так как военных там вообще не было, кроме военкомата, они обычно, когда приезжали, приглашали к себе в гости военкома. Военкомом тогда был капитан Харитонов. Как его было звать, я уже и не помню, это было 70 лет тому назад. Ну и поскольку приходили к нам гости-военные, соответственно, я был знаком с военкомом, а он знал меня. И поэтому, когда я вернулся из Ленинграда из института, он мне и сказал: «Теперь ты приехал, живешь с матерью-старушкой, тебе надо устроиться на работу. Я тебя беру к себе на работу. Я тебе ни одного дня бездельничать не дам. Завтра приходи ко мне в военкомат на работу. Будешь у меня делопроизводителем, писарем...»

Ну и я с тех пор начал заниматься в военкомате вот всей этой писаниной. Почерк у меня был красивый, хороший. Образования у меня в то время было достаточно — 10 классов. В то время десять классов считалось очень большим образованием. И вот я работал у него.

- В основном какую работу выполняли, какие документы заполняли?

- Там в этом военкомате мне нужно было выписывать этим самым призывникам и военнообязанным повестки: кого на сборы куда-то вызывать, кого призвать в армию. Эти, значит, повестки нужно было этим призывникам рассылать. Ну и выполнял я также в военкомате такую подсобную писарскую работу. Но работал я там немного: потому что я только перед Новым 1941-м годом должен был бросить институт и приехать домой. Поэтому где-то зиму и весну 1941-го года я работал в военкомате. И вдруг ни с того ни с сего начинается война... Мы не знали, и духом не ведали, не чувствовали, что такое случится.

- То есть, вы войны не предчувствовали?

- Нет, не-еет. Так и не знаю: чувствовали ли до войны это правительство или другие старшие чиновники? Чувствовали ли они, что приближается война? Но они, наверное, знали. А мы не знали, конечно, этого ничего. Но в то время была широкая компания за то, что не будет войны. Распевали такие песни: «Мы в чудесном краю поля обойдём/ Cоберём, и посеем, и спашем./ И уже никогда не гулять по республикам нашим.» В то же самое время были введены нормы на сдачи значка «ГТО» (готов к труду и обороне), сдача норм на значок «Готов к ПВХО» (готов к противохимической обороне), сдача норм на значок «Готов к санитарной обороне.» Это была такая подготовка к службе в армии. Что она из себя тогда представляла? Мы уже получили значок «ГТО». Но для того, чтобы получить значок ГТО, нужно было три раза подтянуться на турнике, пробежать 100 метров и перепрыгнуть в высоту 80 сантиметров. Если норматив сдан, то значок, который носился на цепочке на такой и вешался на грудь, тебе выдавался. Вот такая и была, значит, вся наша предвоенная подготовка.

Сергей Остроушко перед войной.

- А начало войны чем вам запомнилось?

- Этот день запомнился мне вот чем. Когда началась война, а началась она в 4 часа утра 22 июня, мы спали. Потом мы, ребятишки, проснулись. Когда посмотрели на улицы, то увидели: и мужчины, и женщины ходят с заплаканными лицами, ревут. И тут же стали забирать медицинских сестер, короче говоря, медицинский персонал в армию. Выхожу на улицу — слышу кругом стон. Везде плач стоит. В общем, вот таким мне запомнилось начало войны.

- Вы продолжили работать в военкомате?

- Да, продолжил. Тут мне, конечно, работы прибавилось. Мне же нужно было выписывать повестки. В начале войны мне вот что еще запомнилось. У нас недалеко, примерно в двух километрах от районного центра, было такое ровное поле. Это ровное поле в какой-то степени готовилось под полевой аэродром. Там уже стоял колдун. А колдун — знаешь, что это такое? На аэродромах стояли шесты, на которых висели полосатые мешки, которые были указателями ветра. Вот этот мешок, который был указателем ветра, и называли колдуном: из-за того, что, мол, куда ветер подует, туда этот мешок и повернет. И вот там у нас такой колдун стоял. Потом поле еще раз подровняли. И через несколько дней к нам, на этот полевой аэродром, прилетели самолеты. Короче говоря, прилетел к нам и на этом поле разместился целый авиационный полк. Полк состоял из бомбардировщиков новых образцов — так называемых Ту-2 (Туполевы второго выпуска). Они были двухмоторными, имели хвост, как и немецкие самолеты, были с двумя килями. Вот эти самолеты прилетели и приземлились, значит, у нас. Ночью приехала обслуга, то есть, техническая часть. Приехали специальные машины с кузовами, без кузовов, подъемники, ну и все прочее. И вот, значит, они расположились там. Я продолжал работать в это время в военкомате. Там этой работы, этой писанины, у меня было навалом. Ведь каждый день у нас отправляли призывников. Ежедневно человек по 100 мы в армию отправляли. Вот их надо было принять, пересчитать. И вот их примерно по 100 человек отправляли. Так вот, в первые дни войны мы смотрели, как наши самолеты, бомбардировщики Ту-2, ежедневно в летную погоду, вылетали. И вот, вылетали они тройками: 3-6-9-12. Но больше 12 самолетов партии не было. И вот мы следили за ними: ага, значит, в такое-то время они поднялись и в такое-то время улетели. Через два часа мы их ждали обратно. И вот было такое: вылетало девять самолетов, три тройки, а возвращалось всего четыре самолета. Где один с одной тройки, где два, а где — и опять один оставались. То есть, после каждого вылета мы не досчитывали примерно половину наших вылетевших самолетов.

Что еще вспомнить? Немцы двигались в то время очень и очень быстро. Двигались так быстро, сколько могла пройти ихняя техника за день. То есть, до 100 километров — танку больше, чем до 100 километров, было не проехать. И вот, прошло что-то недели две-три, после того, как 22-го июня началась война. Уже где-то числа 6 июля немцы стали подходить к нам. Они оккупировали к тому времени уже полностью всю Белоруссию. Военкомат получил приказ: «Срочно собрать вещи, чтобы их уничтожить, а затем убыть в восточном направлении.» А мне тогда было 17 лет и несколько месяцев. Короче говоря, я был допризывник. А призвать меня в армию могли только тогда, когда я был бы совершеннолетним. То есть, не раньше конца 1941 года меня могли в армию призвать, когда бы мне уже исполнилось 18 лет. Ну и военком мне и говорит: «Знаешь, что? Я тебя немцам не оставлю. Хотя я тебя юридически и не имею права в армию призвать, потому что тебе нет 18-ти лет, но как человек тебя не оставлю. Если оставить тебя немцам, черт знает, что немцы с тебя сделают. А там, у русских, у себя, в России, с хлеба на квас перебьешься. И я тебя призываю с завтрашнего дня в армию.» И что же получилось? Я сам себе выписываю повестку, которую военком подписывает. И мне и говорят: «Ваша команда отправится завтра в 4 часа дня! Сбор — здесь. С собой иметь вещевой мешок, кружку, ложку, пару нательного белья, продуктов — на три дня. Только нужно дойти до сборного пункта.»

На следующий день я в таком сборе, как и положено, как и все призывники, отправился. Там все старше меня были. Собрались мы в назначенное точно время. Ну и было, конечно, слезное прощание после этого.

- В вашу команду много человек было собрано?

- Наша команда состояла из человек ста. И вот, значит, мы пешком пошли до призывного пункта. Правда, колхоз нам там выделил несколько подвод, чтобы мы свои рюкзаки и вещевые мешки на них положили. И они нас проводили и сколько-то подвезли. Ну мы с такой поклажей, как говориться, и отправились. Прошли мы немного, пока там после четырех часов были сборы и прощание. Где-то пошли мы уже к вечеру. Отошли мы примерно километров пять и на одной из полянок в лесу остановились на ночлег. У нас был старший. Им был пожилой мужчина, лет, наверное, сорока. Он, значит, был начальником этой всей нашей команды.

Кстати, когда мы километрах в пяти от дома в лесу остановились, произошел один такой случай, который мне хорошо запомнился. Значит, около дерева мы остановились на ночевку после того, как прошли пять километров. Кругом был лес. Мы выбрали себе полянку и развели костры. И вдруг ни с того ни с сего, это уже было где-то под утро, на это поляну забежал волк. Это был июнь месяц, когда идут самые-самые белые ночи. Это было как раз тогда, когда под утром такое зарево получилось...И вот значит, когда мы находились на поляне, прибежал этот волк. Но он в лучах солнца нам казался рыжим: потому что цвет же под лучами солнца изменялся. Вот он тогда и забежал к нам на поляну. Тут же поднялся переполох, закричали: «Волк! Волк!» Ну поскольку нас там было, наверное, ну, может быть, человек сто, тут в коллективе, как обычно бывает в таких случаях, храбрости прибавилось. И начали у нас кто камнями, кто палками, кто чем бросать в этого волка. Вот он так отбежит немножко, остановится, повернется головой сюда, поклацает зубами — и опять бежит дальше. А мы его преследуем. И он опять ушел в лес, откуда появился. А тут получилось следующее. Мы ведь знали, что утром на рассвете коричневая чума напала на Россию, на Советский Союз. И этот волк был нам как какое-то знамение: рыжий волк, понимаете, тоже рано утром прибежал на нашу территорию. Мы его гнать стали кто чем мог и в конце концов опять загнали его в лес, то есть туда, откуда он и пришел. И говорили про него: вот он, Гитлер.

- Кстати, а призывники все те, которые тогда с вами были, они какого возраста были в основном?

- В основном они все одинакового возраста были. Из запаса раньше призывали у нас в армию. А тут уже соскребали остатки. Потому что взрослых и тех, которые уже служили в армии, тех в первые дни войны сразу и забрали в армию.

Ну а потом мы так дальше все шли. Нам было сказано: «Ваш призывной пункт находится в городе Козельске!» Это где-то там южнее Москвы было. Вот в этот город Козельск мы и должны были прибыть. Вот мы и пошли пешком: левой-правой, левой-правой. И было так. Если до ночи дойдет дело — мы переночуем, а потом топаем все дальше. Прибыли мы в Козельск к вечеру. Уже тогда темнело. Это здесь, около Питера, в летнее время белые ночи, а там, в Козельске, ночи были не совсем белые, - чуток было потемнее, да и темнеть раньше начинало. Когда мы прибыли в Козельск, наш старший куда-то побежал докладывать. Ну и доложил, конечно же. Потом приходит. А в это время дождь начался. Ну он и говорит нам: «Ну, хлопцы, прячься, кто может, под деревьями до утра... А утром нам скажут, что делать.»

Ну мы и собрались под деревьями кучками, кто как смогли. Там много народу было — ой, прямо как будто бы дело было на ярмарке. Говорили всем примерно так: «Команда такая-то — тут! Команда такая-то — тут!» Переспали мы, в общем, под деревьями. Потом старший нам и говорит: «Вот нам дают продукты сухим пайком на один день. Утром мы должны отправиться от Козельска вот в таком-то направлении. Допустим, 35 километров отсюда мы должны пройти. И там есть такая-то деревня (он ее называет). Вот в этой деревне нас будут ждать вечером.» Ну и все. Старший отдыхает вместе с нами вместе. Потом трогаемся в путь. И так мы прошагали 35 километров. Дошли до этой деревни. Еле-еле ноги приволокли. Нас перед тем сориентировали: «Вас будет встречать полевая кухня!» И вот, когда мы приходим, то видим: кухня полевая действительно стоит, солдат с черпаком там около кухни ходит, куда мы и идем. Он нам и говорит: «Вот вам алюминиевые миски, сейчас будем вас кормить.» И, значит, наливает нам по миске супа или щей, - чего там у него было сварено, я уже не помню. Кроме того, он дал еще пару ложек, не больше, каши. Плюс дал еще стакан чая. Сказал: «Доставайте ваши кружки!» Но, как только мы начали кушать, сразу же предупредил нас этот повар (никакого другого начальства, кроме повара, не видели мы там): «Вот что, хлопцы. Вы хлеб не ешьте. Оставьте его на завтра. А кашу и суп давайте ешьте. А хлеб не трогайте. Потому что завтра вам нужно будет пройти еще 35 или 40 километров или сколько-то, сколько будет назначено. И только там вот, в такой-то деревне, я вас опять буду встречать. Так что хлебом питаться будете завтра, потому что вас никто больше не будет кормить. Вы свой паек получили.»

Мы переспали и опять пошли 35-36 километров в другую деревню. Этот повар со своей кухней уже стоял там и нас встречал. Успел, значит, он уже туда приехать. Но он же на лошади приехал, а мы-то шли пешком. Он нам говорит: «Ну давайте будем ужинать!» И опять было то же самое: дал миску первого, пару ложек каши, хлеба, сколько там его полагалось (по-моему, его призывникам 700 грамм полагалось). Он сказал: «Как хлебом распорядиться, как распорядиться этими продуктами, вы уже знаете. Я вас буду ждать завтра в такой-то деревне и примерно через столько-то километров, вам туда дорога.» И вот так мы, значит, шли с Козельска. И есть такой город Елец. И вот мы недели примерно через две прибыли со своей гоп-компанией, как говориться, в этот город Елец.

Когда мы пришли в Елец, это наступил примерно где-то сентябрь-октябрь месяц 1941 года. То есть, месяца два мы шлепали по этим дорогам от деревни до деревни. Когда мы пришли в Елец, нас отвели и разместили в пустующей школе, там, где были классы. Что там было? Был потолок, были стены, были окна, и был пол. Никаких ни кроватей, ни столов, ни табуреток, ничего этого не было. Нам сказали: ну вот и ждите! Прошло несколько дней. Кстати говоря, вот еще что хотелось бы сказать. Мы ведь тогда считалось уже солдатами. А ведь, если честно сказать, никто из нас и боевой винтовки в руках не держал. И даже не знал, с какого конца она, эта винтовка, стреляет. И вот мы с таким образованием всей своей командой туда и пришли. У кого возраст вышел, то есть те, кому было больше 18 лет, того сразу от нас отделили, тут же одели в военную форму, а через день погрузили в эшелон и на фронт отправили. Оружия у них почти не было. То есть, только форму им выдали. Им сказали: «Оружие добудете себе на фронте у немцев!» Ну вот так и было. Нас отделили, значит. Ну и такие, как я, остались на месте. К нам добавили тех, которые из других команд прибыли. Нас тогда опять сгруппировали в отдельную команду и оставили в этой школе.

В то время в городе Ельце стоял, насколько я помню, 23-й отдельный запасной полк связи. И вот нас, всех таких недоростков, в числе которых был и я, включили в штат этого полка. А мы за это время уже так оборвались, что из штанов, в которых мы выходили из дому, оставались одни бикини. Так вот, тогда, поскольку мы были голодранцы в буквальном смысле слова, умные люди решили и сказали: «Завтра выделить десять человек. Мы пойдем с ними на склад, где ранее призывавшиеся свою одежду оставляли, возьмем эту одежду и вам ее вместо старой дадим. Берите там эти мешки, раскрывайте их и оттуда берите все, что найдете нужным и годным для носки. Выбирайте и обмундировывайтесь!»

Тут же привезли нам машину одежды. Мы от радости тут же плясали. Выгрузили нам все это дело. Говорят: берите как по росту и кто что хочет. И вот я тогда взял себе каракулевое пальто, подобрал себе осенние желтые ботинки, ну и взял также рубашек штуки две-три себе на запас. И вот так, значит, мы оделись из рванья опять в ту же гражданскую одежду. И так мы пробыли в Ельце, наверное, дней десять. Числились мы при том самом 23-м отдельном запасном полку связи, но нас туда в полк не пускали: мы как в школе были, так в школе и оставались. Потом нам уже дали настоящих офицеров. Мой первый командир взвода был лейтенант Пич такой, молоденький парнишка. Так вот, утром он приходил и что хотел, то и делал. Он нас строил, мы ходили на улицу, маршировали. Так мы пробыли тоже дней, наверное, десять. В это самое время немцы уже стали подходить к Ельцу. А потом начали бомбить город. Тогда я впервые и узнал, что такое настоящая бомбежка. Немцы бомбят, кругом все рушится. Так мы, когда была эта бомбежка, из школы вылетали так, что рамы выносили на своих плечах прямо на улицу: срывали и выносили. Вот шороху-то было! И вот тогда, после бомбежки, решили перевести этот наш запасной полк на восток. Они, кто в полку был непосредственно, поехали, а мы пошли пешком. Тогда молодые офицеры ушли, а нам дали опять этих пожилых людей, этих мужиков, значит. Сказали: «Теперь вы пойдете туда, куда надо!» Была осень. А там же везде был чернозем. Поэтому по дорогам мы уже старались не ходить, а продвигались полями. Бывало, ногу поднимаешь, а вместе с соломой, которая прилипает, поднимается много грязи. И вот так мы шли. Идем мы день, идем — два дня, идем — три дня. И так шли мы, наверное, недели три пешком. Полк наш уехал, а мы его догоняли. Так вот, шли мы, шли, и в конце концов пришли в город Тамбов. Уже начались морозы. А зима с 1941 на 1942 год была очень морозная.

Когда пришли мы в Тамбов, еле ноги приволокли. Там нам тоже сказали: «Вот размещайтесь кто где хочет в домах.» Мы куда-то на окраину пошли: кто в один дом, кто — в другой. Короче говоря, куда как и придется, сколько человек и вселяли. И я помню, что нас было человек шесть, которые пришли в один дом. Там хозяйка сразу нам сварила чугун картошки. Мы поужинали этой картошкой, что нам бабка сварила. После этого кто где мог, уснули. Утром нас собрали и сказали: «Все, идем на железнодорожную станцию Тамбов, там уже стоит эшелон. Дальше уже мы будем ехать, а не идти.» Пришли мы в Тамбов, а там стоит эшелон — товарные вагоны, или такие телятники, как их называли, без печек и без ничего. Но состав есть состав, вагон есть вагон. Нам говорят: «Грузитесь!» А ведь холодина была. Хочу один в связи с этим эпизод рассказать. Была холодина, значит. Мы мерзнем. И кто-то из наших вояк сказал, что тут поблизости находится железнодорожный склад, и что там есть мешки рогожные (а знаете, что такое рогожные мешки? Это из липы делали волокна, и вот, значит, из них ткали мешки). И вот там, стало быть, был склад с этими вот мешками. Мы пошли туда, на этот склад. Каждый взял там по охапке этих рогожных мешков, а затем направились в вагон. Расстелили, пару мешков положили под бок, парой мешков накрылись, и так мы сидели и ждали отправки. И вдруг слышим, что на улице гам, шум. Оказывается, железнодорожники увидели, что мы растащили эти вот рогожные мешки и пошли жаловаться к военному коменданту. Мы выглянули из вагонов и вдруг увидели: идет военный комендант, а с ним, наверное, человек шесть железнодорожников. Кричат так, что кто кого перекричит. Те кричат: «Мешки давайте обратно!» Но мудрые люди находились всегда. Русские — это ведь не только все забитые холопы, среди них есть и умные люди. Вот я до сих пор добром вспоминаю своего военкома капитана Харитонова. Ведь действительно: если бы я остался на оккупированной территории, то что бы с меня там сделали? Наверняка в полиции сделали бы каким-нибудь работником! Таким же мудрым человеком оказался и комендант станции. Он тогда сказал этим железнодорожникам: «Все, хватит вести разговоры! Они мерзнут, они наши люди, они едут защищать страну. А вы их на мороз хотите выгнать? Вы хотите мешки немцам оставить? Никаких мешков. Все остается им, что они взяли, а вы уходите.»

И так мы со своими рогожными мешками в товарняках поехали дальше. Ну ехали, смотрели, все мимо проезжали. Проехали мы Волгу, добрались до ее левого берега. Потом поехали дальше. Колеса стучат, поезд идет. Приезжаем в одно место. И вдруг, значит, ночью нам и говорят: «Все, приехали! Вылезайте из вагонов. Вон — деревня недалеко. Идите в деревню, там вы найдете себе ночлег.» Оказывается, нас привезли в Башкирию. Есть в Башкирии такой город Ишимбай. Ишимбай и Стерлитамак — это нефтяные такие города были в Башкирии. Там, значит, были нефтяные выработки. Там качалки нефти находились. Вот нас туда привезли. Конечно, везде пахло нефтью из-за этого. И вот мы в этом Ишимбае, значит, пошли кто куда. Оказывается, что в Ишимбай приехал раньше нас наш полк. И вот, мы его догнали. Ну нам сказали, чтобы мы шли кто куда, а что там утром с нами разберутся. Ну мы и пошли кто куда. Деревня была небольшая, домов было немного. Там многие люди жили еще в землянках. И вот нас четверо таких аника-воинов, как я, попало к одной бабке в землянку. У нее было двое маленьких ребятишек. Она сварила нам чугунок картошки, мы покушали и в этой же землянке легли спать. Утром нас из землянок и из домов выкурили на улицу и начали распределять. Распределяли нас уже повзводно: говорили, что, допустим, это отделение идет туда-то и во взвод такой-то, а это, значит, сюда, а это, предположим, сюда... После этого стали нас уже планово распределять по этим домам местных жителей. Случилось так, что я, наверное, в числе десяти-двенадцати человек был поселен в одну избушку. В этой избушке жила одна семья. И в этой же деревне жила родная сестра этой же хозяйки, к которой нас распределили. Так вот, эта хозяйка, чтобы было меньше расходов на дрова, на отопление и на все остальное, дом бросила, а вместе со своими детьми пошла жить к сестре. И вот мы там, в пустом доме, жить начали. Разместилось нас двенадцать человек. Это был не весь взвод, конечно. Но там уже мы остановились на постоянное как бы место жительства.

Запасной полк, в котором мы стали служить, готовил телефонистов. А что это было такое — телефонист? У тебя были катушка с кабелем да телефонный аппарат. На аппарате тебе было нужно только крутить ручку да в трубку отвечать. Вот и весь, как говориться, был разговор. Этот запасной полк раз в десять дней  отправлял уже подготовленную команду на фронт. То есть, там подготовка шла десять дней. В то время образование в России было хреновое. И получилось так, что я в полку оказался единственным со средним образованием. У нас командир взвода, наверное, только умел считать до ста.

- И со званием был?

- Нет, он тоже был таким же гражданским. И вот, в этом полку меня сделали преподавателем. Что такое электрический ток, для меня известно было в школе. Ведь мы проходили физику по десятиклассной программе такой. Что такое индуктор, я тоже знал: там нужно было крутить ручку, это своего рода ручная динамомашина была. Что такое микрофон — это давным-давно мне было известно. Таким образом, все это было мне известно. И там, в запасном полку, меня продержали, наверное, с месяц. То есть, я преподавал, подготовил группу, и ее, значит, после этого на фронт отправили.

- А чему в основном учили вы вашу группу?

- Чему учил я свою группу? Учил тому, например, как к катушке линию кабеля протянуть, как закрепить провод, как подключить телефонный аппарат, как крутить ручку, как вызывать, - вот это и была вся наука, как говориться, которой я учил солдат.

- А аппараты какие были у вас?

- Ой, не такие, которые сейчас. У нас были аппараты так называемые УНА-И и УНА-Ф. Одни работали от индуктора, у которого ручку нужно было крутить и таким способом посылать вызов (там брали трубку и ты разговаривал), - это так работал индукторный аппарат УНА-И. И был аппарат УНА-Ф. Это была вторая система аппаратов. Там вместо индуктора, у которого нужно было крутить ручку, стоял зуммер — кнопка такая. То есть, фонический вызов посылали. Вот были два аппарата — УНА-И м УНА-Ф, на которых я со своей группой занимался. И так прошло через нас, наверное, выпуска два. А мы там пообносились за все это время, хотя в Ельце и были одеты. И вдруг к нам приходит старшина роты. А наша изба, где мы были, считалась и как класс. И этот старшина мне вдруг и говорит: «Собирайся! Завтра уедешь.» Я говорю: «Куда это меня посылают?» Он мне и говорит: «В полку получен приказ людей с образованием 10 классов и близко к тому, с 8 и 9 классами, отобрать в команду во столько-то человек и отправить.» Меня в числе этих образованных тоже включили. Ну я сейчас не скажу, из скольких человек состояла наша команда — из 50 или 80. Но нас собрали и нам сказали: «Вас отправляют на курсы радистов! Будете изучать радиостанции, телеграфную азбуку морзе, и там будут из вас готовить радиотелеграфистов.»

Ну и хорошо. Назавтра нас собрали, посадили опять в поезд, и мы ехали-ехали поездом. Приезжаем и не верим глазам: мы думали, что проезжали Бологое или Поповку, а это оказался город Уральск, - так назывался областной центр одной из областей Казахстана. Нам на следующий день выдали уже казенное обмундирование: гимнастерки были нормальные, хорошие, как и у всех, брюки-галифе, сшитые из такого простынного материала и покрашенные в черный цвет. Также нам выдали ботинки, но ношенные-переношенные, выдали и шинели. После нас привели (знаешь куда? ни за что не догадаешься) в церковь. В общем зале там стояли железные двухъярусные кровати. А в пристройках же, которые там были кругом, были учебные классы. И вот было так: мы — в центре, как в казарме, разместились, а в пристройках — классы были. И там нас начали учить азбуке морзе. То есть, мы должны были уметь ее различать на слух и уметь на ключе передавать. Занимались там мы с подъема и до отбоя. То есть, там мы и не знали другого времени, кроме подъема и отбоя. Проснулся — и иди в свой закоулок, как говориться. В церкви холодина была несусветная. Так мы, чтобы как-то согреться, в этой казарме, значит, так делали. Нам давали по чефярной наволочке. Знаешь, что такое чефярная наволочка? Это была такая от матраса оболочка, как пододеяльник. И дали еще нам подушечные наволочки: повели куда-то там в сарай, набили соломой подушки и матрасы, а после принесли опять сюда, в церковь. И как мы этим спасались? Мы этим имуществом поступили так: там, где кровати были рядом, клали друг ко другу три матраса, (это было, допустим, так: один матрас, второй матрас посередине, за ним — третий), ложились вплотную три человека вместе, шинели клали сверху, и еще сверху эти соломенные матрасы клали. Вот так и жили.

- Как проходил непосредственно процесс обучения?

- В основном мы на этих курсах телеграфную азбуку морзе изучали: учились, как принимать на слух  ее. Мы в таком специальном доме этим занимались. Так вот, когда мы учились в этих закоулках, то радовались: там было потеплее. Помещения были маленькие, поэтому там было потеплее. Если бы было холодно, как в церкви, у меня рука замерзала бы и я бы не смог на ключе выстукивать эту азбуку морзе. Если бы у меня руки были бы замерзшими, я также бы не смог бы записывать, что мне передают. Ведь у нас процесс обучения шел так: преподаватель говорит про такую-то букву, а ты записываешь, выписываешь все это дело. Одну-две буквы ты выписываешь за день. На завтра еще одну-две буквы изучаешь. А потом скорость нарабатывали. С каждым днем ее увеличивали. Вот так мы там и занимались.

Там, на радиокурсах, я пробыл тоже, наверное, месяца два. А у нас, у радистов, было так: вся информация передавалась шифрованно, открытым текстом ничего не передавалось. У нас все было кодировано. Кодировалось все так. Наверное, смотрел фильм про Штирлица? Там же все цифрами, группами передавалось. Все передавалось у нас группами. Допустим, одна из группа была из таких цифр: 1-3-0-8 и так далее. Пять цифр — это была одна группа, еще пять цифр — это была вторая группа, еще пять цифр — это была третья группа, еще пять цифр — четвертая. И так, собственно говоря, составлялась целая радиограмма. В радиограмме разрешалось по всем правилом радиообмена иметь не более 100 групп. В течение двух месяцев, которые я был на этих радиокурсах, я научился принимать восемь групп в минуту. То есть, в минуту восемь групп я принимал на слух и восемь групп отстукивал на ключе. Значит, квалификация у радистов была такова. Если он принимает и передает любой текст, цифровой или буквенный, со скоростью 12 групп в минуту и более, это уже квалификация радиста третьего класса. У меня было только восемь групп в минуту. Но у нас больше групп ни у кого и не было. Что, разве за два месяца выучишь больше? Да и давалась морзянка не всем.

И вот, оказалось так, что я мог уверенно и без ошибок принимать и передавать восемь групп в минуту текста. Некоторые и по четыре группы в минуту передавали, некоторые — и по две. Но больше восьми ни у кого не было. И вот однажды к нам в церковь приходят офицеры со знаками различия связиста. Начали их знакомить со списками, кто и откуда, кто что. Начали вызывать нас на собеседование. Смотрели особенно и на то, кто какие оценки имел. Короче говоря, нами интересовались. Ну и вот, поинтересовались они нами и ушли. Недели через две после этого к нам приходят те, или не те, может, и другие, но тоже офицеры-связисты. Тоже, значит, в церковь приходят. И нам и говорят: «Всем выходить на улицу строиться!» Построились. Вот они читают список, допустим, так: «Иванов Иван Иванович, становись сюда, Петров Николай Иванович, становись рядом.» В общем, стали они из нашего общего строя выдергивать людей, уже проверенных курсантов (раз это были курсы, то, значит, мы уже были курсантами). Кого из нас отобрали, тех — направили в общую колонну, в общий строй, кого не отобрали — послали обратно в церковь, молиться Богу, значит. Меня они отобрали к себе. Отобрали нас и сказали нам: «Шагом марш!» А там оказалось так, что в этот город Уральск, где мы были, было эвакуировано Ленинградское военное училище связи. Срок обучения в нем составлял шесть месяцев. В этом училище делали так: шесть месяцев учили, а потом - фить, и отправляли людей на фронт. И вот нас, полуготовых, можно сказать, связистов, привели в это училище. Это военное Ленинградское училище связи располагалось тогда в здании педагогического института. Два различных сапога, в общем, там в этом здании были.

Ну нас привели, и опять там с нами начали играть в игру, кто опять кого схватит: начали нас выдергивать офицеры, которые пришли. Говорили, к примеру, так: «Иванов, ко мне! Петров — туда! Этот — сюда, этот — туда!» Короче говоря, нас всех расхватали. Так мы стали курсантами Ленинградского военного училища связи. Кстати, что интересно, курсанты должны были перед поступлением пройти медицинскую комиссию. И вот нас когда привели туда, расхватали нас опять офицеры, которые там были, примерно по взводу каждый себе, а это примерно 25 человек, и сказали: «Сейчас шагом марш на медкомиссию!» Приходим мы на медкомиссию. Это проходит в бараке: в одноэтажном здании таком. Ну бараком его назвать было нельзя, это было просто одноэтажное здание — санчасть там была. Привели нас туда и построили по одному в затылок. И вот мы заходим в это здание. Смотрим: сидят врачи в белых халатах за столами. Один показывает три пальца на руке и говорит: «Сколько пальцев?» Говоришь: «Три.» «А сейчас?» - спрашивает он и показывает два пальца. Говоришь: «Два.» Он говорит: «Хорошо, по зрению проходишь. Иди дальше.» Потом спрашивают: «А тебе сколько лет?» Говоришь: «Столько-то.» Говорят: «Слышишь? Ага, хорошо.» Идешь к третьему. Он говорит: «Подними рубашку. Покажи живот! Спусти штаны!» Все показываешь ему, он хлопает тебя, потом говорит: «Следующий!»  И вот такая была у нас медкомиссия.

- То есть, формально только проходили медкомиссию?

- Да, конечно, формально все было. И опять нас заставили после этого уже в третий раз принимать присягу. Ведь я принимал военную присягу три раза. В первый раз это было, когда зачислили меня в отдельный запасной полк связи в Ельце, еще будучи в гражданской одежде, и говорил я там примерно следующее: что я, гражданин Советского Союза, клянусь верно защищать Родину, ну и далее по тексту. Когда мы пришли на курсы радистов в церковь, там нас опять заставили принимать присягу. Ведь списки же не сохранялись, где было отмечено, кто принимал уже присягу. Так кто с ними будет возиться? Когда нас привели в училище, то заставили в третий раз принимать присягу. После того, как мы приняли присягу, нас разбили по взводам, по ротам, и стали мы учиться. Училище наше в то время было большое. В училище было двадцать рот по сто человек в каждой. Это всего две тысячи курсантов нас было. Нас завели в помещение и сказали: «Вот вам казарма, вот для вас стоят кровати.» Опять мы взяли наволочки и пошли соломой их набивать, хотя и в училище были. Подушки набили соломой. Пришли. Тут уже нам сделали так: дали каждому одеяло, по две простыни. То есть, постельные принадлежности полностью нам выдали. И полностью то обмундирование, которое было у нас и которое мы носили в церкви, сменили. Мы пошли в баню. Когда туда заходили, нам говорили: «При входе в баню раздевайтесь и вещи туда-то туда-то, в тот-то угол, сбрасывайте!» После того, как мы помылись, нам выдали новое обмундирование, развели в казармы, развели по отделениям, по взводам, по ротам, и сказали: «Завтра вы — курсанты, идите на занятия в классы!» И так я начал учиться в училище.

- А сколько вы в общей сложности проучились в училище?

- Ой, в училище я учился почти полтора года. То есть, у нас получилось так в училище. Наше училище выпускало радистов. То есть, только по радиосвязи офицеров выпускало: там ни телефонов, ни телеграфов, ничего этого не было. Одни радисты были! И срок обучения там на время войны составлял полгода — шесть месяцев. И было так: шесть месяцев с того времени, как началась учеба, заканчивается, ты после этого сдаешь экзамены, тебе присваивают звание младшего лейтенанта и отправляют на фронт. У меня получилось несколько по-другому. Мне всегда говорят: «В военной службе тебе везло! Твоей первой казармой была церковь. Ты ложился спать с образами и вставал с ними, и тебя Бог хранил!» И вот мы в училище связи, значит, учились. Уже в течение шести месяцев я уже подходил ко второму классу специалиста. Но мы проучились, наверное, месяцев четыре с половиной — пять. И в это время шли как раз бои под Сталинградом. Так вот, чтобы отстоять Сталинград, скребли туда всех кого угодно. И наше училище полностью, не дожидаясь ни выпуска, ни каких-либо присвоений званий, солдатскими колоннами было брошено под Сталинград. Наше все училище под корешок почти что, под чистую отправили туда. Так вот, видимо из-за того, что моей первой казармой была церковь, Бог меня хранил. В том смысле, что те солдаты, которые прибывали под Сталинград, жили не более двух дней. Считалось, что если ты два дня там прожил, то, значит, ты там свою норму выжил. Там молотили всякого! И вот нас, очень немногих, опять выборочно, из нашей роты, из 100 человек, оставили в училище. Оставили всего четверых, и оставили там же в том числе и меня. Оставили нас, четыре человека из роты, как более успевающих. Нашей задачей было то, чтобы охранять то имущество и все то, что в училище осталось. Охранять должны мы были и казармы, и классы, и все остальное. В общем, как караульная рота мы были там. И вот под Сталинград я не попал и остался в училище. Уже прошло около года. Всегда вводится что-то новое. И вот в это время, а это было начало 1943 года, все мы убедились, что радиосвязь — это в связи наше самое надежное и основное. И тогда Верховное Главнокомандование во главе со Сталиным приняло такое решение: что каждый командир дивизии, а тем более — командир корпуса, командующий армией, командующий фронтом, должны постоянно при себе иметь радиостанцию, которая, куда бы тот ни шел, должна была быть все время с ним. И вот у нас решили из тех, кто оставались, из набора, которые прибыли, подготовить начальников таких радиостанций. Нас собрали в одну роту из 100 человек и сказали: «Вы сейчас выпускаться не будете, а вы по особой дополнительной программе будете обучаться для того, чтобы быть начальниками личных радиостанций у командующих армий и фронтов.»  И вот мы начали изучать все это дело. Изучали буквально все радиостанции, которые имелись в армии.

- Только советские радиостанции изучали?

- Изучали только советские, а иностранных мы не изучали.

- А какие радиостанции изучали?

- Да на всех станциях обучались мы работать. Ведь нас готовили как начальников радиостанций у командующих армиями и фронтами. Так если ты будешь начальником станции командующего, какое ему дело будет, какая станция ему попадет? Ему только одно было ясно: давай связь — вот и весь разговор. Поэтому мы работали практически на всех радиостанциях: авиационных, танковых, артиллерийских, всех-всех, которые только были в наших войсках.

- На каких радиостанциях сложнее всего было работать?

- Ну чем мощнее станция была, тем сложнее была аппаратура, а это значило, что тем больше нужно было ее осваивать. Были радиостанции, которые размещались на одной автомашине. А потом, уже к концу войны, стали поступать американские радиостанции. Тоже нас уже потом заставляли их учить. Те были посложнее, помощнее и располагались в основном на машинах «Студабекер», были такие треххвостые машины-вездеходы с прицепом. Радиостанция такая находилась в кузове, а прицеп с энергетической установкой был отдельно и ехал сзади. Значит, энергетическая установка была такая. Это был четырехцилиндровый двигатель от автомобиля «Виллис». И наша радиостанция — это тоже была автомашина с прицепом. Были у нас радиостанции и на двух машинах. Были у нас радиостанции и на трех машинах, это — уже у командующих фронтов. Там, у командующих фронтов, одна машина везла радиопередатчик, другая — антенны всякие, комплекс антенн, а третья машина была силовая. И вот на всех таких радиостанциях, когда мы учились в училище, нужно было уметь работать.

- Практику как проходили в училище?

- Так у нас даже полигон был. И мы там определенные часы, определенное время практику проходили. Нас в разных точках с радиостанциями по полигону развозили и говорили: «Вот тебе волна, позывной, вот пароли такие-то, чтобы не попасть на черта лысого.» И мы так занимались тоже.

- Помните, как состоялся ваш выпуск?

- У нас из училища тогда выпускали и младших лейтенантов, и лейтенантов. Условия были таковы: если ты сдаешь экзамены по всем предметам на отлично и являешься радистом не менее чем второго класса — то получаешь звание лейтенанта, если эти условия не выполнены — получаешь младшего лейтенанта. Ну а я выполнил все эти условия и получил звание лейтенанта. Ну а как же? У меня была квалификация даже больше, чем радиста второго класса, а все предметы у меня были сданы на пятерки. И я, как говориться, с красным дипломом кончил это училище.

- Что было после окончания училища? Попали на фронт?

- Сначала направили меня в Москву, в отдел кадров войск связи. Оттуда направляли кого куда. Я был назначен начальником автомобильной радиостанции в 471-й отдельный батальон связи 35-го стрелкового корпуса.

- Что можете сказать о своем коротком пребывании в Москве? Чем запомнилась столица того времени?

- Я и говорю, что когда мы окончили училище, нас всех погрузили в эшелон и повезли в Москву. Там нас встретили люди из Главного управления связи. Они начали нас распределять кого куда. В общем, поехал выпуск наш в составе эшелона, до Москвы доехал, а потом началось распределение, стали, допустим, так говорить каждому из нас: тебе туда, тебе туда, тебе туда. И всех распределили по частям. Ну а так что мне запомнилось в Москве? Мы в Москве были всего два дня. Так что я, собственно, мало что помню. Люди были, как и во всех городах. Этих два дня, пока мы там были, в городе спокойно было.

- А что была радиостанция, на которую вас назначили начальником?

- Тут у нас сплеталось все черт знает как. Сама радиостанция, на которую я был назначен начальником, была авиационная, называлась она РСБ — радиостанция самолета-бомбардировщика. Но установлена она была на американской машине «Додж три четверти», это был вездеход такой, тягач артиллерийский, оборудованный. Вот на ней, на этой машине, я и работал. То есть, получалось что? Завод выпускал эти радиостанции для того, чтобы удовлетворить потребности авиации в радиостанциях. Так вот, эти радиостанции устанавливались-переоборудовались с некоторыми изменениями на автомобилях. Короче говоря, переводились в наземный вариант.

- Вы сказали, что готовили вас как начальников радиостанций для командующих. А вы к командующему попали?

- У меня, значит, было так. Я был в корпусе. Наша связистская команда — это был 471-й батальон связи. Я числился в этом батальоне связи начальником радиостанции. Но я держал связь командира корпуса с командирами дивизий. Моя работа вот в чем, например, там заключалась. Поскольку, когда я прибыл на фронт, войск там было несусветное множество, а с нашей стороны доходило до порядка 700-800 тысяч и примерно столько же со стороны немцев было, все время были обстрелы: снаряды рвались сколько угодно и где угодно. Войска должны были знать, где и кому что делать, так как на фронте каждый должен был выполнять свою работу на своем месте. Но телефонная связь не работала: ее невозможно было провести. Потому что на фронте было такое, что телефонную линию только проведут, а уже через пять минут она обрывается. Так что все управление частями нашего армейского корпуса проводилось по радио. И мы сидели на своей радиостанции и днем, и ночью. В машине же ночевали и кемарили, как говорят. Ведь вся работа велась у нас по радиосвязи. С утра до вечера работали: одному давали, от другого принимали радиограммы.

- Сколько у вас работало на радиостанции человек? Как у вас распределялись обязанности?

- У нас экипаж состоял из шести человек, это были начальник станции, старший радист и еще два радиста (чтобы круглосуточно работать, их было три), шофер и электромеханик, занимающийся двигателем. Вот шесть человек у нас было.

- Старший радист чем-то отличался от других радистов?

- Ничем. Они дежурили на станции. Да и я сам дежурил. Конечно, дежурил. Ну если видишь, что люди замаялись, почему не помочь? И очень часто помогал.

- Где проходили ваши первые бои?

- На Орловско-Курской дуге.

- Какая обстановка вообще там была, на Курской дуге?

- Обстановка была там, значит, такая. Мы туда приехали эшелоном. И вот, когда мы приехали эшелоном, то вот на какой-то небольшой станции остановились. А оказалось, что станция, где мы остановились, это был такой городишко на Орловщине — Новосиль. Вот этот Новосиль, который под самым Орлом находился, как раз и отводился нашему корпусу, который еще только-только с колес слезал. Вот мы вечером выгрузились, к утру подошли к этому к Новосилю и заняли свои места. Выгрузились. Но это был не один эшелон, а это примерно было эшелонов пять. Я знал свой эшелон. Вечером мы пришли, а где-то в 4 часа утра началась Курская битва. Когда мы подъезжали, все было тихо. А где-то утром так загремело и загрохотало, что стало неизвестно, что и откуда. Это было 5 июля 1943 года. Тогда началось наступление наших войск. Проводилась тогда такая артподготовка. Ну артподготовка длилась там примерно не меньше часа. То есть, час наша артиллерия и самолеты обрабатывали позиции противника. Там гул сплошной стоял. Грохот кругом был. Вот таким был у меня первый день на фронте.

В общем, начали мы наступать. Потом примерно неделю ходили туда-сюда. Было так, что то немцы нас теснят, то мы их тесним. И так неделю продолжалось. Через неделю немцы выдохлись и начали отходить. Тогда мы начали наступать на Орел. Где-то 5-го августа наш 35-й стрелковый корпус освободил Орел. В дальнейшем началось наступление сюда. Вот за Курскую битву я был награжден орденом Красной Звезды. Что еще сказать об этих боях? Я знаю, что когда освободили, там был камень на камне. Пока бои шли, я со своей радиостанцией и со своими радистами не знали покоя ни днем, ни ночью. Кстати, когда был освобожден Орел, 5 августа в Москве первый за время войны был дан первый артиллерийский салют победе наших войск.

- Помните, как непосредственно завершился разгром немецких войск под Орлом?

- Под Орлом, значит, такая ситуация была.  У нас в стрелковом корпусе, которым командовал Жолудев, было штатных три боевых дивизии пехотных. Кроме того, было артиллерийских полков несколько, танковых полков было несколько, и того сколько-то набиралось. У нас на Курской дуге тогда была битва под Орлом. У нас в корпусе обычно было по три боевых дивизии. Но потом получалось примерно так. Проходит, допустим, три-пять дней, от дивизии остаются рожки да ножки, ее убирают в тыл на пополнение, а вместо нее дают новую. И так все время было. У нас примерно в нашем корпусе было дивизий двенадцать. Но они постоянные были. И вот так и было: три потрепанных уведут, а три новых на их место пришлют. Пройдет дней пять-семь, эти потрепанные опять уведут, а те - приведут... Обычно чередовались они, эти двенадцать дивизий, у нас. Так вот, в нашем корпусе таким постоянным сменщиком была вот 5-я стрелковая дивизия. И 5-я стрелковая дивизия нашего корпуса освобождала Орел. И вот первый салют нашим войскам был войскам, освободившим Орел. Это первый салют был в армии. После этого начали в честь побед наших войск ну в Москве салютовать. А 5-я дивизия получила наименование после того случая наименование — она стала 5-й Орловской стрелковой дивизией. В честь того, что она брала город Орел, ее так назвали.

- В каком состоянии был город Орел, когда вы в него вошли?

- Это только здесь, в Эстонии, такое говорят, что русские Нарву разбомбили, что русские Таллин разбомбили. А тогда же война была. Что об этом можно сказать? Там, под Орлом, весь район был в развалинах. Вот я на досуге про Курскую битву написал. Посмотришь, почитаешь. Что нужно — примешь во внимание. Что не нужно — не примешь во внимание. Вот, значит, я там написал, что первый салют был уже, когда Орел был взят. Тут я указываю, что это был первый салют во всей нашей армии.

- Это событие как-то отмечали?

- Нет. Это москвичи праздновали, а мы — нет.

- Где проходил ваш путь после Орла?

- Потом мы начали двигаться на Запад. После освобождения Орла мы двинулись в сторону Белоруссии на Бобруйск. Кстати, под Бобруйском было тоже окружено много немецких войск. И под Бобруйском же, в том котле, немцы бросили невиданное количество техники, машин и всего прочего. С Бобруйска мы дальше двигались на Запад. Ну, конечно, поворачивали иногда: то правее, то левее. Потом стали мы с Бобруйска дальше двигаться на Минск. С Минска пошли на Белосток, это — уже в Польшу. Из Белостока повернули мы на Кенигсберг. Вышли мы севернее Кенигсберга туда, к морю. Там дальше двигаться необходимости не было, так как кенигсбергская группировка была ликвидирована. И нас оттуда повернули на Берлин. Там, западнее Берлина, я и закончил войну. Когда война кончилось, об этом, конечно, было объявлено всем: от солдата до генерала. Кстати, из боев вспомнить хотелось бы следующее. Когда мы зашли в Восточную Пруссию, нам надо было прорвать линию обороны немцев. И было выделено со стороны Красной Армии два пехотных полка и один танковый полк. Они были должны совершить там прорыв. И вот для связи этих групп прорыва я был послан в группу прорыва со своей радиостанцией, чтобы они имели связь с нашим высшим командованием корпуса. В течение ночи то наши продвигались вперед, то немцы. И мы в течение ночи, эти два пехотных и танковый полки, все же прорвали линию обороны немцев. И уже на следующую ночь в эту брешь, которая была пробита, начали двигаться основные войска. Через два дня я вернулся на свое место. И за эту операцию меня наградили вторым орденом Красной Звезды.

- Насколько мне известно, ваш корпус участвовал в форсировании Днепра. Расскажите, пожалуйста, о том, как проходило это форсирование.

- Ой, с этим форсированием Днепра у меня есть личные воспоминания. Но стоит ли об этом говорить или не стоит? Но расскажу. На самом деле там, где все это дело происходило, была распутица. Это было как раз время весенней распутицы. Кстати, значит, когда уже форсировали Днепр наши войска, когда они перешли на правый берег этого его, то следом за ними, тут же прямо за войсками, шли укрепрайоны — так называемые укрепленные районы. То есть, вот эти войска проходили и сдавали свои позиции укрепленным районам. И вот, значит, как раз южная часть нашего корпуса, когда Днепр прошла, стала передавать свои позиции укрепрайону. У нас получилось так, что штаб этого укрепрайона был примерно километрах в 30 от нашего штаба корпуса, которым командовал генерал Жолудев. И вот, значит, во время передачи этих позиций мне было поручено наладить связь. И получилось так, что радиосвязи с укрепрайоном, которому наш корпус передавал позиции, не было. Дело в следующем заключалось. Радиостанция работала на расстояниях намного меньше предусмотренных по тактико-техническим данным: потому что весь эфир был забит, станция сидела на станции, и среди этих станций нужно было, значит, выискивать своих. А о другой связи и мечтать не приходилось. Там бесполезно было даже и думать об этом. И вот тогда наш командир корпуса приказал послать туда в штаб офицера, который смог бы разобраться, в чем дело, и установить радиосвязь с этим корпусом. И вот в нашем штабе корпуса, где людей всегда хватало: там были и начальник связи, и прочие-прочие, дали мне лошадь с седлом и сказали (а уже наши войска тогда форсировали Днепр): «Вот ты поедешь в такую-то деревню в такой-то укрепрайон и разберешься, что можно сделать, а что нельзя сделать.» И вот тогда я сел на лошадь, хотя до этого я никогда в жизни не ездил верхом на лошади. Мне привели лошадь с седлом, дали автомат, после чего я сел на эту лошадь и поехал искать этот штаб укрепрайона. А дело было к вечеру. Приехал, значит, я в одну деревню. А мне, как сейчас помню, надо было перебраться на другую сторону, на правый берег Днепра, туда, где располагался штаб укрепрайона. Уругом была распутица, вода шла поверх льда. То есть, лед еще не сошел, а вода там сантиметров на 15, поверх льда, уже была. Ну и я решил на лошади проехать по льду на ту сторону Днепра. Но на льду было скользко, как на катке, пока я ехал. И вот, лошадь несколько раз падала. И я вместе с ней падал. Я понял, что на лошади мне туда не проехать, это, значит, по этому скользкому льду. Я вернулся опять в эту деревню на берегу, откуда я начал форсировать-переезжать брод. Вернулся, значит, туда. Там у одной хозяйки я оставил лошадь. Ведь куда мне с ней было деваться? Мне через Днепр ее уже было не перетащить. Я, значит, поставил эту лошадь к этой женщине в сарай. Под седло подложил подштолку в этом доме. Автомат взял с собой. И пешком пошел. Потом пешочком я перебрался на ту сторону Днепра, нашел этот штаб укрепрайона. Но как мы там не бились, как мы там не мудрили, так мы связь с этим укрепрайоном так и не установили. Я там сутки пробыл. Вернулся обратно в эту деревню. Прихожу и вижу такое: моя хозяйка вся в слезах. А получилось там следующее. Значит, после укрепрайонов, которые двигались следом за нами, уже шли пограничники. И вот эта хозяйка мне и сказала: «Вот приезжали пограничники, увидели, что седло под столом лежит, и стали допытываться: откуда у тебя седло? Я и сказала: вот приехал советский офицер, коня поставил сюда, ему надо было на ту сторону Днепра, ему на лошади не проехать. Вот пошел пешком, а коня с седлом оставил здесь. Они и забрали коня с седлом.» Я ее тогда и спрашиваю: «А где там пограничники-то?» Она говорит: «А километрах в трех, в следующей деревне.» Я пошел туда к ихнему начальнику. Начальнику заставы или кто он там у пограничников был, я так и не знаю. Я ему и говорю: «Вы моего коня забрали?» Он говорит: «Забрали» Спрашиваю: «Седло от моего коня забрали?» «Забрали,» - отвечает. Тогда я ему говорю: «Так вот: я есть я, вот мое удостоверение, я выполнял свое задание. Отдавайте моего коня обратно и отдавайте мое седло обратно, я поеду домой.» А этот пограничник, с которым я разговаривал, был капитан. Он мне и говорит: «Знаешь что, лейтенант? Ты фронтовик, у вас там трофейного оружия попадает. А у меня солдат потерял автомат. Мы приведем тебе коня, седло отдадим тебе, а ты нам автомат дай, потому что мой солдат потерял его. А ты там на фронте себе найдешь.» Я говорю: «Ну хорошо! Бог с тобой. Забирай.» Отдал я им свой автомат. Они привели мне уже моего коня, уже оседланного. Я попрощался с этим капитаном и поехал дальше.

- А оружие добыли потом?

- Конечно! Ведь сколько при наступлении на Курской дуге солдат погибло? Если в Сталинграде солдат, который прибывал с пополнения, жил не более двух дней. Все!Его срок жизни был там такой короткий. На Курской дуге этот срок был еще меньше: сутки-полторы. Вот присылают к нам, допустим, полк. Пошли в наступление, значит. После наступления остались рожки да ножки. Оружие валяется. Потом ходили специальные команды, которые собирали трофеи. Так что мне было не пойти в поле и не взять валяющийся автомат?

- Штурм Кенигсберга чем-то вам запомнился?

- Когда дело касается взятия какого-нибудь крупного города, там не то чтобы где-то какая-то дивизия или корпус, а дивизия - это примерно тысяч 8-10 человек, а корпус — это где-то тысяч 15-20 человек, наступают. Там и слева, и справа, кругом идет наступление. Так что там можно было запомнить? Наших много было там. Наших примерно там было ну, может быть... Даже сейчас и не скажу, не назову никаких цифр. Ну как тебе об этом сказать? Там никто переписи населения не вел. Кенигсберг брал 3-й Белорусский фронт, по-моему. А сколько в этом фронте было людей, и это никому не ведомо.

- А у немцев сильные укрепления под Кенигсбергом были? Я, например, читал о большом количестве дотов, дзотов и других укреплений, которые там были.

- Я практически этих дотов не видел. Были они или не были, может быть, где-нибудь по окраинам города, может быть, на каких-то важных направлениях они и были, но я их не видел. Но нам же давали определенную полосу: оттуда и оттуда, там — граница, и иди напролом. Есть дорога, нет дороги, - это никого не касалось.

- Чем вам запомнилась Берлинская операция? В этой операции какова была ваша роль?

- Там у меня было то же самое, что и везде: дежурство, передавал и принимал радиограммы. Но получилось там так. Сначала был взят Кенигсберг. Войска, которые участвовали в его взятии, догнали немцев до Балтийского моря. Дальше все: немцы побросали свою технику и капитулировали, ну, то есть, сдались по частям. Те войска, которые освобождали Кенигсберг, освободились, они вдруг оказались вне дел. Больше уже немцам некуда было. В море они побросали все и посдавались. Тогда войска, которые освобождали или брали Кенигсберг, были перенацелены на Берлин. И так мы там оказались...

- Где больше всего приходилось работать: на Курской дуге, в Белоруссии или в Германии?

- А работать больше всего приходилось на Курской дуге. Там очень много было радиограмм.

- Когда вы наступали и немцев гнали, часто ли попадалась брошенная техника?

- Ой, этого было видимо-невидимо. Я видел такое большое скопище техники вот где. Например, под Бобруйском. Там на дороге много техники было брошено: и вправо, и влево, ни конца, ни края техники не видно было. Все забито машинами было всякими. И вот еще такое же большое скопище брошенной техники мне пришлось видеть под Кенигсбергом, когда уже немцев прижали к морю, и им деваться некуда было. Так там весь берег был забит этой техникой.

- Под обстрелы на фронте попадали?

- Конечно. Я и говорю, что когда меня спрашивают,  почему я уцелел, будучи два года беспрерывно на фронте, где каждый только смотрит, как бы кого убить, я говорю: «Так меня Господь Бог спасал за то, что я был в Уральске в церкви, где была моя первая казарма!»

- А первый раз как попали под обстрел, помните?

- Конечно, помню. Первый раз было, значит, так. Я пытаюсь вспомнить. Ведь прошло с тех пор 65 лет уже! Памяти не так уж много и остается. Это было на Курской дуге. Моя жизнь со своей радиостанцией была как у самых настоящих цыган. Везде, где потребуется, я выезжаю. И вот однажды я получил приказ со своей радиостанцией отправиться на наблюдательный пункт командира корпуса. А наблюдательный пункт — это же место, откуда видно. Иначе же какого это черта наблюдательный пункт? И вот, значит, мы приехали на наблюдательный пункт нашего 35-го стрелкового корпуса. А наблюдательный пункт на высотках обычно делали: ну чтобы видно все было. Ну штаб корпуса был, допустим, километрах в 4-5 сзади, а наблюдательный пункт — это, значит, впереди выбиралось место, где, так сказать, повыше было обозрение. И вот мы находились там, на этом наблюдательном пункте. Как сейчас помню, там на наблюдательном пункте старшим был полковник Везняковцев. Это был один из заместителей командира корпуса.И вот, по нашей высоте и по нашему наблюдательному пункту к вечеру немцы начали обстрел. Через минут десять смотрим: к нашему наблюдательному пункту бегут наступающие немцы. Они, значит, на нашем участке предприняли атаку. Немножко дальше они бежали, чем была эта дорога, которая была видна. Конечно, в это время наши русские побежали. Уже вот, немцы подходили к высоте, на которой находился именно наблюдательный пункт и моя радиостанция там же была. Нам пришлось брать автоматы и отстреливаться от них. Откуда-то ни возьмись вдруг на пути отступающих русских (я даже не узрел и не успел заметить, откуда они взялись) появился заградотряд. И из этого заградотряда стали нашим говорить: «Ни шагу назад! Иначе мы вас сами перестреляем! Стой!» Мы между заградотрядом и немцами отстреливались как могли. И вот, когда начал этот заградотряд собирать наших отступающих, это было уже у меня за спиной, как раз наши и отбросили немцев. И примерно часа через три-четыре немцев остановили, и опять они отошли на свои позиции.

- Своих тогда не убили заградотрядчики?

- А этого я не знаю.

А второй раз я попал под обстрел тоже недалеко от того места, где и в первый раз, где-то тоже на Курской дуге. Но это было уже после этих боев. Там, значит, так было. Там такая в то время сложилась обстановка: то русские вперед побегут, то русские назад отступят, то немцы вперед пойдут, то эти же немцы назад отступят. Короче говоря, было так, что кто куда наступал и отступал. Там уже каждый хитрил как кто мог. Русские старались немцев обдурить, а немцы старались русских обдурить. В общем, в обстановке сложно было разобраться. И вот, в одном месте как-то появилась небольшая такая передышка. И вот наш командир корпуса решил сделать так: в момент собрать два полка, один пехотный полк и один танковый полк, и создать из них, из двух этих полков, группировку. Была назначена операция. Я опять получил приказ выехать в эту группу и держать связь, как и обычно полагается связисту. Надо сказать, что в то время мы уже были немного поднаторевшие в военной обстановке, начали немножко осваиваться в военном деле...  Надо сказать, что, конечно, не я один поддерживал связь. Связисты были везде. Здесь таковая штука была. Например, в батальоне пехотном имелся свой взвод связи. Там и радисты, и телефонисты, и все вместе были. В полку была своя полковая рота связи. В дивизии — уже свой батальон был связи. В корпусе — кроме этих подразделений имелся тоже свой батальон связи. А уже в штабе армии был уже свой полк связи. Так что у пехотного полка была своя рота связи, которая была с полком всегда, у танкового полка была своя рота связи, а моя радиостанция была как бы для связи общей.

Так вот я, когда прибыл туда, зная, что кроме как на мою радиостанцию надеяться не на кого в этой ситуации, понял, что когда мы приехали в эту группу, немцы в таком-то месте были, а наши так-то наступали. А я обычно как поступал в таких ситуациях? Чтобы не было никаких фокусов, я ставил свою радиостанцию так, чтобы был свободный выход, если в случае чего придется отступать. То есть, я ставил машину задом к немцам, радиатором к выезду. Вместо того, чтобы просто ставить антенну (допустим, мачтой в 10 метров) я обычно ухитрялся залезать в отдельно стоящее дерево и там крепить антенну. Делал я так, потому что понимал: если придется удирать, не надо будет десятиминутного сворачивания — я быстро машину уведу с этого места. И вот там, когда я туда приехал, тоже обстрел произошел. Я приехал со своей радиостанцией к вечеру. Поставил, развернул, все было нормально. А наступление должно было быть начато в начале ночи. И вот тут, как только начали наши наступать, начался немецкий обстрел. Прошло какое-то время. Наши очухались, и начали обстреливать немцев. В общем, стреляли так: то наши стреляют, то — немцы. И так всю ночь продолжалось: то наши немцев отгонят километра на два, то эти опять наших. То туда, то — сюда. И так всю ночь гоняли один другого, а к утру, когда немцы уже почувствовали, что русские настырные и от своего намерения не отступят, по темноте снялись и ушли. Когда уже утром немцы начали отступать, а наши танки и пехота следовать за ними, гнать их, как говориться, вдруг появился над нашей колонной немецкий самолет. Совсем близко от этого дерева он пролетел. Летчик улыбнулся, рукой помахал и над колонной пролетел, но никакого обстрела не сделал, полетел дальше.

А тот самый прорыв был удачный. Он длился где-то двое — трое суток. Ведь операция - это не то что будильник, который звонит в назначенное и поставленное время. А там было так, что где больше времени потребуется, а где меньше. А я, например, со своей радиостанцией был там три дня. Я со своего батальона уехал с ними и вместе, значит, мы прорывали там оборону и дальше наступали. Тут немцы после нашего прорыва очухаться не смогли и начали полностью отступать. А наши войска вклинились в эту брешь и начали наступать... Вот такой был эпизод у меня!

- Под бомбежки попадали на фронте?

- Я же говорю, что в Ельце мы под бомбежкой рамы вытаскивали оконные.

- Я имел в виду время, когда вы были на фронте.

- Тоже попадали. Ну какой же это фронт будет, если этого не будет? Везде это было.

- Как начальнику радиостанции приходилось ли вам иметь дело с командующими армиями?

- Работать не приходилось, а видеться — виделся. С этими с командующими много таких курьезных моментов было. Когда я прибыл на фронт, моим командиром корпуса был генерал Жолудев. Он был известный: под Сталинградом он командовал дивизией. После же разгрома немцев под Сталинградом его назначили с повышением командиром нашего 35-го стрелкового корпуса. И он после Сталинградской битвы был переброшен туда, значит, на Курскую дугу. На Курской дуге он уже был командиром корпуса. И в это время мы, пополнение, готовящееся к наступлению на Курской дуге, тоже прибыли туда. Он прибыл командующим, а мы прибыли как его подчиненные. И он командовал корпусом бессменно до самой своей гибели. Хотелось бы еще сказать следующее. У нас в корпусе было по штатному расписанию три стрелковых дивизии, две артиллерийских бригады, истребительно-противотанковый полк и прочее-прочее-прочее. Были мы в 63-й армии. И нашим командующим армией был генерал-полковник Колпакчи. Кавказская фамилия была у него. Поскольку в армии полагалось три дивизии, столько-то артполков, а остальное прочее — подсобка, как говорили, то у нас на фронте было так: дивизия участвовала в боях примерно десять-пятнадцать дней. После этого от дивизии оставались, как говориться, рожки да ножки. Ее забирали, отводили в тыл на пополнение, людей пополняли, технику, ну и было там прочее-прочее. Через десять дней присылали новую дивизию. Ту дивизию выколотят немцы (будем называть вещи так, по-простецки) — ее отправляют в тыл на переформирование. У нас в нашем корпусе примерно было десять сменных дивизий: одну потреплют, так на ее место пришлют другую, эту потреплют — пришлют другую. Таким образом, чтобы обеспечить у нас полностью боеготовность, были прикреплены, которые часто менялись, десять дивизий. Пополнят — опять, пополнят — опять. Так что таких постоянных дивизий было у нас около десяти. Это — так, в порядке общего ознакомления с ситуацией. А так командующих видеть приходилось. А командир корпуса Жолудев так вообще все время давал мне радиограммы, они от него и шли.

- Как командир вашего корпуса генерал Жолудев погиб, вы помните?

- Об этом скажу так. Наш командир, генерал Жолудев, был солидный военный начальник. У него кроме моей радиостанции, которая являлась главной станцией (она самолетной была, у нее дальность расстояния была по науке 150 километров, а без науки — километров 40), была еще полевая радиостанция. Вот приедет, бывало, он на место. Ему надо вызвать такого-то командира полка. У него есть список, и есть личный начальник радиостанции. И он уже знает, что, ага, что сегодня такой-то такой-то с таким-то позывным и на такой-то волне. Он его вызывает. Поговорил: все, будь здоров, поехали дальше. Потом говорит: «Вызови мне вот этого!» И вот у него была полевая радиостанция, которая постоянно с ним ездила. И ездили с ним адъютант и автоматчики, охрана. И вот, значит, с ним произошел такой трагический случай. Это было, когда наши войска были в Белоруссии. Уже Белоруссия почти вся была освобождена тогда. Генерал на месте бывал очень мало, он все время носился по фронту, куда ему надо было. У него была эта полевая радиостанция. Там было у него там, на этой радиостанции, три радиста. И вторая машина была, на которой он сам ездил с адъютантом и автоматчиками. И вот когда зашли где-то в Западную Белоруссию, где-то около Волковыйска (Луковыйска), где-то в этом районе, там был такой случай. Генерал решил проехать по своим войскам. В то время обстановка была такая, что, как говориться, не знаешь, где и споткнешься. То немцы здесь есть, то осталась какая-то ихняя команда. В общем, обстановка была такая, что то немцы есть, то их — нет. Наткнуться на них можно было в любом месте. И всегда можно было наткнуться. И было так. Однажды он поехал в свои войска. Было дело летом. И поехали вот эти две машины за ним постоянного сопровождения. И они напоролись на немцев. Было лето, рожь росла, и из-за этого было хорошо маскироваться немцам. И вот, объезжая войска, на них они наткнулись. Немцы открыли автоматный огонь и убили Жолудева. Он ехал на машине «Виллис», а она была без верха, открытая. И он упал из машины. А эти, прости меня за выражение, зайцы, и адъютант, и автоматчики, и охрана вся, развернулись и бросили убитого генерала и вернулись. Деваться им было некуда. Куда девался генерал? Они сказали, что в таком-то месте попали в засаду. Я лично был всему тому свидетель. И вот когда после туда была послана вторая группа автоматчиков, то они действительно нашли на том месте, о котором докладывали, убитого генерала Жолудева, который уже лежал в одних кальсонах и в одной нательной рубашке. Немцы все это с него сняли. Это же был трофей! За это они получали великие награды. Так вот, ни сапог, ни шаровар, ни кителя, ни фуражки, ни ремня, ничего уже не было. Он был гол как сокол. Я сам видел, как его подвезли к штабу корпуса. На нем были надеты черные носки, кальсоны и нательная рубашка.

- Что о Жолудеве как о человеке можете сказать?

- Ой, он же наш командир был. Ну что я о нем могу сказать? Мы постоянно с ним виделись, общались. Короче говоря, это был командир, который прошел хорошую практику, имел хорошее военное образование и хорошим был командиром. Но под горячую руку ему, как говорят, не попадайся. Как к нему попадали под горячую руку, я лично видел, но сам не попадал. А если говорить о том, как вообще попадались командиры под горячую руку к высшим командирам, могу вспомнить следующее. Я был на Брянском фронте. Дальше я был на 1-м Белорусском фронте. Им командовал и Жуков, и Рокоссовский тоже командовал, и все они менялись очень часто. Когда мы дошли до Восточной Пруссии, у нас в то время командующим был Черняховский. Так вот, что получилось? Обычно мы занимали свои места, свои позиции, кому что, и каждый занимался своим делом. И вдруг мы получили сообщение: «В расположение вашего корпуса выехал Черняховский.» А это же был как-никак командующий фронтом, его же надо было встречать! На то он и командующий, как говориться, был. Командующим армией в то время был у нас Горбатов. Командующим фронтом был Черняховский. Когда мы получили команду встретить Черняховского, мы были на наблюдательном пункте, и нам сказали, что ехать он будет по такой-то дороге. Ну это дорога была, может, с километр от нас. Но недалеко было все это, дорогу хорошо было видно. И нам сказали: «Вот он будет ехать по этой дороге, его встречайте.» В это время я получаю команду со своей радиостанцией быстро свернуться на колесах и быть готовым к выезду. У нас на то, чтобы собраться, нужно было десять минут. Собрались. Вдруг приезжает к нам на командный пункт Горбатов, командующий армией. Не знаю, кем он раньше был, но у нас армией командовал уже после Колпакчи в Белоруссии. И вот, приехал к нам на КП этот Горбатов. Генерал наш уже был готов. Наши машины уже стояли. Мы сидели уже все на своих местах. И вдруг смотрим: по дороге едет колонна машин, кортеж, как ее называли, и по ней открыт то ли артиллерийский, то ли минометный огонь. А какими снарядами, маленькими или большими стреляли, я не знаю. Справок же там нам не оставляли. Короче говоря, дорога эта стала обстреливаться из минометов. Машины там сначала сгрудились, потом развернулись и уехали обратно. В этот момент мы получаем сообщение, что генерал Черняховский тяжело ранен. И тут генерал Горбатов говорит нашему генералу: «По машинам!» И мы поехали. А оказалось что? Что в то время наша армия была так самонадеянна в своей победе, что уже у некоторых наших командиров появилась привычка заранее сообщать о победах, чтоб показать, какой он есть хороший командир. Точно так же, как и в любой другой организации начальник обязательно хочет продемонстрировать, что у него все благополучно. И что же получилось тогда? Когда Черняховский ехал, каждому приписано было, в какое время, где и что быть, и что докладывать. И Черняховский поехал почему по этой дороге? Потому что командир полка, у которого был участок обороны, за которым он следил, решил: ааа, немцев не нужно бояться, это — раз плюнуть. В общем, он решил, что он почти что взял такую-то деревню и находится там-то. А он и близко к этой деревни не дошел. И доложил вышестоящему командованию, что он находится там-то. Ну Черняховский, зная, что доложили и что местность эта уже освобождена, поехал. А оказалось, что она не освобождена была. И вот тут-то немцы машину Черняховского и обстреляли. Когда Горбатову доложили о том, что Черняховский тяжело ранен, то он матом пошел на нашего командира корпуса: «Поехали!» Ну едет машина Горбатова. За ним едет машина командира нашего корпуса. За ним еду я со своей радиостанцией. И вот приехали как раз по ту сторону дороги, по которой Черняховский был обстрелян. Там был хутор, - так у немцев усадьбы называются. У эстонцев это мызой называется. И вот там, в одном, значит, небольшом таком хуторке, было трехэтажное кирпичное здание, самое большое в том месте здание, где располагался этот самый полк. Когда мы туда приехали, полк как раз обеды принимал. И мы, значит, туда подъехали. Я сразу же смекнул: «Ну, туда носу не высовывай. Иначе попадет.» Вот мы приехали туда. Выезжаем во двор. Там солдаты полка ходят вовсю. Когда увидели нас, пошли докладывать командиру полка. И еще были какие-то там офицеры. Черняховский был тогда уже ранен и увезен. Уже Горбатов тут был. А они, большие начальники, любили ходить с тростями, да с сучковатыми и разными там. С фигуристыми такими тросточками ходили. И вот Горбатов тоже с такой тростью шел. Только к нему подбегает докладывать этот командир полка, как Горбатов его бьет этой палкой, этим своим костылем, по башке. И всех, кто был поблизости, он давай колошматить. Те увидели, что ихнего командира полка генерал дубинкой колотит, и сразу исчезли: как будто их водой смыло. И через час буквально они не только ту деревню заняли, но и еще дальше отбежали, отогнали немцев. А Черняховский тогда, получив тяжелое ранение, вскоре умер.

- Кстати, а Черняховского вам приходилось видеть до этого?

- Нет, только тогда и издалека, когда его обстреливали. Там знаешь, что получается? Я не стал говорить вам сразу об этом вот еще почему. Да это, видимо, и не к лицу. Дело в том, что ко всем большим начальникам приезжали жены на фронт. И как раз в это время приехала к генералу Черняховскому, к командующему фронтом, его жена. И вот она, его жена, я не буду говорить источников, откуда мне это известно, мне это известно тоже из довольно-таки авторитетных источников, уже от Рокоссовского. В общем, я хорошо знал одного человека, который был близок к Рокоссовскому. От него мне это и известно. Но не важно. Значит, время от времени к ним приезжали жены. К Черняховскому приехала жена. Она упросила его, мужа, генерала Черняховского, командующего фронтом, одеть свой белый парадный костюм и провезти по фронту: показать, что такое фронт. И вот, значит, я видел следующее: как раз едут машины. В белом парадном костюме великая шишка - Черняховский. И вот тут их обстреляли. Вот он погиб. Тут же его обстреляли, он был смертельно ранен. Повезли его в госпиталь, и он умер в госпитале еще.

- Потери на вашей радиостанции были?

- Бог сохранил всех.

- А вообще в батальоне какие были потери?

- Каверзных случаев, когда в том числе и потери были, я говорю, было очень много. Вот следующий, например, был эпизод. Это где-то уже было в Польше. Наш штаб корпуса иногда в день два раза переезжал с места на место, когда шло наступление. Приехали сюда, а, допустим, через пять-шесть часов поехали дальше едем. Иногда бывало так, что до двух раз в день меняли место своего положения. И однажды было, значит, такое у нас. Во время перемещения не то что как на параде шли солдаты винтовка к винтовке. Нет, шли так: один там идет, пятнадцать людей - там. И вот, надо было переехать с места на место. Короче говоря, нужно было поменять место нам. И вот однажды, в один из таких моментов, начальник связи корпуса полковник Хильченко и говорит мне (ну как понять говорит? Приказывает или дает указание, или просто говорит, - не разобраться было): «Вот что! Мы въезжаем. Ты со своей радиостанцией на всякий случай, чтоб мы знали, отправляйся. Мы отправляем все основное свое имущество связи с грузовой машиной. Твое дело сопровождать эту машину и держать с нами связь, где и что у вас происходит.» И вот везде там были каждый день всякие головоломки. И вот мы едем. Он едет с имуществом штаба корпуса, а я — со своей радиостанцией. Подъезжаем по маршруту, который нам указан.  Впереди болото, а через него протекает болотистая речушка, небольшая, ну, может быть, всего-навсего метра три шириной. Через речушку тут было рядом железнодорожное полотно, а ближе — проселочная дорога и маленький деревянный мостик. Когда мы подъехали, говорим: «Ну как? Тут хорошо перебираться.» У меня был вездеход американский, а машиной, которая была гружена имуществом связи, оказалась старая российская полуторка, двухвостая, которая на ровном месте буксовала. Ведь это была машина ГАЗ-ААА, там было две оси. А ГАЗ-ААА — это повышенной проходимости, у которой все ведущие охи, машина. Ну подумали-подумали мы с тем, кто был на той машине, как этот мостик лучше переехать. А у них главным был старшина. Я говорю: «Ну вот давай подумаем, как мы будем перебираться через этот мостик. Давай рассмотрим варианты и выберем из них лучший. Хорошо! Если твоя машина поедет впереди и застрянет на этом мостике, то что мы будем делать? Вперед ты не можешь ехать, потому что ты застрял. А я со своей радиостанцией, на вездеходе, стою сзади. Тогда я на своем вездеходе могу тебя вытащить отсюда и найти более подходящее место, куда мы можем переправиться.» Думали-думали. Я говорю: «А если я проеду раньше? Ну хорошо, я на вездеходе проеду мостик. А если там в болоте я забуксую. Тогда кто меня будет тащить?» Думали мы, думали, и решили сделать так: он поедет впереди, если проедет мостик благополучно — то поедем дальше. Если он мостик не сможет проехать по своим техническим условиям — я выволоку его назад, и тогда мы будем искать другого объездного пути. Ну мы так решили и поехали. Машина со всеми имуществом, которое было нагружено (там сидели и женщины-телефонистки), поехала-тронулась. Но только машина заехала на этот мостик, эта грузовая машина-полуторка, как прозвучал взрыв огромнейшей силы. Машина только-только заехала на хиленький мостик. Это, как оказалось, был фугасный взрыв огромнейшей мощности. Я смотрю: елки-палки, там, где была машина, уже ничего нет абсолютно. И уже только потом, когда мы начали обследовать место, где там и что, мы только нашли метрах в пятидесяти от мостика, от места взрыва, оба автомобильных колеса от передней машины. Вернее, оводы от этих колес. Ни единого человека, ни единого гвоздика, ничего не было. Там в этой машине ехал шофер, который был в звании старшины. И ехала старшая телефонистка, женщина. И они погибли.

- Ранены вы были во время войны?

- Ранен я не был. Я и говорю: меня во время войны Бог хранил. Моей первой казармой была же церковь.

- В Берлине пришлось вам быть?

- Пришлось.

- В каком состоянии был город, когда вы в него зашли?

- Он был не больше, конечно, разбит, чем наши города когда-то были разбиты. То есть, город практически был мало тронут. А если показывают в кадрах кинохроники развалины, так это в таких узловых местах, узловых опорных точках. Допустим, рейхстаг, какой-нибудь аэродром, какая-нибудь база. А так жилые дома все сохранились.

- У рейхстага были?

- У рейхстага был, а внутрь не заходил.

- День окончания войны вам чем-то запомнился?

- Но день запомнился этот чем? Что стреляли и стреляли, а потом вдруг стало тихо. А потом опять поднялась невероятная стрельба: стрелял кто во что горазд. А потом уже, честно говоря, фронтовых 100 грамм было. Кто 200 доставал, кто сколько пил, кто как отмечал. Начали отмечать, короче говоря, победу уже спиртным.

- Войну вы в каком звании окончили?

- Я начал войну в звании лейтенанта и окончил ее в звании лейтенанта. Видишь, по штату начальник радиостанции должен был быть по званию не старше лейтенанта. Прыгай — не прыгай, а это, звание лейтенанта, был для него потолок. Для начальника радиостанции не предусмотрено было более высокого звания. Этого не допускалось. Так сложилось. Допустим, командир отделения — он всегда-навсего был сержант, этот такой-то - тоже в таком-то звании был, а начальник радиостанции — он был лейтенант, и все: прыгай — не прыгай, а больше тебе не положено было звания присваивать. А дело в том, что я начал войну начальником радиостанции и кончил войну начальником радиостанции. Начал войну лейтенантом и окончил войну лейтенантом. В училище меня полтора года учили не для того, чтобы кто-то от меня пытался избавиться. Меня, наоборот, пытались держать...

- Расскажите о ваших наградах. За что вы были ими отмечены?

- С моими наградами такая штука. В Эстонии атрибуты Советского Союза и России не рекомендуются для ношения. Вот когда проводится на 9-е мая шествие, демонстрация, празднование, то нам говорят: пожалуйста, идите, но атрибутов своих не берите. Так я все буквально свои ордена, буквально все свои медали, кроме одной, отдал на хранение своему сыну, который живет в России — в городе Вологда. Там, в Вологде, живет мой сын, там же живет мой внук, и там ордена наши не пресекаются, и там они хранятся. Себе я оставил все копии с этих наградных документов. Всего я удостоен 24 наград. Каждая из них имеет свое удостоверение, имеет свой номер, кто его выдал и все остальное. Ну вот, например, у меня три ордена Красной Звезды. Первый я получил за бои под Курском. Второй я получил за бои под Бобруйском. Третий — за бои в Германии. Из медалей я получил медаль «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина».

Кстати, по поводу награждений вот еще что хотелось бы сказать. У меня на станции был старший радист Урядников (ефрейтор Урядников Василий Федорович, 1923 года рождения, - по данным сайта «Подвиг народа», примечание И.В.), который был награжден орденом Красной Звезды. После награждения орденом его направили в военное училище. Но у меня он был в звании ефрейтора. Там так получилось, что за Курскую дугу я получил орден Красной Звезды и он тоже получил этот орден Красной Звезды. Но получил этот орден он как старший радист мой. Его, значит, после этого послали в военное училище. Он от нас уехал с Курской дуги и больше я его не видел. Но у нас за Курскую дугу был награжден еще один радист по фамилии Фролов (Фролов Александр Александрович, 1925 года рождения, - по данным сайта «Подвиг народа», примечание И.В.). Но у нас получилась тогда такая неурядица, что в самое трудное время этих боев дежурствовал на радиостанции всю ночь именно Фролов, а не Урядников. Он самую большую нагрузку вел. И получилось, значит, так. После этих боев мне орден Красной Звезды дали, Урядникову тоже орден Красной Звезды дали, хотя он в это самое время и не дежурил, в эту самую ответственную ночь, - вместо него дежурил Фролов. А Фролову, значит, дали только медаль «За боевые заслуги». И, кстати, он ее получать отказался. Не стал ее получать, да и все. Он так тогда сказал: «Раз такое дело в конце концов, что Урядников, который в эту ночь вообще на станции не дежурил, получает орден Красной Звезды, а раз я дежуря всю ночь, получаю только «за боевые заслуги», то на кой хрен она мне нужна — эта медаль?» Он ее не стал получать, короче говоря, ну отказался от нее.

Из представления лейтенанта С.С.Остроушко к первому ордену Красной Звезды (по данным сайта «Подвиг народа»): «Лейтенант Остроушко, радист 2 класса, работает начальником рации РСБ. В период, когда части успешно продвигались вперед при наличии больших помех со стороны противника, а также больших природных помех и дальних расстояний, Остроушко обеспечил бесперебойную радиосвязь. В районе Чернь, Сахарснаб, Бузоновка, Васильевка лично сам работал по 2-е суток, не отходя от аппарата, обеспечивал бесперебойную связь, несмотря на большие расстояния и наличия лесисто-болотистых массивов, обеспечивал бесперебойное управление войсками по радио. Достоин представлению к награде — орденом «Красная Звезда». Командир 471 ОБС капитан Валеев.» (Приказом командира 35-го СК от 30.9.1943 № 011 лейтенант С.С.Остроушко был награжден орденом Красной Звезды)

Из представления ко второму ордену Красной Звезды (по данным того же сайта «Подвиг народа»): «Начальник радиостанции лейтенант Остроушко С.С. Все время боев обеспечивает радиосвязью командира корпуса с командующим армией и с соседними корпусами, и при необходимости с командирами дивизий. Находясь всегда на НП командира командира корпуса, лейтенант Остроушко умело маневрируя своей станцией при отсутствии проводимой связи аккуратно и без единого случая задержки обеспечивал командира корпуса связью в необходимом направлении. Часто попадая под артиллерийский обстрел противника, товарищ Остроушко, рискую жизнью, в первую очередь обеспечивал устойчивой радиосвязью и руководство со стороны командира корпуса наступающими войсками и только после четкого выполнения боевой задачи принимал необходимые меры предосторожности. За обеспечение устойчивой и бесперебойной радиосвязью командира корпуса, за мужество и отвагу, проявленную в боях лейтенант Остроушко достоин правительственной награды — орденом Отечественной войны 2-й степени. Командир 471-го отдельного батальона связи майор Ершов.» (Представление к награждению орденом Отечественной войны 2-й степени было заменено на орден Красной Звезды. Приказом командира 35-го СК за № 200/H от 30.03.1945 лейтенант С.С.Остроушко был награжден вторым орденом Красной Звезды.)

- Когда по Белоруссии проезжали во время войны, там разрушения сильные были?

- Ой, там живого места не было. Все было сожжено под корешок.

- А местное население встречали?

- Когда наступали-то? Почему не встречали? Конечно, встречали. Бывало, приходишь, а тебя и с цветами встречают, и все. Когда мы входили в Белоруссию, я видел, что они все ликовали, все встречали, что все радовались. И это нам ежедневно встречалось. Белорусы — это очень добрые люди. Это, пожалуй, самые добрейшие люди в мире. Но мне вот за что обидно. Это как этот Верещагин, если помнишь, в «Белом солнце пустыни» и говорил:  «Я мзды не беру, но за державу обидно.» Хотел бы сказать то же самое. Сколько срамили Россию! Значит, ведь был этот сопляк, который сел на красной площади — американец Пауэрс. Как у нас могли такое допустить? Такая сильная армия. Уж такого позора, такого плевка Россия, наверное, никогда не видела. И вот сейчас похожее событие произошло. Думаю: до чего люди русские любят унижать людей русских! Ведь я видел, что творили полицаи во время войны. Я видел, как судили этих полицаев. Я видел, как их вешали. Я видел это и не один раз своими глазами. И теперь пожалуйста: у нас вместо милиции создана полиция. Да это само название полиция переворачивает все на свете вместе с кем угодно.

- А где вы видели суды над полицаями?

- А как начали мы освобождать Белоруссию, так и видели. Ну тут же после Курской дуги сразу. Фронт допустим, оставался в трех-пяти километрах сзади, а у нас ставили вешалку, приезжал военно-полевой трибунал, и начиналась казнь. Приглашали кого угодно. На площади все это было.

- Белорусы сами в каких условиях жили, когда вы их освободили?

- А там, где раньше они жили, почти пустое место было. Одни пепелища. Люди жили в землянках. То есть, деревни были сожжены, как правило, города были разрушены. И вот жили люди в землянках, в бараках, - строили такие дощатые бараки. И вот так они жили. И хоть Хрущева Никиту Сергеевичу за это и ругают, что он хрущевками все застроил в стране, но в то время это было самое дешевое и благоустроенное жилье. Так он своими хрущевками вывел людей из этих землянок, из бараков.

- Когда вы были в Германии, тоже встречались с местным населением?

- Конечно!

- Как оно относилось к вам? И как вы относились?

- Понимаешь, я не хочу срамить свою родину. Но я не хочу иметь ничего и против немецкого народа. Фактически я скажу честно: что за два года фронта, который я был там, я не убил ни одного немца. Может быть, когда я отбивался, какая-то шальная пуля кого-то и зацепила, но я этого не видел. А такого, чтобы я видел, что я кого-нибудь зацепил, я такого не видел. В плен, правда, взяли одного немца. Вот это делать приходилось.

- А как вы взяли немца?

- Вот мне много на фронте не везло. Расскажу для начала такой эпизод. Я был в передовом отряде, который штурмовал немцев и прорывал их оборону, когда танковый полк и пехотный полк соединялись. Когда мы через два дня уже немцев отогнали и наши танковый и пехотный полк остановились, остановился с ними и я. Я говорю: «Ну все! Моя задача выполнена. И я могу к себе уехать обратно в свой батальон связи.» Остановились мы на ночлег. Но мы-то ведь до этого двое суток с лишним не спали, ни пили, ни ели, ни отдыхали. Мы еле на ногах стояли. А хоть и на фронте были, мне не один раз приходилось от слабости падать в обморок в строю. Даже на срам своих солдат. Ведь мы круглые сутки работали: и днем, и ночью, и даже на ходу (мы не имели даже права выключиться, когда мы едем на ходу). И вот тогда мы, полностью измотанные, когда уже вернулись к себе, я там и говорю одному лейтенанту — начальнику радиостанции, на которой он работал: «Вот наступает ночь. А мы, кроме того, должны еще свою машину охранять. Мы ведь должны при переезде для своей машины выкопать капонир. И нести службу, и дежурство, и капонирить, и землянку для людей делать. Мы вымотаны! Давай сделаем так. Вот твоя машина стоит. Ты выставляешь охрану. Так пусть твой охранник охраняет и мою машину. Мы вымотались. Нам отдохнуть надо. Не будем же мы двух часовых ставить рядом и все. » Ну ладно, мы с ним так и договорились. Поставил я свою радиостанцию с его машиной. Конечно, уснули мы после этого как убитые. Тогда мы кто как раздевались и легли спать. Конечно, в трусах там никто не спал. Я со своим экипажем рядом, значит, с машиной лег спать. Я снял свои сапоги. И поставил рядом с собой. Просыпаюсь я  под утро и вижу: елки-палки, вроде бы все на месте, моя радиостанция стоит, тут же люди рядом спят, и вот его машина стоит, и его охрана стоит. А сапог моих нет. Ну нет моих сапог! Пропали! И все. Потом мне и говорят: «Был у нас капитан один, служака. Он был помощником начальника связи корпуса.» А дело вот в чем заключалось. У нас начальником связи корпуса был полковник Хильченко. У него было два помощника: один по телефонной, по проводной связи помощник, а другой помощник был по радиосвязи. Так вот, как мне рассказали потом, этот этот помощник по радиосвязи как раз в эту ночь проверял, как охраняются радиостанции. И он признал, что моя радиостанция была без охраны. Он так посчитал. Взял мои сапоги как доказательство этого и унес с собой. И это посчиталось нарушением порядка и меня и весь экипаж от награждения отстранили. И я, уже представленный к ордену за вот эту самую штуку, за ту самую операцию, ничего не получил. Так что у меня еще один орден должен быть. Да еще и не один орден должен был быть. Но нас не наказали за это, за то, что спали.

Фронтовое фото С.С.Остроушко

А пленного взяли, значит, так. Это было под Кенигсбергом. У нас в корпусе моя радиостанция была самая мощная. Она была самая сильная и самой дальней связи. Кроме того, связь была организована так, что артиллеристы, у которых был свой командующий артиллерией, имели свою связь: артиллерийскую. У них кроме телефонной станции были маленькие полевые станции. Тыловики имели свою связь. И все эти маломощные связи, когда их препирало и у них связи вдруг не ставало, бежали ко мне. Говорили: «Ты свою станцию перестрой на нашу волну и передай. Твой передатчик передает.» Приходили такие. Ну что было делать? «Давай возьмем!» - говорил я. И вот мы в Восточной Пруссии приехали под Кенигсберг куда-то. Добрались до туда, значит. И ко мне больше всего обращался за помощью командир взвода артиллерийской связи. Такой был старший лейтенант Зильберман, еврей. В переводе на русский язык его фамилия звучала как Серебрянников. По национальности он был еврей так что. А так его фамилия с еврейского переводилась. Он все время ко мне под бок терся. Чуть что не ладно — бежит ко мне. И говорит: «Передай вот это! Сделай вот это!» Ну и тогда было тоже так же: приехали сюда. Он свою маломощку поставил, а я свою машину поставил. А потом и говорит: «А знаешь что? Вот тут рядом, метрах в триста, стоит особнячок маленький, двухэтажный. Давай сходим туда!» А знаете у нас, у фронтовиков, находящиеся все далее в тылу все время спрашивали: «Ты там трофей какой-нибудь привези мне. Тебе-то проще!» Я говорю: «Давай, сходим. Может, приятелю потребуется! Пойдем в этот особняк, посмотрим, что там есть. Может, найдем нужно из трофеев, которые просят приятели.» Ну мы и пошли с ним. Зашли на первый этаж — там ничего нет. Зашли на второй этаж — так там были шкафы, забитые бельем. Так на кой черт это все нам было нужно? Шкаф взять? Так на кой черт он тоже был нужен? Он говорит: «Давай со зла приемник выбросим...» А там был большой такой приемник. Я говорю: «На кой черт этот громило тебе нужен?» И мы его ради забавы детской выбросили со второго этажа окна, он там разбился, ну и мы пошли после этого. Выходим во двор, смотрим: сарай. Двери в сарай были открыты. Мы прошли. Потом там мы начали кричать: «Хенде хох! Гитлер капут!» На всякий случай: а вдруг немец спрятался? Посмотрели, вдруг видим: что-то зашуршало. Сверху немец с сеновала, где он прятался, стал спускаться, чтобы сдаться в плен. Он вниз свалился. Ну мы его схватили. Кроме всего прочего он, как и все солдаты, носил с собой противогаз. Но оружия мы у него не нашли. Он тоже закричал: «Гитлер капут!» Я сказал: «Хорошо, вот пленный.» Насильно, добровольно, как это понимать, но мы его выманили оттуда, с сена: он там прятался. Он видел, что мы можем стрелять, поэтому испугался и сдался. Ну мы потом пошли там недалеко. Отошли метров 100. Потом я этого Зильбермана спрашиваю: «А что мы с ним делать будем? Я что, на радиостанцию к себе его поведу, этого немца? Или куда?» Он говорит: «Ну а что? Черт его знает, куда мы теперь его девать будем.» Потом этот Зильберман и говорит: «Ладно, я его забираю с собой!» Я говорю: «Ну и слава Богу, забирай его к себе.» Он забрал, привел в штаб и рассказал, что он этого немца взял в плен. Меня он уже не называл. Он получает орден Красной Звезды, а я получаю — во (показывает фигу). Вот она какая, еврейская хитрость!

- То есть, вы не контачили с немцами?

- Да, никак не контачили мы с ними. Не знаю, как в этом отношении делали другие. Это такой вопрос, по поводу которого не стоит и говорить. Если бы кто-нибудь из наших особистов, а они были в каждой части, этот представитель органов СМЕРШ, сукин сын, если он увидел бы, что я разговариваю с немцем, так на меня тут же сразу бы три дела завели. За мной все время следили. Я же был начальником радиостанции, я же был радистом, ведь я все, что знал, мог кому угодно передавать. Хоть немцу, хоть японцу, туркам. Кто это знает, на какой волне я настроен? Я сижу, допустим, один в машине за пультом. Я устанавливаю частоту, устанавливаю все. Я включаю передатчик. Какое я включил?

Кстати, вот вы задали такой вопрос: как я относился к гражданским немцам? Повторюсь: мне было это запрещено: пускать кого-нибудь гражданского, тем паче немца на свою радиостанцию, - это ж было тягчайшее преступление. Меня б с говном съели, прости за выражение. Я этого не мог ни в коем случае допустить сам. Но случаи насилия русских солдат над немцами видел.

- А говорят, что органы СМЕРШ строго следили и виновных наказывали...

- Какое там следили? Да им все равно было. Видел я и сам случаи насилия над немецкими женщинами. Было это так. Я числился у себя в части внештатным военным дознавателем. То есть, своего рода следователем внештатным был. И вот приходят по этой моей работе ко мне и говорят: что вот был такой случай, который вылез наружу, когда русский солдат насиловал немку. Мне сказали: «Вот узнай в чем дело, как дознаватель.» Ну и я, значит, нашел эту немку. Она была замужняя, с мужем. Взял себе переводчика. Потому что откуда мне знать было немецкий язык? В средней школе, когда я учился, только начальное понятие я имел об иностранном языке. Ну и я пошел, нашел немку. И стал через переводчика с ними говорить. Стал спрашивать: как это было и было ли это вообще? Она мне и говорит: «Вот мы с мужем работали в поле. Приходит русский солдат. Наставляет винтовку на мужа. Диген зих, — ложись, говорит. Ну и он свое дело сделал.» Я говорю: «И как вы будете? Мы же его должны наказать.» Она говорит: «Ооо, ради Бога, не надо. Подумаешь, я от этого не умру.» И сама просила: сделай так, чтоб ничего не было этому солдату.

- Трофеи брали в Германии?

- Я ничего не брал. Там разрешалось это брать. Каждому солдату разрешалось в месяц из Германии посылать в Советский Союз посылку не более чем на 10 килограммов.

- Насколько я понимаю, особистов вы встречали на фронте...

- Много раз. Был у нас такой отдел СМЕРШ, в котором они работали. Организация эта расшифровывалась как «Смерть шпионам». Они, короче говоря, действовали так. В каждой воинской части был их представитель. У них воинские звания считались намного выше наших армейских. У них капитан был приравнен к должности командира полка. И они общим командирам не подчинялись. Но они в основном вели работу такую КГБ-шную. Понимаешь? То есть, контроль за своими вели. Там, где какие-то, понимаешь, преступники могли появиться и прочее-прочее. У нас в батальоне этот отдел СМЕРШ возглавлял такой старший лейтенант Городилов. Но они, я говорю, по званию много были выше наших офицеров. То есть, их старший лейтенант по званию был равноценен полевому майору. У них звание лейтенанта, по сухопутному — это уже капитан.

- Общаться с ними приходилось?

- Ой, приходилось. Они даже за мной следили. Они такую внутришпионскую сеть создали под маркой этого, что ужас один. Некоторые глумили до невозможности. И вот за каждым, значит, они смотрели. Если кто был продажный штрейбрехер, так они давали ему поручение: мол, ты за вот этим следи и каждый месяц за ним докладывай, что он за это время делал. Их там много было, они никому не подчинялись и делали все, что хотели. Могли запросто взять за шиворот и в штрафную роту отправить. За радистами у них особая слежка была, особый контроль. Поэтому ни одной вот, допустим, фотографии с нашей радиостанцией РСБ у меня нет. Это было сразу секретным и фотографировать нельзя было. Так они устанавливали такую тайную слежку вроде гестаповцев немецких над нами. Наш старший лейтенант Городилов, который возглавлял у нас отдел СМЕРШа, свою агентурную сеть имел осведомителей. И он, кстати говоря, поручил одному моему солдату, чтоб тот следил за мной, чтобы я не делал ничего противозаконного-противосоветского.И вот однажды, значит, со мной такое произошло. Подходит ко мне мой солдат, радист, и говорит: «Товарищ лейтенант. Я не знаю, что мне и делать. Ко мне уже надоел приставать этот особист, старший лейтенант Городилов. Он все время требует, чтобы я ему докладывал каждую неделю, что я и когда делал.  А я не могу этого делать. Он мне поручил следить за вами. Ну как я могу следить за вами, когда мы вместе работаем? Мы делаем одно и то же дело. Я сказал, что не буду следить. Что мне делать?» Я говорю: «Что хочешь, то и делай.» У нас в части был представитель СМЕРШа, старший лейтенант, вот этот Городилов. Так он ко мне всегда любезно относился, а вот слежку все равно заставлял делать.

С. Остроушко в 50-х гг., Курильские острова

- Помощь какая-то от союзников к вам приходила?

- Вот к нам уже где-то с 1944 года начала поступать по ленд-лизу американская и английская помощь. Вот наши радиостанции, на которых я начинал на Курской дуге работать, они были русскими радиостанциями. Назывались они РСБ — то есть, это была радиостанция самолета-бомбардировщика, установленная на автомашинах. Фотографировать такую боевую технику запрещалось. А вот уже когда стала поступать американская станция, ее фотографировать уже было можно. У меня сохранилась фотография, где я в 1944 году сижу на одной из таких аппаратных. Вот начальником такой радиостанции я и стал в конце войны. Нам заменили радиостанции. Эта американская радиостанция была мощнее нашей эресбушки разов в десять.

- Вообще сложнее на ней было работать, ее осваивать?

- Мы не переучивались, а на месте осваивались. А у нас, видишь, так получалось. Когда к нам приходила эта американская радиостанция, около которой можно было фотографироваться, к ней придавались инструкции на русском языке. Ну поскольку принцип работы радиостанции везде одинаков, там модификация у одних одна, а у других другая, мы на месте ее и осваивали. Привезли, допустим, нам ее и говорят: «Вот будешь начальником этой радиостанции! Если что непонятно — на это тебе есть инструкция на русском языке.» И все, дальше осваивали их.

- Много поступило радиостанций?

- Да порядочно.

- Их надолго хватало?

- А практически надолго.

- Что о политработниках можете сказать? Какова их была роль на фронте?

- Везде они были. Но я с ними никаких отношений не имел. Я знал свое дело, а другим оставалось говорить одно: катитесь вы все на бок.

- Как вас кормили на фронте?

- Кормили нас так на фронте. Если мы были в тылу, утром нам давали две ложки каши, то на фронте давали три. Если в тылу давали, допустим, три ломтика хлеба к обеду, то у нас на фронте их давали четыре. Первое давали, второе. Я бы охотно съедал и три обеда, и это было бы нормально. Так вот, после этой изнурительной работы, когда у нас бывало общее построение батальона, я ведь три раза падал в обморок в строю. Меня быстренько под руки выводили назад. Я отдышался, меня назад, и так вот было все время. Кстати, на фронте нам, офицерам, давали дополнительный паек. Слыхал о таком?

- Да. А что это за паек был?

- Что это за паек был? Это паек был такой. Значит, грамм 200 песку сахарного, пачка, 200 грамм сливочного масла, пачечка печенья, и пачка сигарет или папирос. Это в месяц давали один раз. Как ты думаешь: если я, допустим, приду и получу этих 200 грамм сахара, 200 грамм масла и печенья, так я что, буду под одеялом их что ли есть? Приду, устрою чаепитие, попили, съели, сразу за один замах, и все, и пошли вы к черту.

А так, если честно об этом всем говорить, то жили мы на фронте, пока не дошли до Германии, будем говорить честно, впроголодь. Хоть и говорили, что кормили фронтовым пайком, как кабана убей. А вот когда дошли до Восточной Пруссии и когда дошли до Германии, то они, немцы, и во время войны жили ой как богато. Так мы пристроились что делать? Мы уже на свою кухню и ходить перестали. Вот, допустим, мы куда-то приехали. После этого я иду на чердак в дом (не двенадцатиэтажный, а дом в деревне: двух-трехэтажный). А дымоходы у них были сделаны так. Вот идет в к стенке дымоход.  Потом он сужается. Допустим, на уровне следующего этажа. Но это так, к слову я говорю. Так вот, когда ты заходил в дом, то почти в каждом из них висели тучи копченостей. Так на кой черт мне было идти на свою кухню за своими щами, когда я возьму ножик, приду и отрежу себе кусок мяса?

- 100 грамм выдавали на фронте?

- Выдавали, но не всегда. У нас с этой выдачей 100 граммов было вот так. Вот если шло наступление постоянное, беспрерывное, значит, давали ежедневно 100 грамм. Как только начинали стоять в обороне, так ничего не давали. Только при ведении боевых действий нам 100 грамм выдавали.

- Сколько было автомобильных радиостанций в вашем батальоне?

- Три.

- Батальон большой был ваш вообще?

- В нашем батальоне было человек 400. А так что было? Было три радиостанции, и машины полевые были с телефонными станциями, там коммутатор был, ну и другое имущество было. А другое имущество — это что? Телефонный кабель на катушках, телефонный аппарат, телеграфные аппараты, аккумуляторы... Но полевые линии были не только те, которые с катушкой разматывали, а были еще линии так называемые кабельно-шестовые. То есть, с последними было как? Деревянные шесты метра два втыкались в землю. На конце у них был изолятор. Вот его закрепляли растяжкой, и он шел к следующему, от того — к следующему. Вот это кабельно-шестовые полевые линии такие были. Кстати, там уже провод шел другой. Там уже провод был не то что как телефонный, полевой, на катушках, там уже чисто медный провод был.

- Расскажите поподробнее, каким все-таки был состав вашего батальона. Начиная от количества рот и так далее...

- У нас батальоне, если брать наш 471-й отдельный батальон связи, состав такой был. Наш батальон обеспечивал связью штаб нашего 35-го стрелкового корпуса. Что входило в этот батальон? Первое — радиорота, в которую мы входили. Но к тому, что представляла из себя радиорота, я еще вернусь. Второе — это была кабельно-шестовая рота. Что из себя представляла эта кабельно-шестовая рота? И что такое вообще была кабельно-шестовая связь? Я уже немножко сказал об этом. Это было следующее. Выпускались чуть поменьше батарейной трубы (ну которые в каждой квартире есть) металлические в основном колья. Высотой они были в два метра. Внизу у каждой из них такой был металлический наконечник: это чтобы в землю можно было их втыкать. Наверху у каждого из них был изолятор. И вот в кабельно-шестовой роте было десять повозок с такими стами и, допустим, две повозки с телефонным кабелем. Вот они, бойцы этой роты, приходят, втыкают этот двухметровый кол, закрепляют его время от времени, и устанавливают шестовую связь на медном проводе. Связь эта проходила примерно на высоте двух метров от земли. Вот такая была кабельно-шестовая рота. Но кабельно-шестовая рота — это такая была связь, что когда навалит, тут же она, эта связь, будет порвана. Дальше была штабная рота. Штабная рота — она была прямо в штабе корпуса. Но что такое это ыбло - штабная рота? А штабная рота - это телефонные аппараты, коммутаторы, все зависело от того, смотря где и какая связь потребуется. И внутри самого штаба и с дивизиями эта рота поддерживала связь. То есть, штабная рота обслуживала только лишь штаб корпуса. Дальше была телефонная рота. Это что такое было? Если простым языком говорить, то это катушка с кабелем, и это солдат, который взял и покатил прямо по земле связь налаживать. Вот такая рота была. А радиорота состояла, значит, вот из чего. В радиороте было три автомобильные радиостанции РСБ. И плюс была одна еще радиомашина командира корпуса. Вот этих радиостанций РСБ была три. Да еще дна радийная машина командира корпуса. Это означало, что куда бы тот не ехал, она за ним как хвост улетала. Это с ним, с командиром корпуса, все время, значит, ездила такая машина. И был у нас в роте еще взвод маломощных радиостанций РБМ. РБМ — это были радиостанции батальонной сети, такие модернизированные. У этой радиостанции было два вида дальности связи во время войны: заводская и реальная. Заводская вот этих РБМ телеграфным ключом доходила по науке до 40 километров, а реально - до 150. То есть, в телефонном режиме, когда трубку снимаешь, дальность связи была в два раза меньше, до 20. Но практически из-за забитости радиостанций, из-за того, что они одна верхом на другой сидели, эта данность уменьшалась примерно в 3-4 раза. То есть, на фронте 150 километров я этой радиостанцией никогда взять не мог. Из-за того, что станции одна другую забивают. Это, значит, такой был взвод радиостанций вот этих маломощных.

Сергей Остроушко на американской радиостанции

- Кстати, а задачи трех радиостанций как-то различались у вас в радиороте?

- А радиостанции работали так. У нас было три радиостанции: одна, вторая, третья. Одна радиостанция держала связь с активными дивизиями. То есть, теми, которые вели боевые действия. А теми, которые ушли на переформировку, те переформировывались: добавлялись люди, техника и все остальное. Вот, значит, одна радиостанция и держала связь с дивизиями: с одной дивизией, со второй дивизией, с третьей дивизией. Вот это была моя радиосвязь. Другая радиостанция работала с соседними корпусами. Ведь если один идет в наступление, то другой будет спать что ли? Вот этой радиостанцией командовал мой друг Шубодеров. Это с соседями, с соседними корпусами, значит, так связь поддерживалась. И третья радиостанция держала связь корпуса со штабом армии.

- Случалось ли такое, чтобы вас подменяли в основном вашем предназначении? Скажем, что вы связывали не штаб корпуса с командирами дивизий, а штаб корпуса с командирами корпусом или со штабом армии...

- Вся моя служба как раз в том и заключалась. На фронте было так: если нашли нужным, чтобы моя радиостанция работала со штабом армии, мне приносят радиоданные, волну и прочее-прочее. И я уже в новом качестве работаю. Дальше, допустим, моей станции было приказано работать ну, например, с соседними корпусами. Вот принесли радиоданные, и тогда я работаю уже с ними. Мне один черт кто такой там есть. Так что какие радиоданные мне давали, я те и передавал. А так вообще-то у нас были три радиостанции. Одна радиостанция работала с дивизиями, другая радиостанция работала со штабом армии и третья радиостанция работала с соседями.  А я знал только одно: мое дело — связь с дивизиями, и все. Ну а если, например, у него, у моего коллеги, сломалась радиостанция, иногда давали мне задание выходить на связь со штабом армии или с корпусами.

- Радиосвязь со штабом армии и с корпусами чем-то отличалась от радиосвязи штаба корпуса с дивизиями?

- Ничем не отличалась: что там, что там радиограммы были. Что там, что там пятизначный цифровой текст в группе был. Но, кстати, много радиограмм шло у нас по линии СМЕРШ.

- Как далеко от наблюдательного пункта стояла ваша радиостанция?

- Так она была на самом наблюдательном пункте. Только выберешь склон, чтобы можно было куда-то укрыться, и въезжаешь.

- А маскировали машину?

- Конечно.

- Были ли случаи, когда вы демаскировывали позиции?

- Этого не было. Ведь если я не закопаю в землю машину, так с меня шкуру снимут. Когда мы приедем и стоим, моей задачей было в первую очередь закопать машину, чтобы не было ее видно, чтобы она была замаскирована. Второе. Было такое, значит, правило. Если хочешь, землянку делай. Не хочешь — спи на земле, но непременно дежурство должно круглые сутки идти.

- А как маскировали вы, собственно, эти машины?

- А маскировали их так. В наступлении, конечно, не маскировали особенно. Тогда обычно ветками только закрывали машины. Потому что иногда приходилось в день по два раза переезжать. Ведь было такое, что сейчас проехали километров 6, потом к вечеру проехали еще километров 5-6. А как только стали, то есть, больше чем на один день, так на каждую станцию нужно было капонир делать. Это был должен был быть такой блиндаж и с такою глубиною, чтобы аппаратура была закрыта. То есть, короче говоря, под крышу глубиной был капонир. И вот каждый раз, когда остановка больше чем на одни сутки была, мы должны были выкопать своими силами вот такой капонир для машины. Глубиной машина должна была быть на уровне крыши...

- А прямо на ходу выходили часто на связь?

- Да, всегда так и было. Машина едет, антенна болтается, приемник стоит, а я сижу и в наушниках слушаю. Зовет меня кто-то по радиосвязи, а я ему отвечаю. Если мы работали прямо на ходу, во время движения, то радиостанция работала от аккумулятора, как и на любом автомобиле. А если я стоял на стоянке, то для того, чтобы аккумуляторы мне не разряжать постоянно, а иметь их всегда заряженными, так я запускал двигатель.

- Ночью часто приходилось работать?

- Да приходилось. Мы должны же были работать не только ночью, а даже когда станция, когда машина двигалась. Тут никаких перерывов в работе радиостанции не допускалось. То есть, было неважно, день это, ночь это, зима, лето, дождь, град... Главное правило было такое: что бы ни было, радиостанция должна работать.

- Пеленгаторы были?

- Нет, у нас в батальоне пеленгаторов не было. То есть, мы никакие станции не пеленгировали.

- А поломки случались с радиостанцией?

- Поломок было сколько угодно. А меняли кто как сможет. Ну где же может работать без конца техника сколько лет? Всегда что-нибудь бывало. Поэтому на каждой станции, на каждом, допустим, аппарате придавался комплект запасных частей. То есть, были запасные части, которые чаще всего ломались. И вот, если что случилось, это уже дело твое было: смотришь, где сломалось, и ищешь в своем запасном имуществе, что тебе нужно, и негодное удаляешь, а сам ставишь запасное на положенное место.

- Если поломки случались, то всегда сами ремонтировали?

- Сами. Ремонтных бригад у нас не было. Если уж сильная поломка случалась, допустим, если мне потребовались детали и квалифицированный ремонт, тогда посылали радиостанцию в штаб армии — у них там были ремонтные мастерские. А так все поломки, все, что делалось, это все сами исправляли...

- А что в основном вам приходилось ремонтировать?

- Обязательно нужно было все ремонтировать. Но больше всего, значит, приходилось вот на что тратить свои силы. Это сейчас телевизоры, магнитоды и прочее на диодах, триодах работает. А раньше были лампы электронные, на которых вся работа держалась. В передатчике было три лампы. В приемнике было восемь ламп. А надо пояснять, почему где-то меньше, а там-то — больше? Потому что, видишь, с передатчиком было такое дело. Допустим, я устанавливаю по шкале какую-то определенную частоту. Передатчик эту частоту вырабатывает. У него так называемый генератор, задающий его, дальше шли усилитель промежуточный и усилитель окончательный. Дело в том, что эти лампы на передатчике, три штуки, были мощные у нас. Лампа, которая задавала частоту, создавала, зажигалась, участвовала в возрождении той частоты, которую я ставил по шкале, по которой мне нужно было работать, - и величиной она напоминала электрическую лампочку такой-то величины. Только если наша лампа (которая есть во многих квартирах) вот такой формы, то эти лампы были вот такие, значит, конусообразные. Эта заводившая генераторы лампа была величиной с кулак. Дальше шла промежуточного усилителя лампа. И усилитель мощности, то есть, последнее усиление, имел лампу вот такой величины, как ваза (показывает на вазу). И они давали нужную мощность в антенну. Приемник же, поскольку сигнал от передатчика с увеличением расстояния ослабевался, протому что распространялся он во все стороны и растворялся, получал в свою антенну очень слабые сигналы. Вот с этим приходилось работать со всем.

- Помехи были в связи?

- Да сколько угодно этого было. Видишь ли, что получалось? Нам приходилось работать как в цирке. Вот, предположим, есть фронт. Там, допустим, определенное количество солдат, определенное количество артиллерии сосредоточено. Так на один километр фронта приходилось до ста радиостанций. И все они кричат, все они пищат, все они стучат. Так такой гвалт от этого стоял, как на базаре, как на ярмарке. Так ты должен среди этого хлама услыхать и определить свою сукину дочь. Это же целая схема была.

- А на немецкие волны попадали?

- А черт его знает? Работает он, немец, допустим, азбукой морзе. А кто он такой есть? Швед, японец или немец? Черт его знает.

- Какие возможности у станции были? Как вы ее оцениваете как бывший ее начальник?

- Какие технические возможности были у моей станции? У нее, значит, так с этим было. Поскольку она выпускалась для самолетов-бомбардировщиков, находящихся в воздухе, а они по земле не ездят, значит, условия были таковы. Условия были такие, что чем ближе к земле, тем дальность уменьшается, потому что на пути прохождения радиоволн и деревья, и кусты, и горы, и города, и черт знает что встречается, - все это же поглощает радиоволны, ослабляет их. Так вот, значит, какие были данные этой станции. Если она работает на самолете в воздухе, то у нее данность связи была такова: азбукой морзе, телеграфом до 300 километров, микрофоном в два раза меньше — до 150. В наземных условиях условия работы станции были в два раза хуже: дальность телеграфом, азбукой морзе до 150, а микрофоном — до 75. Вот каковы были ее возможности.

Майор С.С.Остроушко в 60-х годах.

- Как-то засекречивали данные, когда микрофоном передавали?

- Обязательно. Те же самые радиограммы цифрового текста передавали мы. Но только передавали словами. Так на морзянке я ключом отбивал их: один, два, три, а так словами: один, два, три...Никакой разницы не было! Ну и вот, значит, принимали и передавали мы радиограммы.

- Какие кодовые названия были?

- С кодами, значит, так обстояли дела. Код — это была настолько секретная вещь, что в каждом штабе крупном, начиная от штаба дивизии, был специальный офицер, который занимался шифрованием и расшифрованием этого всего дела. Радист этого знать был не обязан и этого ему знать не положено было. Он не должен был знать это. Ему давали задание передать, к примеру, 35-40, он это и передавал, все. Потом это несли шифровальщику. И тот переводил уже все это на словесный язык. Я принимал радиограмму, потом это передавали шифровальщику, а дальше уже его было дело: меня это не интересовало, я этого не должен был знать. Кстати, хотелось бы сказать еще вот о чем. Некоторые не знают этого и путаются. Радиосигнал и радиограмма — это разные были вещи. Радиосигнал — это всего навсего цифровой, допустим, текст, состоящий максимум из трех-четырех букв, как на флоте — это сигнал СОС. То есть — это, предположим, цифра 173, и весь, как говориться, сигнал. Я вызываю станцию 173 - и все. Радиосигнал имеет всего-навсего одну цифровую группу не более 3-х знаков. А радиограмма — это целый зашифрованный текст, который может занимать лист-два-три. Радиограммы мне все время Жолудев давал — от него в основном они и шли. И все ему шли. Но только шло это все, повторюсь, через шифровальщика. Я принимал радиограмму, допустим, шифровку такую: 40-50-70-100. Если по тексту было более 100 из этих цифровых пятизначных групп, то их делили на части. Например № 1 и - номер 75 — первая часть 87. Это, значит, один был номер. Затем вторая часть — групп 115. Я держал связь командира корпуса с командирами дивизий.

- А какие правила маневрирования у станции были?

- У нас маневрирование было таково. Что там делало старшее начальство, я не знаю, а у меня на каждый день все позывные радиостанции менялись. Сутки — и все. Вот, предположим, двенадцать часов ночи. Я работаю на такой-то частоте, у меня позывной вот такой-то дивизии, допустим, такой-то такой-то. В общем, позывные такие-то были, вот запасная волна - такая-то. Была таблица паролей, чтобы убедиться, если что надо. Потом приносили все новое. Так держали связь.

- Расскажите поподробнее о мерах предосторожности, которые у вас были...

- У нас было с этим так. Во-первых, на самом видном месте в рамке висел такой плакат: «Внимание! Противник подслушивает.» Ни одного знака лишнего, ничего лишнего, никакой отсебятины, никаких открытых наименований, что это 5-я дивизия, что это 6-я дивизия, ничего этого мы делать были не должны. Я, допустим, использовал такие названия: «Юпитер», «Дубина», «Солнце», «Земля», вот такие. Вот такие, значит, позывные были у меня. И я знал один, что кроется за каждым из этих позывных. Второе. Второе. На каждой станции велся аппаратный журнал. Вот, например, наступает мое дежурство. Тогда радист Иванов расписывается в этом журнале, что такого-то числа в такое-то время в часы минуты с точностью до минуты дежурство на радиостанции принял такой-то радист. Так он все, что он передавал азбукой морзе, записывает в этот журнал. То есть, этот радист, кроме того, что он расписывается в том, во сколько он принял дежурство, он каждую свою передачу, которую на ключе отстукивал, записывает в этот журнал. В этот журнал не записывалось только такие, допустим, передачи: «Пришлите радиограмму.» Кстати, по поводу, значит, секретности хотелось бы отметить следующее. Мы знали международный код. Так с этим международным кодом целый талмуд был связан. Ведь в некоторых случаях мы примерно следующее должны были отвечать: «Слышу хорошо! Слышу плохо! Слышу с перебоями! Не слышу! Дай настройку!» Так это не так было, что словесно передавалось. Это по этому, значит, международному коду передавалось.

- Расскажите поподробнее о том, что представлял из себя этот международный код.

- Я сейчас начерчу таблицу и по ней примерно все объясню тебе.

Но сначала — небольшое отступление. Все радиограммы были только цифрового текста. Пять цифр — это считалось, что одна группа. Пять цифр — другая группа. Это делали шифровальщики, которые все кодировали. То же самое голосом передавали. Так вот, в журнал я все записывал: позывной записывал, какая буква — записывал, все, что я передавал, все это я записывал. Все, что я запрашивал вот этим международным кодом, я буквально все записывал. Не записывался только сам текст радиограммы, потому что радиограмма могла быть 209 групп от пятизначных цифр. Допустим, 30, 40, ну их сколько угодно могло быть. Так вот, всю радиограмму я сюда не записывал, а только записывал номер радиограммы, откуда она, кому она, - вот эти вещи. Короче говоря, я записывал все, что знал, кроме самого текста радиограммы, так как он мог быть различным по величине. Когда радист сдавал свое дежурства, он в журнале писал: такого-то числа в такое-то время дежурство сдал, а этот такой-то дежурство принял. Кроме того, вместе каждый раз, когда на радиостанцию приносили вот эти радиоданные, то есть, данные, по которым работает эта радиостанция, каждый раз на каждые сутки сменялись позывные частоты. Кроме того, каждый раз менялась таблица паролей. Вот эту таблицу паролей я вам нарисовал. Что она из себя представляла? Как видишь, всего-навсего один развернутый лист это был. Здесь — 10 клеток. И здесь — десять. То есть, на этом листочке отпечатано было сто цифр. То есть, не словесно все было обозначено, а тоже цифрами. Тут целая химия была. То есть, саму радиограмму, зашифрованную шифровальщиком, знал только один шифровальщик. Больше никто не знал ее.

Здесь первый ряд — это ключ так называемый. И вот в этой каждой клетке а их таких сто клеточек, все было заполнено. И в каждой клеточке, которые были крайними сверху по горизонтали и слева по вертикали давались ключи: то есть, давались радиоданные, допустим, 9, 8, 5, 6. А в остальных же клеточках давались сами пароли. Для чего это было нужно? Предположим, если я сомневаюсь, своя это радиостанция или не своя, то я, значит, набираю позывной, в котором я сомневаюсь, и по международному коду, допустим, запрашиваю: дайте пароль. И я его запрашиваю не то. Вот кодовая фраза по международному коду запрашиваю: «Дайте пароль.» И тут же указываю: 38. У того точно такая же своя таблица должна быть. И я его запрашиваю: вот контрольная группа. И тогда он должен найти цифру 38 на пересечении этих клеток с теми данными, которые у него имеются. Если он даст правильную цифру, а в нашем случае это цифра 341, то, значит, это своя станция.

- Вы сказали, что ваша радиостанция РСБ была авиационная, которая была переоборудована с некоторыми изменениями в наземный вариант. А какие изменения в наземном варианте делались?

- Какие изменения? Изменения там были большие. Если вот радиостанция стоит на самолете, то это — одно дело. Если на автомобиле — то другое. Например, у каждого автомобиля была своя аккумуляторная батарея. То есть, все автомобили работали на 12 вольтах. С таким напряжением они, значит, работали. Это такая была его бортовая сеть. То есть, все приборы работали от этого аккумулятора 12-ти вольт. На самолете тоже была бортовая сеть. Но там было 20-24 вольта. То есть, вся силовая часть электрооборудования работала от одного генератора бортового, который вырабатывал 24 вольта. На каждой же радиостанции наземного варианта был уже двигатель внутреннего сгорания с генератором. То есть, уже наземные радиостанции работали не от бортовой сети автомобиля, а от своих аккумуляторов, которые на радиостанции были. Это не тот аккумулятор, который стоял на моторе. Это совсем отдельные аккумуляторы были. И вот набиралось все от аккумуляторов.  Например, на радиостанции РСБ у нас было шесть аккумуляторов. И их, этих аккумуляторов, на наземной радиостанции устанавливали столько, чтобы можно было заменить вот эту бортовую сеть. На некоторых было шесть, а на некоторых, смотря какого когда выпуска, было двенадцать аккумуляторов. Каждый аккумулятор представлял из себя определенной величины деревянный ящик: вот такой-то, понимаешь, длины, и вот такой-то вот примерно ширины. Они вообще-то тяжелые были — килограммов по 25 каждый. То есть, примерно 25 кг - штука. Кстати, чтобы эти аккумуляторы заряжались  во время, допустим, работы автомобиля, делалось следующее (это, значит, чтобы моторы работали и они же заряжали эти свои аккумуляторы). Для этой цели специально у нас придавался двигатель внутреннего сгорания с генератором. Как это было? Начну с самого главного. В автомобиле аккумуляторы стояли под столом, от борта до борта, - все заставлено было аккумуляторами. Но ничего лишнего не было. Любой аккумулятор — это есть накопитель энергии. Его когда заряжаешь, он накапливает электроэнергию, а потом ее постепенно отдает. Так вот, чтобы радиостанция работала круглые сутки, к ней придавался двигатель внутреннего сгорания с генератором. Работали с ним мы так. Когда я видел по приборам, что у меня аккумуляторы садятся, я запускал двигатель и он заряжал аккумуляторы. Поскольку это должно было быть бесперебойно, то радиостанция выпускала три варианта работы. Первое. Я работал от одних аккумуляторов. Если они были заряжены, то их зарядки хватало для работы передатчика. Передатчик много энергии брал. Но их хватало на два часа работы. Так что первый вариант работы был такой: это когда я работал на этих аккумуляторах. Дальше был вариант такой. Когда мне нужно было работать, допустим, на передачу, я запускал двигатель и тогда, запустив двигатель, от него же заряжал аккумуляторы, и заодно включал всю систему питания. Таким был второй вариант. И был третий режим у нас в работе предусмотрен, когда работало все от одного генератора. Вот этим и отличалась работа радиостанции в наземном варианте.

- Спали в машине?

- В машине кузов был. Так у него ширина метра два и длина метра три. Но там же стояла аппаратура: стол, аккумуляторы, пульт, двигатель. Где там было спать? Спали где придется. Делали так: шинель на голову и под куст. А в чем еще, как не в шинели, было спать? Одеял не давали, квартир не было, казарм не было.

- Как охрана машины организовывалась у вас?

- Как мы организовывали охрану? У нас в штате было, значит, шесть человек: начальник радиостанции, старший радист, радист, еще один радист, три смены чтобы было, шофер, и электромеханик. Я уже об этом говорил.  Так вот, получалось так, что задача шофера была такая: приехал, машину поставил и, в общем, собственно, его функции все выполнены. Электромеханик тоже у нас был без работы. Без электромеханика запускали двигатель, когда нужно было работать. Вот ночью машину охраняли вот они: электромеханик и шофер. У них дежурства не было, и они, значит, охраняли станцию. Эти же радисты все заняты были на дежурстве. Охрану нам никто не выделял и никто ничего не делал.

- Самые большие переезды какие были у вас на фронте?

- Ну самые большие переезды у нас были такие — примерно километров 40-50.

- Ваш корпус за все время войны разным фронтам придавался?

- Я был во всех трех белорусских фронтах: на 1-м Белорусском, на 2-м Белорусском, на 3-м Белорусском и на Брянском фронтах. Вот в таких я был частях. Получалось это так вот почему. Ведь у нас все время проходили перегруппировки, все время для пополнения, скажем, с Ленинградского фронта или еще откуда-то по пять дивизий привозили для пополнения. Части менялись, и мы передвигались.

- В корпусе больше прибегали к помощи проводных связистов или к радиосвязи?

-  Конечно, на радиостанцию больше надеялись. Там, в проводной связи этой, все время были проблемы. Ее не успеют навести, как через полчаса ее уже нет. Не в одном, так в другом месте что-нибудь да случится. Провода оборвали, и все.

- В обороне часто стояли?

- Ну конечно! Ведь у нас с этим как же получалось? Вот, например, возьмем Курскую дугу. Вот тут, на Курской дуге этой самой, было самое крупнейшее побоище в мире. Оно длилось, наверное, что-то дней десять. Слыхал о таком месте - Поныри? Там тысячи танков наших было. Мы где-то рядом были. Вот, значит, такая была Курская дуга. Десять дней здесь наши с немцами дрались в хвост и в гриву. Дивизии менялись через каждые день-два. Снаряды расстреливали, патроны расстреливали, боеприпасы расходовали. Вот, допустим, дальше идет Днепр. Чтобы дальше двигаться, нужно людей пополнить, технику, которая разбита, пополнить, машины пополнить, солдат пополнить, продовольствием запастись, потому что солдат еще и кормить надо. И вот тогда идет промежуток обороны. Пока идет лечение израненных войск, обеспечение их продуктами, боеприпасами и всем остальным, на это уходит, допустим, 20-30 дней. И вот подошли мы к Днепру и стали готовиться к форсированию. Потом его форсировали. Но пока Днепр форсировали, опять пообносились, пообтощались, расходы кончились. А дальше перед нами была бобруйская группировка. И там опять было то же самое. То есть, после каждого наступления примерно около месяца срока было нужно на подготовку к следующему наступлению. Поэтому на фронте было так: наступление — оборона. Но наступление — это когда идут активные боевые действия. Потом — оборона. Потом опять активные действия, потом опять — оборона. И опять после этого шли активные действия.

- А вы помните, как непосредственно наступление организовывалось?

- Ой, мое дело было сидеть на радиостанции и долбить азбуку морзе.

- А когда больше работы было: в наступлении или же в обороне?

- Для меня — все равно. Хоть зимой, хоть летом, хоть ночью, хоть на ходу. У нас ведь что получалось? Сегодня понятия о дальности связи не совсем такие, как тогда. А тогда было так. Вот, скажем, радиостанция. У нее дальность связи зависит еще от типа антенны. Считалось, что какая антенна, такая и связь. Так вот, на каждой радиостанции, на РСБ, такие антенны были. Были антенны с четырехметровым штырем как у магнитофона. При такой антенне у радиостанции дальность связи была, например, или 50 километров ключом азбукой морзе, или же, допустим, 25 километров микрофоном. И второй вид антенны — это десять метров высотой. Так вот, для того, чтобы такую десятиметровую мачту установить, требовалось времени десять минут. Если ты как радист временем располагал, ты ее устанавливал. Максимальная дальность связи у радиостанции при такой антенне была по науке 150 километров, а микрофоном — 75 километров. А на той радиостанции расстояние уже было меньше. Как мы поступали с этими антеннами? Мы делали так. Радиостанция двух волн должна была работать все время. Если мы, допустим, работаем на ходу, то тогда вот эту большую антенну снимаем и в машине прикрепляем сбоку (на машине специальные такие были крепления). Ну и после этого едем дальше. Как приехали, так пока эту большую антенну разворачиваем, работаем на той. Как только эту антенну развернули, работаем на этой, и тут связь уже, как говорят, надежнее.

- В представлении к награде у вас написано, что вы нередко по лесисто-болотистой местности переезжали. Как это на деле происходило, это преодоление?

- Да, нередко и такое было. Ведь войска двигались все время не по дороге, как им того бы хотелось, им надо было идти в определенном направлении, или взять такой-то пункт, или что-то сделать. Так там было бесконечное бездорожье. Я ж тебе говорю, что когда мы ехали через мостик, не проехать было. И машина взорвалась еще! Сколько таких случаев было. Да везде было такое.

- А вообще как часто были проблемы с бездорожьем?

- Эти проблемы были всегда. Потому что во время наступления у нас было так. Предположим, корпусу дается полоса наступления. Ну, например, 8 километров. Это при наступлении. В обороне это расстояние увеличивалось в три раза. Каждый скачет в пределах своих границ. И вот в пределах этих границ ты и наступал. Все время, помню, нам говорили только одно: сюда, значит, не лезь, сюда не лезь, это не твоя полоса. А полосы давали так: по карте отмеряли и говорили, где как и чего. А уже в корпусе командир корпуса говорил: вот этот участок — скажем, одной дивизии, другой - второй дивизии, третий - третьей дивизии...После говорилось примерно так: «Вот и вся граница, вот сюда наступай.» Есть там дорога, нет там дороги, есть там болота, есть там лес, никого это не волновало.

- И было такое, что проехать не могли?

- А перед тем, как ехать, проверяется уже, как можно проехать, специальными людьми. То есть, у нас была своего рода дорожная разведка. Вот они скажут: вот здесь вот проехать нельзя, а так вот можно. Значит, мы уже знали, что поедем именно так.

- На мины наскакивали?

- Хе-хе-хе, интересная штука была у нас с этим связанная. У меня был друг — лейтенант Шубодеров. Мы вместе с ним призывались в армию, были земляки, и вместе училище кончали. И вместе с ним же мы служили в одном батальоне. Он потом, после войны, пошел по другой линии служить. В армии водились политработники тогда. Так он перешел на политработу, а от связи отказался. А я, будучи патриотом, остался связистом от начала и до конца. И вот во время войны он был начальником радиостанции. Их было три радиостанции в нашем батальоне. Я был начальником радиостанции второй. Третьим начальником радиостанции был лейтенант Солдатов. Видишь, фамилия его была солдатская. И вот что получилось. Вот в батальоне мы все служили связистами: этот связист, этот связист, и все были связистами, Так вот, с этим Шубодеровым такой был случай. Он на своей радиостанции по дорогам просто ехал. И у него под машиной взорвалась мина. Эта мина так и пробила у него металлическую обшивку пола. Это было зимой. Он был в ватных штанах. Так ему пробило ватные штаны и поцарапало задницу ему. Еще об одном таком случае, когда погиб шофер, наскочивший на мину, я вам уже рассказывал.

- А женщины встречались вам на фронте?

- У нас, значит, с этим было так. У нас в батальоне связи было примерно 20 процентов женщин. Встречались и женщины-радистки. Например, у нас в роте, где было примерно 60 человек, это примерно общий состав, было десять женщин радисток. Принцип распределения был следующий. Поскольку труд связиста, и особенно радиста, очень тяжелый, и капонировали машину, и землянку делали, и автомат с собой таскали и все остальное, чтоб не было физически обременительно, прислали по одной радистке на радиостанцию. А девушек-радисток было десять человек в роте. А знаешь, почему так было? Скажу следующее. Вот, предположим, приезжаем мы на место и начинаем копать капониры такой-то глубины. Так что я ее, радистку, заставлю копать? Я говорю в таких случаях ей: «Ты Маша дежурь, а вот мы будем копать!» И у нас на радиостанциях, в том числе и на моей радиостанции, была одна женщина, одна девушка-радистка.

- Кто из командиров запомнился?

- Кто из командиров запомнился? Не знаю, как об этом и сказать. Видишь ли, мной лично никто не командовал. У меня такого не было, чтоб мне командир взвода говорил: «Огонь! Ложись! Встать!» Я знал свое дело: вот моя машина, вот мое это оборудование, вот мне принесли радиограмму, я расписался о том, что я принял, расписался, передал такому-то и расписался такому-то... И в мою деятельность никто не вмешивался.

- Скажем, а кто командовал вашим батальоном?

- А один прохвост хуже другого. Они же менялись. Я знал всего навсего штаб, знал свое дело: что вот, предположим, радиограмма, вот я ее передал, вот это сделал, как кассир в банке деньги выдает, и все. Но если говорить о командирах батальона, то я вспомнить могу один поучительный эпизод. У нас первым командиром батальона, когда я туда прибыл, был майор Ершов. Тот самый майор Ершов, который подписывал наградной лист на меня за первый орден, который я получил за бои на Курской дуге. На Курской дуге этот командир батальона Ершов погиб. Как он погиб? Кто его знает? Этого я не знаю. Он, значит, погиб. Но на самом деле куда потом делся Ершов, я сейчас затрудняюсь сказать. То ли погиб он, то ли убрали его куда. Ну, короче говоря, вместо Ершова прислали нам командиром батальона связи, а у нас был 471-й батальон связи, бывшего кавалериста майора Хорольского. После Курской дуги, когда бои там закончились, это все закончилось, мы стали двигаться дальше в сторону Минска. И там, в Белоруссии, на подступах к Минску (ну это была битва за Белоруссию с десятью сталинскими ударами, так это называлось), была окружена большая немецкая группировка. Она была, значит, окружена и брошена. Техники стояло на дороге брошенной видимо-невидимо, целые колонны и машин, и бронетранспортеров, и танков, и всего, что угодно, там было. Но все же немецкие войска-то разбежались. Но кто-то из них остался верен Гитлеру, кто-то остался дальше бороться за интересы Германии, а кто-то сдался в плен. Таким образом, там по лесам прятались окруженные разрозненные немецкие группировки. И когда увидели мы утром, что по дорогам брошена немецкая техника, этот майор Хорольский, который любил ездить верхом на коне, а сапоги у него были со шпорами, пошел с нами посмотреть, что за трофеи были брошены. И вот там кто куда и пошел. И вот этот майор Хорольский на лошади тоже поехал посмотреть брошенную технику. И напоролся на немцев. А он же был бывший кавалерист! Что он делает? Он, как бывший кавалерист, вытаскивает саблю, кричит: «Ура, за родину, за Сталина! Вперед!» И бежит на немцев. А тем временем немцы с автомата дают пару очередей — и майора Хорольского уже нет. (Хорольский Степан Сергеевич, 1910 года рождения, уроженец г.Одессы, был убит 1 июля 1944 года, похоронен на кладбище в отдельной могиле в деревне Червень Червеньского района Могилевской области, - по данным сайта «ОБД Мемориал», примечание И.В.) Вот такой был случай.

- Вы, наверное, по роду своей деятельности бывали на НП командующих. Командующие лучше жили чем командиры дивизий? Условия лучше?

- Условия, конечно, были у них другие. У них и на фронте у каждого была своя машина с фургоном, у каждого был личный врач, у каждого были личные повара, у каждого было все. Они жили своей жизнью, а мы жили — своей.

- А ВПЖ (военно-полевые жены) были у них?

- Что можно сказать на этот счет? Женщина есть женщина, это свое физиологическое существо, мужчина — свое физиологическое существо. Конечно, женщину всегда тянет к мужчине. Ну что я могу, например, об этом сказать? Я могу сказать так. Что у меня была радистка, девушка, на радиостанции. Во время войны она познакомилась с капитаном - командиром линейной роты. Он приезжал к ней. Он уходил с ней, потом они говорили, беседовали. Я не видел, чтоб у них крамольных каких-нибудь вещей было. Я воспринимал это так: ладно, они свою жизнь устроят, и пусть на здоровье, если их это устраивает, - службе это не мешает. Я еще вот что могу сказать по-поводу военно-полевых жен. Было такое на фронте, было, что кто-то кому-то симпатизировал. Вот у нас на станции была радистка, которая была знакома с капитаном, с этим командиром линейной роты. А на соседней радиостанции была вторая девушка-радистка. А все дело в том, что сами начальники к девушкам сами лезли. Вот придет, бывало, какой-нибудь майор или подполковник на станцию и сидит с ней, час-полтора травит что угодно. В это время говоришь кому-нибудь: «Николай! Иди подмени Машку.» Так а радистка на соседней станции что? Дело заключалось в следующем. Был у нас в штабе корпуса начальник оперативного отдела. Сначала он был майор, а потом стал подполковником. И повадился он к соседней радистке ходить. Ходил-ходил, и она ему через какое-то время дочку родила, там же на фронте. И они на фронте так и жили. Ее уволили потом в запас. И она с ним ездила, и жила, и после войны я их встречал.

- Как начальнику радиостанции часто ли приходилось видеть, что творится на поле боя, на переднем крае?

- Мне, наверное, придется повторяться. На фронте везде, в каждой воинской части был командный пункт, то есть — штаб. В полку был командный пункт, и так и далее. Но был в полку еще и наблюдательный пункт, - то есть, место, где просматривался передний край, где дежурили офицеры и визуально наблюдали за полем боя. Каждая дивизия имела кроме своего штаба, который находился, допустим, в паре километров сзади, свой наблюдательный пункт. Корпус, командир корпуса, имел свой наблюдательный пункт. То есть, находившийся на передовых позициях пункт. И визуально командир корпуса смотрел оттуда, что и где делается. Так вот я и говорю: часто посылался на наблюдательный пункт, когда там угроза какая-нибудь чувствовалась. И вот приходилось оттуда видеть все.

- Скажите, а как немцы воевали? Опираясь на ваш опыт нахождения на НП.

- Ну немцы обычно без танков, без транспортеров, как наши, одних солдат не посылали. У них обязательно, если идет какое-то наступление, идут танки ихние, идут ихние бронетранспортеры, и только после этого идет пехота. А наши: винтовка, и все, в бой.

- А нехватка оружия была?

- Оружия не хватало лишь только в первые месяцы войны. Я рассказывал уже об этом. Вот, например, когда нас призывали, то нас, несовершеннолетних, на фронт не посылали. А вот из тех, которые служили раньше, которые имели уже совершеннолетний возраст, уже брали. И вот, например, когда мы были в Ельце, где первая наша остановка была, всех, которые были совершеннолетними, одели в военную форму, посадили эшелон и отправили на фронт. Кому винтовки дали, а кому не дали, потому что нечего было давать. И в таком виде полувооруженными на фронт к немцам их бросили. И им, помню, сказали тогда: «В бою добудете себе оружие.»

- Штрафников вы встречали на фронте?

- Были штрафники. Где я встречался с ними? А там же, на Курской дуге. У нас примерно так с ними было. В корпусе у нас штрафников не было. А уже там, где штаб армии был, у них был положен при штабе армии под рукой иметь батальон штрафников. И вот они уже по команде командующего армией этим батальоном командовали, куда его и как посылать.

- Как складывались ваши отношения со штабистами?

- Имеется в виду кто из штабистов?

- Ну, скажем, из штаба корпуса...

- Наш батальон связи обслуживал штаб корпуса. Особенного какого-то отношения мы с ними не имели. Мы имели дело только с шифровальщиком. А шифровальщик один был. Ведь по радио все передавалось засекреченное. И вот шифровальщику мы приносили открытый текст, он переводил цифровые группы. Мы все время ему радиограммы приносили. Да мы же все принятое отдавали только ему, шифровальщику. У нас было так: принял — и тут же сразу шифровальщику отдаешь. А это уже дело его, куда отправлять дальше. Он уже расшифровывал все это и докладывал всем этим начальникам. А так в наши дела офицеры штаба корпуса не вмешивались. Вот только начальник связи был у нас — полковник Хильченко, он вмешивался. Но он же был начальник связи 35-го стрелкового корпуса. Мы ему подчинялись. Ну как же? Он начальник связи всего корпуса, а мы тут же были, штабные радисты.

- Как складывались отношения на радиостанции?

- Я считаю, что отношения во время войны были вполне приемлемыми и в смысле человеческом, и в смысле служебном. Нам нечего было делить, нечего было на что-то претендовать.

- Южные национальности были?

- Были, были.

- После войны встречались с кем-то из ваших фронтовых товарищей? Поддерживали связь?

- Встречался. Но после войны я связь поддерживал с одним товарищем. В газете «Город» в статье обо мне был опубликован один снимок. И вот там нас двое: я и мой приятель. Так вот с этим приятелем, Толей Шубодеровым, мы многое прошли: мы с ним земляки, вместе призывались в армию, вместе пешком шли, вместе училище окончили, вместе воевали и вместе после войны служили. Так он приезжал ко мне гости вот сюда, в эту квартиру, где мы с вами разговариваем. Сейчас не знаю, жив ли. Я с ним года два переписки не имею. Приехал он ко мне, фотографировались, он был в гостях, несколько дней они тут жили, он и его жена. Если он не скончался, то он живет в Могилеве, на улице академика Королева. У нас в последнее время что-то сорвалась переписка.

- Кто-нибудь воевал из вашей семьи?

- Я в начале самом говорил, что я самый младший был в семье. Еще, кроме того, у меня было три старших брата. У нас на войне было четыре брата, то есть, все мужское население. Старший мой брат учился в Пушкинском или Ленинградском сельскохозяйственном институте. Он был с 1921 года. Он учился в институте, оттуда был призван в армию, служил в морской пехоте. Воевал под Тихвином, Ораниенбаумом. Кстати, его фотографии почему-то у меня не сохранилось. На фронте он был рядовым матросом морской пехоты. Ну у него несколько там орденов было. Он уже умер: ведь я самый молодой, а он — самый старший был в семье. Кстати, вот что о нем хотелось бы еще сказать. Он еще до войны был инвалидом. У него, когда мы в детстве вместе росли, моя сестра иголкой попала в глаз. И он на один глаз ослеп совсем. И учился в институте он с одним глазом. Так даже несмотря на то, что он был с одним глазом, его взяли во флот и отправили в морскую пехоту. Следующий брат служил срочную службу в авиации. Служил воздушным стрелком. Потом еще до войны он окончил военное училище танковое и был командиром разведывательного танкового взвода. Служил он в Шауляя в последнее время. Вот там его и застала война. Потом он в плену оказался. Он попал в плен под Псковом, в районе Великих Лук. Был у меня еще один брат, который во время войны служил флотским офицером (на флоте служить начал еще до войны), все время ходил в Америку с конвоем. На сегодня я, самый младший, единственный из семьи и остался в живых. Ведь мне уже почти 90, а они старше меня были.

- Из вашей местности, откуда вы родом, много людей не вернулось с войны?

- Из тех, кто были призваны в первый год войны, никто почти и не явился. Явились только инвалидами.

- Как во время войны к Сталину относились?

- А вообще-то я к нему относился получше, чем сейчас к сегодняшним современным деятелям России. Ну что сейчас стал министром обороны этот Сердюков? Кто он такой? Какое у него на хрен образование, что он может сделать в армии? Я вот что хотел бы по этому поводу сказать. Когда окончилась война, то после 1945 года я служил одно время в Бресте. И я там после того, как война кончилась, имея по тому времени хорошее общее образование и военное образование (полтора года не даром учили в училище связи), был назначен у себя в батальоне командиром двух взводов сразу. Вообще-то мне полагалось один только иметь взвод. Воинское звание у меня тогда уже было старший лейтенант. Но у меня было два таких взвода. Получилось так. Используя мои навыки, используя мой опыт, меня, несмотря на то, что я одним взводом уже командовал, назначили одновременно и командиром взвода, в котором готовили младших лейтенантов запаса. То есть, свой взвод у меня был сам по себе, а этот как учебный мне был дан, пришпилен. И вот таких, как Сердюков, я там в то время как раз готовил. Они всего-навсего служили один год. Ну мы изучали тоже радиостанции, тоже эту азбуку морзе, электротехнику и все это прочее. Так один год всего у них был срок службы. У меня таких много было. А сейчас один из таких министр обороны! Тьфу, какой срам.

Сергей Степанович Остроушко в 2012 г

- В партию вступили во время войны?

- Значит, вопрос такой: как и когда я вступил в партию? В партию я вступил на фронте. Но если честно говорить, то я вступил туда добровольно-принудительно. Вот как надо понимать этот вопрос! То есть, у нас было такое положение, что каждый офицер должен быть членом партии. Потому что раньше же говорили: «Коммунисты, вперед!» И коммунист должен был сам идти вперед и других вести за собой. А чтоб самому идти, нужно выполнять законы партии. Поэтому у меня комсомольский билет взяли, а выдали партийный.

- Уговаривали?

- Не уговаривали никто. Нам просто сказали так: «Вот такое положение! Должно быть так!» И все.

- После войны вы долго служили в армии?

- Долго. До 1965 года. Или до 1966. Последняя должность — начальник связи ракетного полка.

- Расскажите поподробнее о вашей послевоенной службе в армии

- Значит, о своей службе скажу следующее. После того, как закончилась война, нас стали вывозить из Германии. Мы своим ходом на машинах, ну и на любом виде транспорта двигались из Берлина в город Борисов Могилевской области. Из Германии мы были туда вывезены и там расположились. Служил я после в разных местах. Потом наш корпус расформировали. Я был заместителем командира телефонно-телеграфной радиороты. Я после этого получил назначение в город Слуцк. В городе Слуцке я один год пробыл. Наш полк связи, в котором я там был, тоже расформировали. Тогда я был направлен в город Брест и так служил командиром учебного взвода. Служил я в Брестской крепости, на самой границе. Прослужил я в этой должности шесть лет. Потом меня направили с одного конца света на другой — на Курильские острова. Там на острове Уруп я четыре года прослужил командиром роты связи. Потом по замене (периодически людей раз в четыре года меня) я был переведен на Урал, в район Орска, Магнитогорска. Там я служил начальником связи ракетного полка. И оттуда я уволился в запас в 1965 году. Я уже тогда майором был. Но, видишь ли, ушел из армии несколько раньше, чем мог бы. Но мне осточертела вот какая штука. У нас было в полку было четыре дивизиона. Нужно было в год проводить два учения с каждым дивизионом. Это выходило восемь раз. А было еще общеполковых два учения. Получалось, что я ни одной ночи спать не мог. И я уволился.

- Ваша служба в ракетном полку как-то была связана с «холодной войной»?

- Видишь ли, тут дело вот в чем заключается. Связь, конечно, с «холодной войной» имелась, ну да и ладно. В советское время, когда Советский Союз угрожал кому-то или ему угрожали (это, впрочем, не мое дело), значит, была принята такая тактика. Так как опасность войны была велика, так как ракетное нападение было велико, все крупные промышленные города у нас имели свою противовоздушную оборону. Например, такие города, как Москва, Ленинград, Тула, Челябинск, Свердловск, такую оборону имели. Вот я был в Магнитогорске. А Магнитогорск — это был крупнейший промышленный центр. И он в то время имел в качестве своей противовоздушной обороны целый ракетный полк. И вот я в этом полку служил. У нас в полку было круглосуточное дежурство, и мы следили за всем, что делается в воздухе. Я даже приведу такой пример. Когда я еще служил начальником связи в Магнитогорске в этом ракетном полку, Россию срамили кто угодно и сколько угодно. Однажды в нашу сторону с юга этот американский летчик Пауэрс. Он летел 1-го мая. И выбрал специально день, чтоб посрамить нас: мол, вот вы, Советский Союз, вот вы сверхдержава, а мы чихали и плевали на вас. Он вылетел откуда-то из Ирана. И вот он полетел мимо Средней Азии. Когда же этот Пауэрс летел над Каспийским морем, его в Баку засекли, - там располагался наш округ. Тогда нам было известно уже, что самолет не наш, что самолет на запросы не отвечает, что летит на такой-то высоте, летит с такой-то скоростью. И вот он, значит, летит. Ну хорошо! А ты что делаешь? Посылаешь запросы. А он летит и чихал на все. Пролетел Баку, пролетел Среднюю Азию, затем стал влетать в зону нашего полка. Кстати, когда наш ракетный полк организовывался, его была зона почти до Челябинска.  Когда все это происходило, я находился на командном пункте. Дело было так. Предположим, докладывают: «Самолет нарушитель.» Говорят: «Высота.» Отвечают: «22 километра.» Дальше: «Скорость». Отвечают, допустим: «1100 километров в час.» «Курс!» «Такой-то!» И через каждую минуту сообщали: «вот он, вот он, вот он» Тогда наши ракетные установки захватывают его. А ты знаешь, там у нас такая вещь была. Я не буду пускаться в объяснения, но считается, что когда человек смотрит человеку в глаза, так они имеют невидимую связь. То есть, когда, я знаю, что ты смотришь на меня, а ты знаешь, что я смотрю на тебя. То есть, ты вцепился в меня, я вцепился в тебя. У ракетчиков это называется захват. И вот у нас получилась с этим Пауэрсом такая зрительная связь. Мы зацепились за него. И никуда он не мог деться. Тогда у нас пытались несколько раз в Орске поднять истребители, чтобы его сбить. Но те поднимаются на высоту 20 километров, это ихний потолок, и больше не могут лететь. Как только начинают подниматься, короче говоря, выше нос поднимать, они проваливаются назад. Он, наш самолет, не может ничего с ним сделать. Спрашивают наши ракетчики вышестоящее командование: «Как быть?» С Челябинского командного пункта там отвечают: «Ждите указаний,»А он, этот Пауэрс, прет. С Челябинска подлетают, спрашивают: «Что делать?» А это 1-го мая было. Ему говорят: «Ждите указаний» Звонят на центральный пункт, а там и дежурный говорит (видимо, у самого штаны неплотно держатся): «Ждите указаний.» Потом дошло дело до того, что позвонили Хрущеву на трибуну и сказали «Никита Сергеевич, самолет противника уже у Челябинска. Что делать?» Тот и отвечает: «А какого хрена? Вы что, не знаете, что делают с самолетами-нарушителями? Их уничтожают. Так какого же черта?» Тогда пошла команда один за одним: сбить-сбить-сбить. И его сбили. Но сбили не мы. Нашу зону когда Пауэрс пролетал, никакого решения начальство не принимало, а все только говорили: ждите, ждите, ждите. А он летел-летел и уже подлетел к Свердловску. И его сбил ракетный дивизион подполковника Воронова такого.

- После ухода с армии работали?

- Да, работал. Я приехал в Эстонию, в город Нарву. Здесь я 20 лет проработал начальником штаба гражданской обороны городского узла связи. Сейчас я нахожусь на пенсии. Я получаю военную пенсию как военный пенсионер от Министерства обороны и получаю в то же время эстонскую пенсию за то, что 20 лет здесь отработал. А работа в городском узле связи была, значит, такая. Нужно было разработать документ на случай войны, если, скажем потребуется от города управление теми предприятиями, которые у него имеются. Проводились все время учения.