Связисты

Я держал связь по рации с отдельным танковым полком, сражающимся в полном окружении. В это время на КП 122-й ТБр появился представитель Ставки маршал Ворошилов. Ему доложили, что танковый полк потерял в бою все танки, от полка осталось 18 человек, и они держат круговую оборону и отстреливаются от немцев до последнего патрона. Ворошилов приказал мне немедленно связаться с полком.
И открытым текстом по микрофону маршал сказал - «Сынки! Говорит маршал Ворошилов! Товарищи, держитесь! К вам уже идет помощь!
Награждаю Вас всех орденами Красного Знамени!».

Страшно было. Немцы, видно, шнапсу тоже употребили под вечерок, страшно орут, идут и поливают. И мы их поливаем. Короче, мы потом гоняли друг друга: то мы, то они. Отходим, а народ все гибнет и гибнет. Мне бы в пехоте не дойти до Берлина, я был бы убит или ранен. Дураку понятно.

До сих пор не могу забыть кислый вкус во рту, когда совсем рядом разрывается немецкий снаряд. Политруки с пистолетами, встающие в полный рост и пытающиеся поднять остатки рот на очередной немецкий пулеметный расстрел. Призывы-команды наших взводных на русском и на идиш -«За Родину! Вперед!» Падающие рядом убитые товарищи...Спасенья не было нигде, мы видели, что погибаем зря, и в каждую атаку шли с настроением, что из этого боя уже никто живым не вернется.

Я писал: «Здравствуйте, папа, мама и т.д. жив, здоров и Вам того желаю, на том кончаю» - такое у меня было заштамповано. Я почему не писал - считал, что не надо беспокоить, а позднее выяснилось они так и думали, что я на фронте так и не был, когда вернулся из армии. И однажды, не сразу, зашел разговор - говорю «да был на фронте». Почему я так делал? Не потому что мне запрещали, а потому что не беспокоить, лично я вот так поступил.

Это действительно была беда, причем такая беда, о последствиях которой страшно было даже подумать. Радиоданные являются совершенно секретным оперативным документом. В них есть буквально всё, что интересует противника: состав радиосетей командования и взаимодействия корпуса и дивизии, нумерация полков, батальонов и приданных частей усиления, рабочие и запасные волны радиосетей, позывные, сигналы проверки связи, пароли, ключи к переговорным таблицам, наименование и нумерация соседей справа и слева и радиоданные для связи с ними, радиоволны и позывные дежурных радиосетей штабов армии и фронта и позывные личных раций комкора и командарма. Чтобы заполучить эти данные, противник, не задумываясь, пожертвует целой дивизией.

В сорок первом году, я вот так вот, закончила курсы связи. Мне дали золотой ключ, поскольку я закончила все на отлично. И меня направили в полк ПВО. Мне через улицу перейти. Со своим ключом я пришла. Проверили технику приема, технику передачи. А у меня слух музыкальный с детства. Я лет с пяти играла на мандолине. Стала постарше, научилась на балалайке, а с балалайки на гитару перешла. У меня вот две гитары висят. Вообще, мне не стыдно ни за один день своей жизни.

Я с женой упорно шел на восток. По дороге нас обстреливали из засад «айзсарги»(латышские националисты), ранили моего друга Гринберга,молодого шауляйского парня. Мы оставили его в больнице в латвийском городке, и после войны я Гринберга в живых не нашел. Дошли до реки, а все лодки на берегу Двины перепилены пополам. Местные нам говорят -«К вечеру немцы будут здесь!». Я с женой стал упрашивать помочь нам местного пожилого белоруса, но он ответил -«Я вам помогать не буду, если хотите, говорите с моим сыном, может он согласится». И только он закончил эту фразу, как на улице появилась колонна немецких мотоциклистов.

6-го Октября 43-го года меня забрали в армию. Отвезли сначала в Павлово-Посад. Потом в Горький в 5-й запасной полк связи. Жили в полуземлянках - нары двухярусные, шинель, обмотки и больше ничего. Шинель была и матрасом и одеялом. Ей укроешься и под себя затолкаешь. Старшины - все фронтовики списанные по ранению. Дисциплина страшенная была! Целый день занятия. Все голодные, холодные. Ужас!

Мы наступали в Литве, это было в июле 1943 г. и нам дали отдохнуть. А затем получили задание выбросить радиостанцию на передовую. И когда мы ехали на передовую, то напоролись на немцев. Я видал, как в меня выстрелили, попали мне в руку, помню, как по ржи полз, не чувствуя никакой боли.

Самолет над нами, я смотрю, летит - не очень высоко летал. Не высоко летели самолеты, наверно, нас было видно. Мы затаимся немного. Затаимся. А как он пролетит над нами, а затем полетит бомбить колонну, а мы опять двигаемся. А была весна, снег еще толстый. Снегу было, а под снегом уже вода была. И мы се ноги промочили. И мы, сколько ползли, мы потом, когда доползли до леса с Мирзой, стали все снимать: валенки снимали. Там еще бомбежка идет, а мы считаем, примерно: «Сколько же раз?» Ну, мы насчитали, примерно, семнадцать налетов было.

Я была одна из немногих женщин, вокруг - офицеры, солдаты. Я очень чувствовала, как они меня берегли. Бывало, и подшучивали, но всегда защищали от опасности. В бой идем, и как раз моя смена. А мне говорят: «Ты подожди. Сначала мы пойдём; вот город возьмём, потом тебя позовём». Бывало, достанут что-нибудь вкусненькое, - меня сначала угощают, ищут: «А где Оля?» И не помню, чтобы плохо ко мне отнёсся кто-то, солдат или офицер.

Не женское это дело - война... Тем не менее, во всех боевых действиях с телефонным аппаратом и катушкой с кабелем, под ураганным огнем противника, мне приходилось перебираться от одного подразделения к другому, обеспечивая связь командования полка с батальонами. Причем главным способом перемещения было переползание. Сколько фронтовых километров мне пришлось измерить собственным животом, и не счесть!..

А я, когда старшину убили, был сержантом еще. Его осколком мины в грудь  убило. Вернее, он жив был еще. И комбат подошел к нему. Тогда кубики  были, а не погоны в армии. И у него, у этого комбата, были кубики в  петлицах. Старшина сказал: Пристрели меня!» День был теплый, кругом рожь  такая стояла. Ну что нам было делать? Брать его с собой? Так он не  дожил бы все равно. И комбат пристрелил его во ржи, а у самого слезы  текут. Ну и его, поскольку самолеты же тут же летали, похоронили в ямке  может полметра глубиной.

Пошли в наступление с плацдарма, в одну деревню вошли, а немцы ее сожгли всю, крестьяне в лес ушли. Мы, штаб батальона, в деревне остались, я рядом с радиостанцией сижу один. Вдруг вижу, как из нашего тыла, крадучись, выходит человек 5 немцев, разведчики, в серых плащах. Идут по болоту около деревни, видимо, к своим. Кричать нельзя, я пополз к ним потихоньку, украдкой приблизился. Из автомата трофейного очередью 4 убил, а один убежал, но недалеко, я его все равно подстрелил. Он упал, еще живой был, я его добил. Снял с них документы, планшеты, фотоаппарат и в часть отнес. Вручили мне за ликвидацию немецкой разведки медаль "За отвагу".

Мой первый бой был в январе 1942 года. Под Наро-Фоминском нам надо было  атаковать и отбить у немцев какой-то перекресток. Мороз был сильный,  везде глубокие снега. С нашей стороны прошла небольшая артподготовка, и  рота на лыжах пошла в атаку. Возле того перекрестка находилось село, и  немцы в этом селе установили пулеметы, подпустили нас ближе и  расстреляли. Перед атакой нас было в роте человек 80, а из-под огня  вышло всего четверо. Остальные были убиты или ранены, причем раненые  остались лежать на поле боя, и, скорее всего, замерзли. Немцев мы не  только не достали, но даже толком и не видели.  Пришли вчетвером в батальон…

Так еще Орел не освободили, а отец уже приехал к нам. Как же его по сердцу резануло, что я один из всех остался. Вот он и решил меня с собой взять. Ведь потерять тогда и меня для него означало - потерять все. Подумал недолго и обратился к командиру с просьбой забрать меня с собой. Ну комбат и разрешил: "Что там, у других есть сыны полка, пусть и у нас будет".

Часто жалуются, что немцы быстро засекали рации, но я так не скажу. Может, мы ими мало пользовались, но ведь 13-Р работает секунд 15, не больше, ее же поймать надо, а если долго работает, тогда, конечно, враг обязательно запеленгует. Но зачем долго возиться, ведь огневые данные есть на позиции, к примеру, НП передал номера с 100 по 125, и приказ: по пять снарядов методически через 2,3 минуты и на этом все, батарея работает, бьет по целям, а мы молчим. Каждый работал исходя из тех условий, в которых находился сам. И, конечно, мы знали, что длительное время пользоваться радиостанцией нельзя.

Это было 20 февраля 1945 года, под Тукумсом, когда проводилась  наступательная операция по разгрому курляндской группировки немцев.  Тогда мы, офицеры, перед длинным боем где-то ближе к вечеру собрались у  землянки, кстати говоря, которую у немцев отбили, и стали обсуждать, как  нам ночью организовать оборону. И в это время разорвалось четыре  вражеских снаряда. Четвертый разорвался около нас. И мне осколок попал в  правую ногу: с одной стороны зашел, но не вышел. Я тогда потерял  сознание и упал в проход землянки. И на меня в это время навалились  раненые вместе с убитыми.

Горят танки. При попадании – в танке десятки снарядов есть. Попадает в него враг, в танк – запасы взрываются, и вот трёхтонная верхняя броня с пушкой взлетает кверху и падает в сторону. Никогда – ни до, ни после – я таких вещей не видел, как это. Танки горят. Люди, если имеется возможность, подбитый танк восстанавливают: слезают, пытаются его восстановить… и наши, и немцы. Выскакивают – и начинают борьбу с теми врагами, которые попадаются им в этот момент тоже на поле боя. Бьются, кто чем может: лопатами, личным оружием, которое у них имеется, вплоть до непосредственного сражения друг с другом. Всё горит, запах кругом. Запах страшный, неприятный: горелой резины, горелого человеческого тела над этой территорией. Жара, ни облачка. Жарко, пить надо, воды надо...

На большом привале хотелось бы лечь отдохнуть, но нет – вначале рыть  окопы, чистить оружие. Старались быстрее сделать, чтобы поспать; только  уснем – команда «на завтрак». Потом отбой, но круговая оборона  соблюдалась неукоснительно. При совершении марша принимали пищу два  раза: вечером, перед маршем, и после ночного марша. Вечером мы, в  основном, молодые, получали добавку: какую-нибудь кашу, чаще пшенную.  Котелки свои мы привязывали к повозкам и чем-нибудь накрывали, чтобы  меньше пыли, или воды во время дождя, попадало в кашу. Ночью вспоминали  про свой «НЗ», и на ходу ели нашу кашу. Бывало, и живот заболит, но  выбросить было жаль. Часто старослужащие ночью пели народные песни,  украинские, русские. Странно было слышать песни в час-два ночи, в лесу,  среди болот. Прошли мы, в общей сложности, км 350 до границы Восточной  Пруссии.

В Волохоновке мы обслуживали полк, который летал на английских самолетах "Харрикейн". Это были очень неудачные самолеты. Я, конечно, плохо разбирался, они были блестящие, наверно алюминиевые, в отличие от наших самолетов, которые чаще делались из дерева и обтягивались перкалью, но, к сожалению, и они не имели скорости. Я на всю жизнь запомнил печальные глаза летчика, который садился в кабину этого самолета, потому что при встрече с "Мессершмидтом", он оказывался не в равных условиях, и "Мессершмидт" его сбивал.

И вот, когда меня накрывало, я зубами провода соединил. Потом услышал,  как команды передают. Тогда решил: ага, связь, значит, работает, все в  порядке. А там же болотистая местность была. Так меня всего этой тиной  прикрыло. Я весь в грязи был. Ульяницкий когда вот кинулся меня искать —  а меня нет. Он был командиром батареи сначала, но в то время он уже  командиром дивизиона был, по-моему. Вот побежал он по этой связи меня  искать. Когда пришел на место, тину так отбросил с меня. Но меня ни  контузило, ни ранило. Просто такое ощущение было, что чем-то накрыло.  Казалось, что чем-то стукнуло как будто бы. Ну такие вещи, конечно,  влияют на психологию человеческого ощущения.

И тут я узнал, что капитуляция – непростая вещь. Нужно было договориться  немецкому командиру дивизии и нашему комдиву генерал-майору Ивану  Петровичу Беляеву о том, где вражеские орудия поставить, где пулеметы  сдать, куда положить стрелковое оружие, как разминировать проходы на  нейтральной полосе. Для этого командиры должны были между собой говорить  по телефону. Тогда с нашей стороны формируется группа связистов, в  которую вошел я и Паша Тананыхин. И мы с двумя катушками пошли за  немецким парламентером в штаб дивизии к генералу. Я скажу, что операция  была для меня не очень приятная. Конечно же, большинство немцев  радовалось тому, что наступил конец войне, что они остались в живых. Но  среди них попадались и настоящие эсесовцы, которые хотели драться до  конца. А самое страшное – это были наши, бандеровцы, власовцы, и  литовцы. Они были очень недовольны капитуляцией и страшно боялись, что с  ними теперь будет.

Мы, возле деревни Хорошевка, взяли левый скат высоты, заняли немецкие окопы, и нам приказывают, что на рассвете, мы должны вновь атаковать противника. Мы по сигналу ракеты стали скатываться с высоты вниз, но в ложбине нас уже ждали немцы, выкосили ураганным пулеметным огнем цепи атакующих и контратакой, прикрываясь минометным обстрелом, выбили нас с высоты. Да еще по нам ударила своя артиллерия, им наконец-то подвезли снаряды, вот они по своим и врезали в неразберихе...

Вспомнил такой случай, было это под Великими Луками, я сидел на столбе, "когти" у нас были такие, лазать по столбам. Рядом станция Великополье. Сидел на столбе и соединял полевой провод с тем, что уже столбы соединял. И в это время произошел налет немецкой авиации на эту станцию. Я когти отстегнул, соскочил со столба вниз, и побежал… Когда немцы улетели, оказалось, что я в такое болото залез, что еле-еле оттуда вылез. А ведь когда я туда бежал, то, как будто по асфальту...

Под Кингисеппом в 1941 году жуткие бои были. Вот там шла дорога от Касколова до канавки, которая там проходила. Так там у дороги было столько трупов наложено! Я там как-то один пробежал. И смотрю: сумка полевая такая лежит. Я сумку схватил да карту достал. В этой сумке были документы на оперуполномоченного НКВД Рийса. Уже когда сюда в Эстонию с Курляндии мы пришли, тогда я отдал эти документы туда, в НКВД. И так меня больше не спрашивал никто об этом ничего. А карта осталась.

Помню один случай. Люди нам доложили, что тогда-то по такой-то дороге проедут немцы. У нас тогда была налажена очень хорошая связь с народом! Мы заложили и хорошо замаскировали две 82-миллиметровых мины. Если вы в военном деле ориентируетесь, знаете, что каждая такая такая весит 8 килограммов. И вот поехали эти немцы. Впереди везли повозку здоровые тяжеловозные лошади, а сзади шла целая толпа. Так у них как лошадь взорвалась, так 9 человек сразу убило. Раненых было куда больше. Лошадей откинуло взрывной волной аж на десять метров.

В ночь с 12 -го на 13-е января части изготовились к решительной атаке. Мимо нас, к передовой, на линию прорыва, все время шла пехота, а свои "нитки" связи, кроме артиллеристов нашего артполка, протянули многочисленные артиллерийские и минометные подразделения РГК и армейского подчинения, стрелковые части. Пехота, продвигаясь в темноте, все время рвала провода связи, и наше отделение отправили всем скопом на передовую, мы подняли пучки кабелей с земли на руки и до начала артподготовки, до первого залпа "катюш" в 4-00 утра, стоя в полный рост, сохраняли связь передовых частей с огневыми артпозициями, с КП и штабами.

Немецкая разведка часто пыталась захватить "языков"-связистов, мы об этом помнили, приходилось быть начеку.Как-то "вышел на порыв", нашел место обрыва, взял провод в руку, смотрю, а он ножом перерезан, а второго конца провода нет, обычно его взрывом отбрасывает в сторону.
Я сразу понял, что тут что-то не так. Впереди, за бугорком, услышал шорох, дал очередь из автомата, ответной стрельбы нет.

Связь проходила в районе противотанкового рва, по бывшей немецкой  обороне. Всё было заметено снегом, и в одном месте было очень рискованно  находиться, там охотился немецкий снайпер, и приходилось передвигаться  ползком или в темноте. Когда снег стал таять, обнажилось очень много  противотанковых мин. И мы, оказывается, по этим минам ходили! Но  рассчитаны они были на вес танка, а бойцы все-таки полегче, поэтому  обошлось без потерь.

Мы в этот момент шли по дороге, а совсем недалеко от нас находился полевой подвижной госпиталь. Немецкие самолеты его заметили и начали на бреющем полете его расстреливать из пулеметов. В палатках стояли сплошные вопли и крики. А ведь тогда у госпиталя был вывешен медицинский флаг - белое полотно с большим красным крестом, знак, чтобы их не трогали, что они - не армия. Разве это правильно было - убивать медиков? Потом самолеты заметили нас и бросились на нас. Тогда нам дали команду разбежаться. С одним своим товарищем я попал в сарай, который тут совсем рядом находился. И представь себе, когда мы забрались в сено, нас сильно колотила дрожь. А в это время совсем рядом доносились крики: это немец расстреливал наших людей из пулеметов, причем делал это точно. Кричал тогда в том числе и я. Самое интересное, что кричал я слово "Мама!" То есть, просил у матери в этот момент спасения.

Когда мы прибежали туда, я пришел в ужас. Здания – как не бывало!  Воронка в земле – огромная! Я не помню ее глубину и диаметр, но она была  очень большая. Кругом на большом расстоянии разбросаны вперемежку  деревянные обломки, куски кирпичной кладки и тела погибших. Естественно,  первым делом мы стали выносить оттуда еще живых. Подошла санитарная  машина, и им стали оказывать первую помощь. Мы также вынесли трупы,  которые смогли разыскать. В общей сложности, полк потерял от этой бомбы  около 50 человек или больше, уже не помню точно, большая часть из них  были женщины, в их числе была и одна из самых опытных телеграфисток –  Тамара Сушкова.