Краснофлотцы

Мы ходили и бравировали своей смелостью, своим пренебрежением к смерти. И это было не пижонство и проявление какой-то незрелости. Мы шли умирать за свою страну сознательно. Каждый сошел на берег добровольно, прекрасно понимая, что ждет его впереди...

Долгожителей на Невском пятачке не было. В течение трех месяцев нахождения на плацдарме всех убивало или ранило. Я не стал исключением. В декабре, во время попытки расширить плацдарм, прикрывая наш фланг при вынужденном отходе огнем из пулемета, я был ранен осколками мины. Всего изрешетило.

Один матрос выскочил, у него орден Красной Звезды. Молодой, лет 35, хотел с катера спрыгнуть, побежал. Я кричу: "Иван, ты куда?" Он обернулся: "Игорь, убьют!" Я, как взорвался, понес на него матом. И он послушал меня, мальчишку. Ему до самой смерти наверное стыдно было, - потому что потом, после войны, я писал ему и он знал мой адрес. Но он так и не откликнулся, - и я не стал его смущать, и об этом случае никому не рассказывал

Но самое интересное, что он выскочил из ячейки без автомата. То есть он только силой должен был меня побороть. У него автомата не было, а у меня был. Я ему прострелила ноги, подползли ребята, все помогли сделать. Но все это было как во сне. Как я соображала, как все это делать - я тогда многого не знала. Притащили мы этого немца, сдали, его допросили, перевязали, и тогда он мне дал свою фотографию и фотографию своей невесты. Сказал при этом, что его уже не будет, но чтобы его невеста знала, что он ей был верен - и все в таком духе.

Наш корабль за время войны потопил три подводных лодки, тридцать пять сбил самолетов. Один раз налетели, в одиночном плавании, был, причем он, плавание может быть одиночным, может несколько кораблей сразу идет. Один корабль. Налетело пятнадцать самолетов. Только благодаря маневрированию, благодаря тому, что даже главный калибр был поднят против самолетов. Стреляли из главного калибра. Командиром этого первого орудия, который сбил, сразу одним выстрелом, три самолета.

Я помню, как при нас расстреливали. Троих японских офицеров привели - где-то их взяли наши разведчики. Их посадили в баню, дня два повозили, а потом решили расстрелять. Мы сидим на палубе, обед, - а их выводят. Монитор приткнулся к берегу, их вывели на берег, из автоматов «вжиг», - и в воду спихнули. Ожесточаешься на войне до такой степени, что на глазах убивают людей, а мы сидим, хлебаем щи...

Мы были прижаты к земле теми двумя пулеметами стрелявшими непрерывно. Надо было что-то решать. Я вскочил и последними патронами ударил по камню за которым лежали пулеметчики. Мне было важно чтобы они спрятались перестали вести огонь. А один из лучших наших бойцов Семен Агафонов по моему приказу бросился к этому камню метрах в 20 от нас. Он успел прыгнуть на камень и оттуда - вниз на немцев.

После того, как конвой PQ-17 был разбит, нас отправили искать отбившийся транспорт «Азербайджан». И мы обошли все побережье Новой Земли, и нашли его! Он укрылся за мыском и радио не подавал - опасался, что перехватят немецкие подлодки. Капитан, как увидел нас, дал сигнал: «Добро пожаловать на борт, будет вам и хлеб, и соль, и вода». Да.

Мешают валенки. Начинаю стаскивать их, захлебываясь, под водой. Пробкой вверх, на трехметровую волну! Руки - грабли, молочу локтями подальше от корабля, а то утянет за собой. Вокруг - головы, ящики...

Месяц я провалялся в госпитале, еле-еле выжил, а когда пришел, узнал, что моя лодка ушла в поход и не вернулась. Вместо меня взяли матроса с Щ-216, эта лодка также ушла в поход и погибла. Нашей лодке прислали нового командира с Дальнего Востока, и он не сошелся с командой. Когда моя лодка уходила, все они говорили, что идут в последний раз и просили передать мне, чтобы я написал их родным. На этой лодке находилось и все мое имущество. Оно и сейчас лежит на дне Черного моря. Уже в 90-х годах я узнал, что, скорее всего, мою лодку потопили румыны у берегов Румынии.

9 мая мы стояли в Новороссийске, обстановка к тому времени у нас была спокойная, мы тралили залив. Какой-то парень сядет, вытащит ящик патронов, и стреляет вверх целый день. Кто на гармошке, кто с себя рубашку снимает, машет. Исключительно было смотреть, ликование было большое

Самое страшное... Было у нас такое дело. В июне 1942-го, в Севастополе. Мины ставили. Пришли с ночи. Поставили катер, пошли на обед. Идем обратно с командиром. Смотрю, матрос, фамилию даже помню - Страшенко бежит от катера. Смотрю, из рубки пламя - катер горит.

Помню бой батареи 16 мая 1942 года, когда 6 вражеских кораблей загнали подлодку прямо под наш берег. Потом оказалось, что это М-172 Героя Советского Союза Израиля Ильича Фисановича, тогда Краснознаменная, а позже Гвардейская. 3 тральщика, 2 сторожевика и артиллерийский корабль "Бруммбер" преследовали лодку, не давая ей зарядить аккумуляторы. Мы открыли огонь, один ТЩ потопили, и нанесли повреждения еще двум.

После 22 часов из залива Петсамо выполз тот надоевший тральщик. Отличные дальномерщики Куколев и Рыбаков дают дистанцию 52 кабельтовых, пеленг 244 градуса, курс 28 градусов, скорость 10 узлов. Командир Космачев и помощник Поначевный рассчитывают данные для стрельбы. Самой первой, уже не учебной, а боевой стрельбы! Через 3 минуты - в 22 часа 17 минут, комендоры...первый залп! Вот он, ПЕРВЫЙ залп Военно-морского флота при потоплении ПЕРВОГО вражеского корабля в Великую Отечественную!

Когда на дворике орудийного расчета взрывается снаряд 100 или 150 мм и часть расчета орудийной прислуги погибает или ранит - это не забыть. Мне повезло и очень, я остался жив после двух прямых попаданий на дворик. Что это такое - понимает только переживший.

Впечатление на огневой было жуткое: штыки винтовок превратило в бублики, пахло гарью, горелым человеческим телом и горелыми волосами, трупа целого ни одного не было, кругом куски человеческого мяса, отдельно кусок головы, часть лица, отдельно нос, рука, стопа и т. п. Как ни странно, здесь же валялась часть денег, облигаций и документов. Хомяков произнес: "весь первый орудийный расчет погиб!" на что Веселов ответил: "Как весь? Я-то еще жив!"

Стали ждать баржу. Барж тогда мало было. Потом нас погрузили в трюм и закрыли. Слышим, как над нами стреляют, и бомбы падают. Пока мы плыли матросы на гитаре играли, им хоть бы что. Все это ночью... Притащили, и как только мы с трапа спустились, тут же сразу детей стали сажать на баржу - эвакуировать оттуда. Мы помогать стали. Детей сопровождали женщины, человек десять, наверное. Оказалось, это эвакуировали воспитанников детских садов. Когда баржа ушла, оказалось в лесу еще дети остались...

Технику я освоил быстро, потом пришлось много работать в январе-феврале 1943 г., когда немец хотел уничтожить балтийский флот прямо у пирса, разбомбить его. Тогда перед нами основная задача ставилась такая: освещать воздушное пространство для работы зенитной артиллерии. Я должен был ночью по работе мотора отличить немецкий самолет от нашего. Юнкерс, Хенкель, Хеншель по звуку хорошо различаешь, у них двигатели "бум-бум-бум", а наши спокойно шли. А днем по силуэтам различаешь.

Как только мы начали грести в сторону летчика - немцы с Ристиниеми начинают по нам палить из 100 миллиметровой пушки. Поворачиваем к берегу - стрельба прекращается. Правда, стреляют они лениво и снаряды ложатся вразброс, не кучно, да и расстояние около 52 кабельтовых. Пристреляться по маленькой шлюпке-тузику не так просто.

Потом, при снятии десанта, в губе реки Западная Лица на мотобот, битком набитый бойцами, ранеными и целыми, напали семь самолетов и стали штурмовать из пушек и пулеметов на бреющих полетах. Кораблик ничем не защищен и творится ужас! Вплотную, рядом со мной стояли мои товарищи и валились от пуль и снарядов. Бот загорелся, запылало пламенем горючее из машинного отделения. Кто еще мог прыгать в воду - прыгали в воду, пускались вплавь, но и на воде нас били!

В конце 1943 года по моей просьбе меня направили на Средний, где мы начали с нулевой отметки вгрызаться в гранит под обстрелом, строить батарею. Работы было много и работа тяжелая, да еще и под обстрелом.

Комиссар был прошит восемью пулями истребителя Ме-109, который зашел с юго-востока на штурмовку батареи в то время, когда она вела огонь по пикирующим с юга бомбардировщикам.

Мне неоднократно приходилось наблюдать такую картину: около 30 вражеских бомбардировщиков, построившись в круг над дивизионом, наносили по шесть бомбовых ударов, а затем по шесть пулеметных заходов. В это же время вражеская артиллерия вела сосредоточенный огонь по позициям дивизиона.

Тогда, в августе 1942 года, я выходил как бы на подводную охоту, за "языком" где-то под Ленинградом отправили меня тогда. И вдруг я заметил из воды, что на пирсе дремлют два немца, около которых лежат их автоматы. Хороший момент подвернулся (в то время с "языками" у нас были большие трудности)! Но для разведчика всегда нужна осторожность! Почти сорок минут я находился под водой и вел за ними наблюдение, смотрел, как они спят. И только потом, когда убедился, что они спят, всплыл на поверхность и накинул этим двум на шеи петли из шпагатиков и поволок за собой.

Прошли совсем чуть-чуть, и тут наблюдатель орет: «Воздух!» Там лесок  был, я скомандовал: «Направо, бегом!» И только мы укрылись между  деревьями, как над нами пролетели два «Мессершмитта». Дальше смотрим –  вражеские самолеты раз, и на дорогу повернули, как раз туда, где  скрылась полуторка. И немцы разбили ее, мой комроты с врачом погибли на  месте. Приезжает к нам генерал-майор Александр Георгиевич Русских,  строгий товарищ, он не терпел никаких возражений и прочего. Начальник  разведки штаба бригады капитан Загайный представил меня на должность  ротного. И тот сразу набычился: «Что это такое, он же еще только младший  лейтенант!»  Но Русских уже знал, что у меня в разведке служат матросы,  а они чужого офицера никогда не примут к себе. Так что он артачился  больше для вида. Как я понял, он мне назначил какой-то испытательный  срок, но на фронте не до того было.

Самолет стал подниматься над лощиной между скал к сопкам возле нашего НП. Я вижу немецкого пилота, его рыжие усы, а стрелять нам запрещено, чтобы не обнаружить себя, а так хотелось нажать на гашетку. И сейчас жаль, что не стрелял по самолету, может быть, я убил бы немца, а возможно, поджег бы самолет. Пусть бы меня наказали.

Один раз в рукопашной немец то ли гранатой, то ли прикладом по голове ударил - не пробил, но все равно, бык такой, двухметрового роста. Я успел нажать на курок, потом матросы с меня стащили второго, который на меня навалился.

Пошло нас 400 человек а осталось - 98 в том числе тяжелораненых и искалеченных. После окончания войны мы кто остались в живых собрали деньги и на месте боев в память о погибших соорудили памятник - он называется "Якорь".

В пять утра с Тамани заговорили пушки, перепахивая береговую оборону  противника. Над большинством катеров в районе высадки повисли  осветительные ракеты-«фонари». Стало светло как днем. Немцы, а в  основном румыны, проспали десант и с остервенением обрушили на нас  лавину огня. Море взревело от снарядов и мин. Автоматические очереди  трассирующих пуль, что называется, косили в полном значении этого слова,  все, что появлялось у них на пути. Мы беспрестанно двигались и  маневрировали, уклоняясь от огня. Также действовали и другие десантные  суда. У берега образовалась толчея. Командир, видя такое положение, по  своей инициативе или по приказу свыше рискнул ценой гибели катера и  экипажа, отправил его полной мишенью правым бортом вдоль берега.

Так я попал на К-21, нашу знаменитую замечательную подводную лодку, и сделал на ней 3 боевых похода в Норвежское и Баренцево море. Лодка была знаменитая. Куда там! Там шла наша служба. Конечно это не Сталинград, когда тебя бомбят буквально каждую минуту, но тоже. Ведь у нас погибло ни мало - ни много, а 23 подводные лодки! 23… И вот перед нашим одиннадцатым походом, так получилось, не вернулись 4 подводные лодки. А ведь никто же не знает, откуда, чего, когда, где? Ведь каждая гибель подводной лодки… Может, про одну – две что-то там знали - «что- то» и «вроде бы»…

Нас распределили по разным участкам острова: кого в Кремль, кого ещё куда, а нас, радистов, отправили в Савватьево, монастырский скит в 14 километрах от Кремля. Учиться нам предстояло в здании бывшей тюрьмы. Около Красного озера мы разместились в землянках, сооружённых прошлыми выпускниками, юнгами первого набора. Но наш курс оказался значительно больше, поэтому нам пришлось сооружать дополнительные строения. Всё делали вручную, из камней и сосны. Корчевали пни, копали землю, валили лес, перетаскивали огромные валуны. В землянках было очень холодно, после купания полотенце примерзало к волосам, но каждое утро мы выходили на физзарядку, и я не помню, чтобы кто-то из ребят болел.

Буквально через несколько минут, как мать завела меня в свой, он же и  чужой, домик, стали приходить люди, близко живущие и далеко,  расспрашивали меня о своих близких, которых, может быть, где-либо  встречал, и что с ними. К сожалению, некоторым приходилось говорить, что  не встречал или не слышал о них. Кое-кому рассказывал, где видел их  сына, брата или кого-либо из дочерей, отступивших в 1941-м году в  сторону Керчи или Севастополя. Просил пришедших передать своим знакомым,  кого и где я видел, где кто может находиться. Самым сложным и трудным  было рассказывать о судьбе тех, кто погиб.