Партизаны

Помню, лежу со своим обрезом и думаю: «Не дай Бог начни их только…» И наше счастье, что ветер был с той стороны. А если бы в ту сторону, то собаки точно бы учуяли. И видим, они сразу развернулись в цепь, через каждые четыре метра, с собаками, и пошли на деревню. Слышим, там уже крик, шум, тарарам, стрельба. Молодежь немцы угоняли в Германию, а скот забирали. А партизаны их глушили и отбирали у них скот.

Мене хотели забрать в Германию, но я не дался. Тогда нам подпалили хату. Добре, що староста вырвал из крыши кусок горящей соломы и потому хата не сгорела. Я же утёк в лес. По лесу побегал як волк, после вернулся до хаты. А тут как раз бандеровцы зробили (сделали) свою Колковскую республику. Пока советская власть не пришла, она тут почти два года была. В 42-м они организовали эту республику. Но это они начали все опосля, як немцы начали отступать от Москвы. Стали все тикать из полиции. Потом бандеровцы начали поляков бить своею армией. А немцы в это время тихо сидели в Маневичах (80км от Луцка), тут о них даже не слышали. Да в Колках сидело четыре немца. С Рожищ к ним приехали машиною еще десять. Привозили они им щось, тем четырем, чи шо, не знаю. А когда ехали назад, на Рожище (45 км от п. Колки), бандеровцы там, у горок их всех постреляли. После того побили и тех четырех в Колках.

Вся наша семья ушла в подполье. Брат Борис шил одежду в партизанский отряд, я проводил работу среди оставшихся в живых комсомольцев. Вскоре мне как старшему в районном подполье доверили списки всех подпольных групп из окрестных сел. Сначала народу было немного, но к августу 1942 года только в селе Копылье действовало 11 групп подпольщиков. В каждом селе появились связные, которые держали связь с партизанами.

В 1942 году погибла мать. Мы же на оккупированной территории жили, а там кого только не было – и банды, и полицейские, и немцы. Пришли к нам как-то вооруженные люди, начали обыскивать хату, а в хате ничего нет. Мать не сдержалась, закричала на одного: «Ты, грабитель, такой-сякой», – так он ее застрелил и запалил хату. Я был недалеко. Смотрю – хата горит. Прибежал. Младшие на улице стоят, рядом мамина сестра, а соломенная крыша уже опустилась. Крышу разгреб, мне ведро воды подали и я бросился в хату. Тут же натолкнулся на маму. Через окно вытащил ее, положил на улице. Она на меня в последний раз посмотрела и умерла.

На седьмые сутки им все это изрядно надоело, и меня повезли на расстрел. Ко мне в кузов, словно мешки, еще забросили двух истерзанных до полусмерти незнакомых партизан.

Привезли нас с лес, на поляну, в болотистое место. Дорога только в одну сторону, и больше ничего нет, только конец поляны – мой конец! Сначала пришло отупение, и равнодушие… забрали первого. Залп. Что-то говорят мне. А, понятно – моя очередь…

На дороге показалась колонна из восемнадцати машин. Никто не открывает огонь, пока не начнет стрелять первый взвод. Они должны были подбить последнюю и первую машины, потому что в них в кузовах сидела пехота с автоматами в качестве охраны колонны. Смотрю. Только последняя машина появилась из-за поворота и заехала на мост, как по ней открыли огонь. Били по кузову. Немцы не успевали выскочить, их расстреливали на лету. Дальше присоединились остальные. Я, к примеру, стрелял по машинам за мостом.

Нас взяли в плотное кольцо. Бойцы смогли мелкими группами кое-где  прорваться к Брянску. А мирный лагерь оставили. Меня воткнули в кучу  гражданских к сестре Насти и матери. Сказали разведчики напоследок:  «Иди, сынок. Ты, быть может, еще поживешь. А нам предстоит с боями  прорываться». Мы остались на месте, и через какое-то время немцы  захватили лагерь. Всех погнали. Только стариков ото всех отделили и  угнали в неизвестном направлении. Оставили только тех, кто мог работать.

Однажды в отряд вернулась разведка и привела мальчика. Вся одежка на нем  была в золе. Повсюду пятна крови. Сам он весь белый. И как мы возле  него ни крутились, он не говорил. Потихоньку обмыли его. Командиры нам  сказали от него не отходить, все время говорить с ним. И он все-таки  заговорил. Мальчика звали Антек. Поляк. У нас в округе имелись польские  села. Рассказал, что к ним приехали каратели расстреливать мирных  жителей. Ночью выкопали яму, а утром стреляли. А мама ему сказала, что  если будут стрелять, то ты за меня прячься и вместе со мной падай в  землю.

Поблизости от нас в Суземском районе располагался партизанский отряд  имени Андреева Фрунзенской бригады. Ушли мы в него с отцом осенью 1942  года. 25 октября уже в партизанах находились. Нечего в селе делать было.  Мать с ребятишками осталась дома. Меня определили связным к командиру  роты. Рота была большая, человек под сотню. Ожесточенные бои  развернулись под узловой станцией Суземка. Она три раза переходила из  рук в руки. Мой ротный был тяжело ранен, и я его вывез на лошади в  лесной аэродром, где командира на самолете куда-то отправили.

Мы-то оба знали, что он бежал из гестапо и находился в розыске.  Опомнившись, он с удивлением спросил: «И где же он сейчас?» И я также с  удивлением спокойно ответила: «Не знаю… Может быть дома?» Карнаух  сощурил глаза и язвительно процедил: «Геройство проявляешь?!» И  повернувшись к полицаю, зло выкрикнул: «Принеси наши инструменты! Пусть  они ей помогут понять, куда она попала!» И не успела я сообразить, как  передо мной оказались эти «инструменты»: шомпол, резиновая палка,  шланги, плети.

В засады брали с собой следующее оружие: один автомат, потом еще парочку  немецких добыли, ручной пулемет и обязательно десятизарядную винтовку  СВТ-40. Это скорострельное оружие, отлично подходившее для неожиданного  нападения. У нас во взводе был только один пулемет, поэтому, если  намечалась серьезная засада, то брали второй ручной пулемет из 1-го или  2-го взводов. Кроме того, пару пулеметов обязательно имелось у мастера  по ремонту вооружения. Он постоянно что-то ремонтировал или налаживал,  повышал точность стрельбы. День и ночь ремонтом занимался.

Зима 1941/1942 годов в лесах оказалась страшно тяжелой для партизан.  Многие бойцы болели из-за мокрых ног, сушить обувь было негде, спасались  тем, что мы, девушки, ходили по местам боев с врагом, стаскивали с  убитых сапоги и ботинки. Никогда так не радовалась ясному дню без дождя и  снега, как в партизанах: это была единственная возможность хоть  чуть-чуть подсушить обувку и портянки. Очень трудно пришлось.

Моя младшая сестра, 1926 года рождения, а я 1922-го. Она была сильнее  меня, начала искать, как попасть к Ковпаку, потому что он у нас на  Украине гремел. Постоянно искали, как к ним присоединиться. Моя сестра  стала искать по селам, где они останавливались и оставляли связных. Но  она только натыкалась на его след.

Я попала в 7-й партизанский отряд 9-й Ленинградской партизанской  бригады. Стала бойцом-разведчиком. Так как я хорошо понимала немецкий  язык, то командир отряда Семен Филиппович Янгиров решил отправлять в  разведку. Выходили ночью группой и засекали, где стояли каратели, я же  под видом деревенской девушки слушала, о чем говорят оккупанты. Мама с  папой после сожжения дома перебрались к сестре тете Кате. Мама плакала,  папа переживал за мою судьбу, а я все равно домой заходила во время  разведки. Ночью как мышь влезу, все папу проведывала.

Нас и до этого регулярно агитировали ехать на работу в Германию, но  как-то раньше до нашей деревушки это толком и не доходило. А тут вдруг  по деревням пошли слухи, что немцы повсюду устраивают облавы и всех  мужчин поголовно, с 12 до 60 лет, угоняют в Германию. И тогда мы  впятером: Василь, я, Толя Руденко и еще два мужика: Петров Антон и Алеша  – казанский татарин, я даже не знаю, как он оказался в нашей деревушке,  решили уйти в лес на Гармыш. Пришли, а там с окрестных сел и деревень  столько народу собралось, что на ночь куста свободного было не найти.

В Полесье нас немцы окружили, сфотографировали с воздуха, решили, что  нам деваться некуда, везде вода. Мы пушки спрятали, лотки со снарядами  тоже спрятали. Боеприпасов у нас тогда по 3-5 патрона осталось, в бой  уже не пойдешь. Прорывались через заболоченное место. Ночью начали  отходить, кругом вода, снег по колени, а где и по пояс, и так идешь.  Вышли. Немцы окружили, замкнули кольцо, начали прочесывать лес, а там  нет никого. Мы вышли, вернулись в свой район, где отряд создавался.

Староста поселка Знобь-Новгородское по фамилии Сес работал на партизан, а  у него была дочка Татьяна, моя подружка. Она рано утром выходила на  речку, я появлялась из леса и запоминала все данные: где находились  немцы, каковы у них планы. Отец с помощью полученной информации смог  организовать диверсию на железнодорожной станции, через которую каждый  день следовали немецкие поезда на фронт. Группа подрывников в составе  трех партизан взорвала мост, и в результате взлетел на воздух целый  состав с вооружением и людьми.

Надо сказать, что наш отряд был сформирован вокруг десантной группы,  поэтому наряду с командиром большое влияние имел капитан Васильев,  занимавшийся сбором разведданных. Меня, как местного парня, определили к  нему ординарцем. Занимались мы тем, что под видом крестьян ходили по  селам от явки до явки и собирали сведения о расположении войск  противника. Кроме того, отряд несколько раз получал задания по  ликвидации полицейских комендатур.

Разведчик пришел к связному, а там - уже немцы. Вот и повесили же их  после этого. Но главное, что пытали еще перед этим. Они были все  избитые, искореженные. После этого их еше и повесили. Помнится, там у  нас был один матрос очень сильно раненый. У входа в каменоломни он  лежал. И там его нашли и — к партизанам. Надо было и его фамилию в  альбом о наших партизанах записать. Знаете, раньше сзади памятника  Ленину три дерева стояла. Там их, этих партизан, и повесили тогда. Ну вы  в курсе, наверное. Там на трех деревьях, значит, они висели. Но дело в  том, что эти деревья один человек спилил, хотя какие-то столбики  поставил, что были, значит, здесь люди повешены.

Жили прямо на земле, ведь мы перемещались с места на место, все время проходили страшные прочесы. В землянках мне практически не пришлось пожить, потому что только остановимся на одном месте на несколько дней, как снова начинается очередной прочес. Опять куда-то идешь, всю ночь, так спать хочется, что на привале валишься прямо на снег, только ветки сломаешь и положишь под себя в качестве импровизированной постели.

Шли бои с немцами постоянно. Не было ни одного дня, чтобы не было  стычек. И немцы делали очень много попыток уничтожить, блокировали по  всякому, авиация жизни не давала. Поэтому в лагерях ни одного дымка  сверху не было видно. Костров не разжигали. Даже еду для партизан  готовили только в ночное время. В лагерях, где жили мирные жители, огнём  разрешали пользоваться только в ночное время. Происходили диверсии,   немцы всё время не давали нам жить. Они стали очень докучать в начале  1944 года, когда мы получили пятнадцать штук ПТР-ов с Большой земли.

Вскоре после того как отряд сформировался, меня направили на работу в  немецкий гарнизон в Каспля, нас там трое партизан работало. Что  запомнилось – немцы там сразу поставили три виселицы. Там горочка была,  на этой горочке стояла церковь и рядом с церковью немцы поставили  виселицы. И эти виселицы ни одной минуты не были свободными – одних  повесили, потом немцы их снимают, других вешают. И так все время… А  людей заставляли оттаскивать мертвых и закапывать.

К концу мая 1942 года из 132 человек, которые ушли в Ялтинский  партизанский отряд, осталось всего 38 человек. Отряд присоединился к  севастопольскому отряду. Новый партизанский 10-й отряд стал формировать  подпольщик Казанцев Андрей Игнатьевич. В него влились отступающие бойцы,  офицеры. Кроме того, в лес уходили семьями, немцы за связь с  партизанами расстреливали. В 1943 году в Крыму уже было 5 с лишним тысяч  партизан.

И когда мы в болотину эту вошли, то увидели: ехали немцы, 60  немцев-велосипедистов, вооруженных автоматами. И танкетка у них была,  значит. Выстрелить из нас никто не успел. Выстрелил только мой дядька  Иван: сделал один выстрел, ну и у него обойма упала из автомата ППШ.  Пока он искал ее, тут немцы очухались. И начали стрелять. Потом начали  стрелять с танкетки крупного калибра пулемета. А потом уже и пушкой  обстреливали местность. Я помню только одно: что куча, такая вереница  трассирующих пуль была, разноцветных таких. Вот она над нами шла. Но  если бы немцы  были бы поумнее, они пустили бы эту вереницу, пули эти,  пониже, то тогда нам бы никому не уйти было бы. Всем была бы смерть.

Привели наши полицаев в отряд. Шесть или семь их было человек. И немцев  там штук 20 тоже привели. Ну куда девать полицаев? Полицаев надо вешать.  Ну вот, а виселица уже была сделана. Подзывают немцев: они вам служили,  вы их и вешайте. И эти, значит, полицаи по очереди отправлялись к  немцам на веревку. Немцы их вешают, стараются, эту веревку тянут. Шесть  человек немцы повесили. Мы им не вешали. Вот висят эти полицаи. А он,  этот самый молодой, идет как герой такой. И потом раз: прикладом этим  бух ему по ногам, этому полицаю повешенному. А ноги как закачались, так  он как заорет. Весь отряд от смеху умирал. Он хотел показать, что он  вояка. А как закачалось, он подумал, наверное, что он на него падает.

Был у нас в отряде такой Кирилл Прокофьевич Орловский. И мы пошли на задание. Ехал Гебиц, комиссар города Барановичи.  И мы сделали засаду. И этому Орловскому не осталось ни гранат, ничего. Он мину хотел бросить. И в это время раненый фриц выстрелил в него, и ему разорвало руку. Леконцев, доктор наш, ему оперировал ножовкой, этой пилой, его рану.

Наконец-то наступил день побега. Евгений Жидовленко пришел, и только он  появился, как переводчик Василий привел немца, который заставил всех  собравшихся, в том числе и врача, залезть в кузов грузовика Андрея  Цветкова для того, чтобы поехать за мельницу за продуктами. Нас село  двадцать восемь подпольщиков, врач и три полицая с винтовками, немец с  автоматом залез в кабину к шоферу. Еще рано утром Василий уговорил немца  взять нас грузчиками для того, чтобы срочно получить продукты, а то,  мол, скоро все с мельницы увезут. Охрана же любила такие поездки, потому  что часть и без того скромного пайка для заключенных разворовывалась  немцами.

До августа 1944-го года пробыл на броне, постоянно просился в армию, но  меня не брали, потому что я был хорошо знаком с первым секретарем  Любанского райкома партии Минской области, это был наш комиссар бригады  Смирнов, ранее бывший комиссаром нашего отряда. Ну, я так думал, старший  брат Адам погиб еще в сентябре 1942-го года на Ленинградском фронте,  мать немцы убили, прижгли ее в землянке, когда она в лес ушла. В деревне  все дома спалили, там проходила вторая линия обороны партизанской зоны.  А мне шел двадцать первый год, стыдно людям в глаза смотреть, молодой  еще, не брился, еще усы не начали расти, а хожу себе в тылу. Подаю  рапорт на добровольную отправку на фронт, но военкомат меня не берет,  говорят одно – бронь. Один раз, второй к первому секретарю райкома  Смирнову подходил, но тот отвечал одно – нельзя всем на фронт, надо  восстанавливать народное хозяйство. Ну, я смотрю, что тут дело не  пойдет, а в Красную Армию надо идти, иначе кто же будет добивать врага,  если мы в 20 лет будем отсиживаться в тылу. Пристраиваюсь к отряду  мобилизованных и ухожу с ними.

Так что уже с первых дней пребывания в партизанах мне довелось  участвовать в боях. Как только нас окружали, то мы мощнейшим ударом  прорывались, партизан-то было не ахти как, так что бой всегда носил  краткий характер. Я убивала врагов вместе со всеми, день и ночь  шарахали, ведь стреляла хорошо. Первый бой был с карателями, когда мне  винтовку выдали, то с удовольствием била по немцам. Дура еще была, что  вы хотите, 16 лет. Собственно на задания, на подрыв железной дороги,  меня не брали, хотя и умоляла, ведь как же я, но партизаны отвечали  одно: «Мы будем только о тебе думать, а не о задании». Такие операции  были весьма и весьма непростыми, потому что немцы убрали вдоль дороги  всю растительность и создали так называемую «мертвую зону», потому что  взрывы состав шли бесконечные, ведь в лесах скрывалась далеко не одна  наша бригада, партизан развелось немало.

Когда в лесах появилась диверсионная группа Петрова, нужно было срочно  как-то убрать главного инженера спиртзавода Тюрменко, потому что  оккупанты стали его в чем-то подозревать. Операция произошла летом  1943-го года. Нужно было нашего подпольщика спрятать, но куда – только в  партизаны. Тогда сымитировали партизанский налет на спиртзавод, забрали  Тюрменко, под таким видом, что его расстреляют в лесу как прислужника  фашистов. Таким образом, он стал партизаном, но, к сожалению, погиб в  одном из боев. Партизаны хотели устроить засаду немецкой колонне, а  оказалось, что оккупанты каким-то образом от своих шпионов об этом  узнали, и только наши ребята развернулись, как их уложили очередями, в  том числе погиб и Тюрменко.

В гестаповских застенках существовали свои четкие правила. В среду  заключенных отправляли в концлагерь, а четверг был днем расстрелов.  Освобождение – такого даже у нас в мыслях не было, не то, что у немцев.  Самое легкое наказание – это отправка на работы в Германию. И один из  тюремщиков, немец по национальности, высокий, похожий на моего дядю,  разговаривавший по-русски, почему-то проникся ко мне дружественными  чувствами, сообщил мне о том, что арестованных подпольщиков из нашей  группы поведут на расстрел на следующей неделе. Я решила, что и меня  повезут со всеми, но немец внезапно говорит: «Не волнуйся, тебя в  списках нет». 1 июля 1943-го года моих товарищей и мужа отвезли куда-то,  где или повесили, или расстреляли. Никто точно не знает, кто-то  рассказывал, что их расстреляли, кто-то, что повесили.

Дальше я окончательно ушел в лес и участвовал во многих операциях нашего  3-го отряда. Партизанская жизнь, сами знаете как. Идешь на задание,  стреляешь во врага или несешь какой-то груз. Сегодня многие ветераны  партизанского движения говорят о том, что они были разведчиками. Но я  себя так никогда не назову, какой же из пацана разведчик?! И вообще, у  нас в отряде не было четкого разделения, мол, кто-то разведчик, а кто-то  рядовой боец. Все было отработано, каждый понимал серьезность боевых  операций. Мыслили как-то по-другому, в партизанах вся молодежь рано  повзрослела, как говорится, ума набиралась. Естественно, будучи в этой  среде, равно тебе доверяли и равно требовали с каждого.