Гражданские

Горохов спрашивает у меня: “Как вашего комиссара звать?” - “Кузнецов Василий Васильевич”. Горохов взял бумагу с карандашом и написал: “Товарищ Кузнецов, приказ я получил. Спасибо тебе за твоего адъютанта, награди его самым большим орденом за помощь в сбитии самолета и за спасение переправы”. Когда наш буксир возвращался из района Тракторного завода, он забрал меня с острова Денежного. Я передал записку от Горохова своему комиссару, тот прочитал и сказал: “Будешь ты, Сашка, Героем Советского Союза!”

В декабре месяце, где-то в середине, наверное, наша 2-я ударная армия начала наступление. У нас они появились ночью. Наш дом горел – немцы его подожгли… Снега тогда выпало по грудь, стоял мороз в сорок градусов. Солдаты еще не дошли до деревни, закричали: «За Родину, за Сталина!» Их там из пулеметов положили почти всех.

К октябрю 42-го нас осталось в каменоломнях совсем мало – двадцать шесть человек – и к тому времени я был уже до крайности истощен. Так истощен, что вот если палец разрежешь, то у меня бежала уже не кровь, а чуть-чуть сукровицы. А на пост же все равно надо идти. Причем там недалеко от штаба от взрыва образовалась такая вроде ниша, и они каждый раз бросали туда гранаты, чтобы беспокоить нас.

Потом летом 1944 года стали доставать дома из-под земли, разбирали на бревна и возили в нашу деревню, чтобы ставить там, каждый на своем старом месте. На перекрестке стоял танк, как я сейчас понимаю, Т-34. И на окраине поля тоже стоял. Это не сгоревшие. А около большака два Т-34 сгоревшие. В них мы, школьники, после войны собирали голыми руками в мешки косточки. Позже было захоронение из всех одиноких могил.

Когда объявили, что Германия капитулировала, она опять радио на полную катушку. Вставайте, день Победы… И вдруг моя мама стоит и плачет. Я спрашиваю: «Мама, что ты плачешь, ведь война закончилась». Она говорит: «Да, победа, только для меня она ничего не изменит. Саша не вернётся, Андрюша не вернётся, квартиры нету…» Ну, а потом конечно гулять пошли.

В эвакуацию нас вывезли через Ладожское озеро. С собой мы взяли и две иконочки, они у меня до сих пор стоят. С нами ехала и бабушка Шура. Мама сидела в кабине и держала нас на коленях, а бабушка ехала в кузове. Мы очень боялись провалиться под лёд, потому что видели как впереди нас провалилась машина, и позади провалилась.

И тут по селу пошли немецкие факельщики. Они подходили к домам, разбивали окна и бросали внутрь горящие факелы. Дошла очередь и дома тети Нюры. Разбилось окно, влетел факел, и дом мгновенно вспыхнул. Тетя Нюра схватила на руки Ниночку (моей сестренке было всего три года) и бросилась к дверям, я бежала за ней, держась за подол ее платья. Тетя Нюра с Ниночкой выскочили, а мне на крыльце неожиданно преградил дорогу немец с автоматом и толкнул меня обратно в дом.

В этот период началась мобилизация молодежи на Украину. Это уже 1944 год был, как раз освобождение Украины. Меня и еще 12 или 13 девчат отправили туда. Мобилизовали нас на работу в органы НКВД в освобожденные районы Украины. Прибыли мы туда в марте. Перед началом работы с нами органы НКВД провели строгий инструктаж.

Письмо с фронта было только одно, а потом приехал его сослуживец из госпиталя и рассказал о последнем бое моего отца, куда его погнали без оружия. Сказали, что его нужно добыт в бою. Отец погиб в августе 1942 года под Ржевом. Без папы начали жить.

Была ещё история: стояла еврейка, на руках держала ребёнка. Бабы наши заплакали, начали просить немцев, чтобы те опустили её с ребёнком. Немец рявкнул, никак не среагировал, её тоже увезли вместе с остальными. Вывезли за город—и та-та-та! Из пулемётов. Вот машина вернулась, вещи привезла: их же там раздевали догола, а вещи потом назад привозили. Выгружали вещи там, где обувной магазин сейчас, на углу, возле маленького рынка, сейчас там магазин электротоваров.

В октябре 1941 года было очень тревожное время. Паника. Мы видели, как все министерства эвакуиировались. Из Москвы увозили все, что только можно. Мой отец ездил с ведром на Бабаевскую фабрику и привез ведро патоки. Мы всей семьей какое-то время её ели. С продуктами было сложно. Конечно, нам многого не хватало, но родители не распространялись об этом. Не было такого, что мне запрещали что-то есть, а то не хватит на следующий день.

По сути дела, это был карательный отряд. Чтобы противостоять партизанам, они постоянно брали жителей села заложники и держали их взаперти по несколько дней или даже недель. Иногда забирали по 30-40 человек. По вине эсэсовцев погибло несколько 12-13 летних ребят, которые появлялись за околицей. Сами понимаете, если вас окликнет немец, вы скорее всего пуститесь бежать. Вот так же и они. Убегали, а им в спину стреляли на поражение. На населения это наводило страх и ужас.

Но в июле карательный отряд немцев расстрелял деревню Буда. Ими было расстреляно все мужское население деревни, порядка 110 человек. И через неделю партизаны ушли из деревни в лес. Вскоре в лес ушла и часть мирного население Бобровни и Болотни, спасая свои жизни от карательных акций врага. В лесу люди скрывались 2-3 недели. Войдя в пустую Бобровню, каратели выборочно сожгли дома тех, кто по их мнению сотрудничал с партизанами, включая хату семьи Пахомовых.

Помню, однажды недалеко от нашей деревни сбили самолёт, лётчик катапультировался. Немцы его искали, заходили в каждый дом. Я была двенадцатилетней девочкой, и, услышав рассказ о парашютисте, сказала своим подружкам: «Вот сколько платьев можно было бы сшить из одного парашюта». Кто-то из предателей, а такие тоже были в деревне, сказал немцам, что в нашей семье шьют платья из парашюта и что лётчик якобы в нашем доме. Пытали всю семью. Про лётчика мы ничего не знали, да и платьев из парашюта у нас не нашли. И это нас всех спасло…

Мама говорит одному из них: «Видишь, сколько у меня детей? Откуда же я тебе возьму продукты?» Незадолго до этого мама в сарай загнала поросенка, там же заперла курей и поставила меня этот сарай охранять. Я стояла, а немец с автоматом на груди подошел, отодвинул меня в сторону и заглянул в сарай. Поросенка он не тронул, поймал четыре курицы, потом вылез оттуда и сует мне какую-то цветную бумажку: «На!», а сам схватил этих кур за ножки и пошел. Мама все это время переживала, рассматривая марку, которой расплатился немец, и говорила: «Если уж убьют, так пусть хоть сразу нас всех, чтобы мы не мучились».

В колхозе жила эвакуированная женщина, то ли из Харькова, то ли из Киева, которая работала в детском саду воспитателем. Она мне посоветовала: «Иди к нам в детский сад, там будешь помогать. Там тебя хоть кормить будут». Ну ничего, помогала я там воспитателям. Посылали меня в какой-то сарай лук набирать, а он, этот лук, там и мороженый и гнилой. Выбирала я из него луковицы, которые получше, мы потом их промывали, чистили, жарили и кормили им детей. А мне приходилось ждать, пока накормят детей, да и нянечки тоже есть хотят: они покормят и потом меня позовут.

А когда в июле 1944 года началась известная операция «Багратион», то мост был взорван. Это происходило в то самое время, когда по нему проходили фашистские поезда с горючим. Все это случалось прямо на моих глазах. Еще при мне на железнодорожной станции случился подрыв на железнодорожной станции воинского состава. И еще недалеко от села Гончары была подорвана плотина. Все это как-то осталось в моей детской памяти. Во время тех боев я получил еще и контузию.

Мы ехали в сопровождении преподавателей, не наших, а из разных школ. Детские сады ехали со своими воспитателями. Мне было двенадцать лет, но так жалко было этих деток. Им по три, четыре года, у каждого на рукаве нашивка на которой написано имя, фамилия, отчество и адрес. Их так верёвкой оцепят по кругу, они за неё держатся и так их водили за верёвочку. Плохо одетых, ничего не соображающих.

Тогда олифа изготовлялась из растительных масел, и на ней можно было жарить. Столярный клей, варившийся из мясных отходов тоже шел в пищу. Туалет не работал. Окна коридора выходили на балкон, к весне на этом балконе образовалась огромная куча льда, потому что не было возможности никуда ходить и всё выливали в окно.

В 1941 году садик, в который я ходила, эвакуировали. Помню, мы ехали в поезде, и когда слышали шум летящего самолёта, прятались под лавки. Почему-то родителей не предупредили, когда мама пришла за мной в садик, ей сказали, что детей забрали и увезли, не сообщив даже куда. Она поехала, кажется, на Московский вокзал и там читали огромные списки - кого и куда увезли. Читали пофамильно кого куда, кого куда. Я оказалась в самом конце списка.

На моих глазах умирала бабушка. После неё оставалась какая-то еда. Я хотел доесть, но мне запретили - так я узнал и запомнил, что за мёртвыми доедать нельзя. Первой умерла бабушка. Мы похоронили бабушку, а, когда вернулись с похорон, увидели, что нас обокрали - украли две шкатулки с драгоценностями, которые мы могли обменять на хлеб. Практически у нас украли жизнь.  

У Камышина простояли совсем недолго, нам дали направление идти до Казахстана. Шли долго, но дошли. Нам приходилось, вместе с мамой, ходить чистить и мыть крупнорогатый скот, который разместили в заранее подготовленных сараях. Сараи, честно говоря, были так себе. Волков там было очень много, эти твари по крышам даже могли пробраться и забраться внутрь. Бывало, придешь кормить, смотришь, а в сарае лежит коровка уже загрызенная.

Но я считаю, что самые ценные мои награды – это две медали: медаль «За оборону Киева», это за то, что мы рыли окопы, и медаль «За доблестный труд в период Великой отечественной войны», за то, что я делал в тылу. Потому моё отношение к войне такое, не дай Бог, чтобы хоть в какой-то мере могло повториться то, что пережило моё поколение.

Потом подошли грузовые вагоны и нас стали в них сажать. Причем маму не сажают, а сажают только одних детей, насильно забирая. Мама кричит немцу, который руководил посадкой в вагоны: «Пан! Пан! Дитё моё, пан!» А у этого немца в руках была палка, он ею маму ударил и закричал: «Вег, мать! Вег, мать!» Но маме все-таки как-то удалось пролезть в наш вагон, и мы с ней все время были вместе.

А вскоре после возвращения мы с подружками устроились работать на военный завод, который производил для авиации смолы, зажигательные пластинки. Каждый божий день работали, никаких выходных до 45-го года не знали. И только под конец войны появились какие-то выходные, могли сходить в театр, в кино, на концерт. Даже ночные концерты устраивали. В театре положим, что-то идёт, а после представления начинается ночной концерт. Выступают артисты и танцы. Уже мы могли себе уделить время. А первое года ни о чем и не мечтали, не было никакой возможности.

Картошку мы съели, а очистки не выбрасывали, а сушили. Бабушка их молола на жерновах и получилась тёмная мука, добавляли сушёную лебеду и вот из этой смеси пекли лепёшки. Они были тёмные и очень ломкие. Бабушка давала их по выдаче, две лепёшки на завтрак, две на обед и две вечером. Значит, ей надо было заготовить 12 лепёшек каждый день. Чтобы испечь, надо топить печку, чтобы топить печку - нужны дрова. Но дрова были нужны для фронта, поэтому рубить деревья на дрова не разрешалось.

У нас было столько партизанских отрядов! Наши все – пошли в партизаны. Взрывали что-нибудь. Тогда им надо было докладывать, что они взорвали, обязательно. Мы, пацаны, собирались и шли вдоль дороги: она была недалеко… и ходили, смотрели, что взорвали, считали вагоны, какая там техника или что-то другое лежит. Обязательно надо было доложить, сколько сброшено вагонов и сколько там всего валяется.

И дети нашего возраста всё время работали. Нам вначале дали быков. Во время войны никто не имел права продать или зарезать телёночка. Контрактацию делали, чтобы его потом в колхоз отдать. Эти бычки подрастали, на другой год он уже большой, его запрягали и уже на нём и пахали и всё делали. Ой, у меня и сейчас два моих бычка – Мирошка и Володька перед глазами стоят

В Заплавном я отпраздновала свои двенадцать лет. Поскольку я была худая, но высокого роста и выглядела старше своих лет, я наврала, что мне уже шестнадцать лет и пошла работать на железную дорогу. Главным образом, пошла работать туда ради пайка: так нам давали 250 грамм хлеба, а тем, кто работал – 800 грамм.

Когда наш госпиталь разместился в Астрахани, нас, девчонок, отправляли еще несколько раз в Сталинград за ранеными. В эти рейсы уже набирали девочек и из других госпиталей, не только из нашего. И мы возвращались из Сталинграда уже по горящей Волге. А Волга, я Вам скажу, была горящей не только в Сталинграде – в Астрахани она тоже горела: это горела нефть, которая шла вниз по течению.

Нас вывезли в середине апреля 1942 года. Но я только смутно помню, как сидели с мамой в кузове грузовой машины. Она потом рассказывала, что нас даже обстреливали. Недалеко разорвался снаряд, и впереди идущая машина ушла под воду. Это ведь уже весна была и на льду Ладоги вода начала выступать. Говорит, мы просто объехали эту воронку и видели, как та машина погружается. А люди в кузове как сидели, никто даже не пошевелился, не пробовали выскочить, настолько были ослабевшие…

Началась война в 1941 году – мне пришлось работать в тылу. Как народный комиссар государственного контроля. Проверяли выполнение решений Комитета обороны. Эвакуированные фабрики, ткацкие, швейные… встретить их, устроить, создать условия, чтобы они сразу выполняли военный заказ. Кто сколько производит, какую задачу выполняет: по шитью обмундирования для солдат, гимнастёрки, шаровары, солдатские мешки…