Связисты

Я держал связь по рации с отдельным танковым полком, сражающимся в полном окружении. В это время на КП 122-й ТБр появился представитель Ставки маршал Ворошилов. Ему доложили, что танковый полк потерял в бою все танки, от полка осталось 18 человек, и они держат круговую оборону и отстреливаются от немцев до последнего патрона. Ворошилов приказал мне немедленно связаться с полком.
И открытым текстом по микрофону маршал сказал - «Сынки! Говорит маршал Ворошилов! Товарищи, держитесь! К вам уже идет помощь!
Награждаю Вас всех орденами Красного Знамени!».

Страшно было. Немцы, видно, шнапсу тоже употребили под вечерок, страшно орут, идут и поливают. И мы их поливаем. Короче, мы потом гоняли друг друга: то мы, то они. Отходим, а народ все гибнет и гибнет. Мне бы в пехоте не дойти до Берлина, я был бы убит или ранен. Дураку понятно.

До сих пор не могу забыть кислый вкус во рту, когда совсем рядом разрывается немецкий снаряд. Политруки с пистолетами, встающие в полный рост и пытающиеся поднять остатки рот на очередной немецкий пулеметный расстрел. Призывы-команды наших взводных на русском и на идиш -«За Родину! Вперед!» Падающие рядом убитые товарищи...Спасенья не было нигде, мы видели, что погибаем зря, и в каждую атаку шли с настроением, что из этого боя уже никто живым не вернется.

Я писал: «Здравствуйте, папа, мама и т.д. жив, здоров и Вам того желаю, на том кончаю» - такое у меня было заштамповано. Я почему не писал - считал, что не надо беспокоить, а позднее выяснилось они так и думали, что я на фронте так и не был, когда вернулся из армии. И однажды, не сразу, зашел разговор - говорю «да был на фронте». Почему я так делал? Не потому что мне запрещали, а потому что не беспокоить, лично я вот так поступил.

Это действительно была беда, причем такая беда, о последствиях которой страшно было даже подумать. Радиоданные являются совершенно секретным оперативным документом. В них есть буквально всё, что интересует противника: состав радиосетей командования и взаимодействия корпуса и дивизии, нумерация полков, батальонов и приданных частей усиления, рабочие и запасные волны радиосетей, позывные, сигналы проверки связи, пароли, ключи к переговорным таблицам, наименование и нумерация соседей справа и слева и радиоданные для связи с ними, радиоволны и позывные дежурных радиосетей штабов армии и фронта и позывные личных раций комкора и командарма. Чтобы заполучить эти данные, противник, не задумываясь, пожертвует целой дивизией.

В сорок первом году, я вот так вот, закончила курсы связи. Мне дали золотой ключ, поскольку я закончила все на отлично. И меня направили в полк ПВО. Мне через улицу перейти. Со своим ключом я пришла. Проверили технику приема, технику передачи. А у меня слух музыкальный с детства. Я лет с пяти играла на мандолине. Стала постарше, научилась на балалайке, а с балалайки на гитару перешла. У меня вот две гитары висят. Вообще, мне не стыдно ни за один день своей жизни.

Я с женой упорно шел на восток. По дороге нас обстреливали из засад «айзсарги»(латышские националисты), ранили моего друга Гринберга,молодого шауляйского парня. Мы оставили его в больнице в латвийском городке, и после войны я Гринберга в живых не нашел. Дошли до реки, а все лодки на берегу Двины перепилены пополам. Местные нам говорят -«К вечеру немцы будут здесь!». Я с женой стал упрашивать помочь нам местного пожилого белоруса, но он ответил -«Я вам помогать не буду, если хотите, говорите с моим сыном, может он согласится». И только он закончил эту фразу, как на улице появилась колонна немецких мотоциклистов.

6-го Октября 43-го года меня забрали в армию. Отвезли сначала в Павлово-Посад. Потом в Горький в 5-й запасной полк связи. Жили в полуземлянках - нары двухярусные, шинель, обмотки и больше ничего. Шинель была и матрасом и одеялом. Ей укроешься и под себя затолкаешь. Старшины - все фронтовики списанные по ранению. Дисциплина страшенная была! Целый день занятия. Все голодные, холодные. Ужас!

Мы наступали в Литве, это было в июле 1943 г. и нам дали отдохнуть. А затем получили задание выбросить радиостанцию на передовую. И когда мы ехали на передовую, то напоролись на немцев. Я видал, как в меня выстрелили, попали мне в руку, помню, как по ржи полз, не чувствуя никакой боли.

Самолет над нами, я смотрю, летит - не очень высоко летал. Не высоко летели самолеты, наверно, нас было видно. Мы затаимся немного. Затаимся. А как он пролетит над нами, а затем полетит бомбить колонну, а мы опять двигаемся. А была весна, снег еще толстый. Снегу было, а под снегом уже вода была. И мы се ноги промочили. И мы, сколько ползли, мы потом, когда доползли до леса с Мирзой, стали все снимать: валенки снимали. Там еще бомбежка идет, а мы считаем, примерно: «Сколько же раз?» Ну, мы насчитали, примерно, семнадцать налетов было.

Я была одна из немногих женщин, вокруг - офицеры, солдаты. Я очень чувствовала, как они меня берегли. Бывало, и подшучивали, но всегда защищали от опасности. В бой идем, и как раз моя смена. А мне говорят: «Ты подожди. Сначала мы пойдём; вот город возьмём, потом тебя позовём». Бывало, достанут что-нибудь вкусненькое, - меня сначала угощают, ищут: «А где Оля?» И не помню, чтобы плохо ко мне отнёсся кто-то, солдат или офицер.

Не женское это дело - война... Тем не менее, во всех боевых действиях с телефонным аппаратом и катушкой с кабелем, под ураганным огнем противника, мне приходилось перебираться от одного подразделения к другому, обеспечивая связь командования полка с батальонами. Причем главным способом перемещения было переползание. Сколько фронтовых километров мне пришлось измерить собственным животом, и не счесть!..

А я, когда старшину убили, был сержантом еще. Его осколком мины в грудь  убило. Вернее, он жив был еще. И комбат подошел к нему. Тогда кубики  были, а не погоны в армии. И у него, у этого комбата, были кубики в  петлицах. Старшина сказал: Пристрели меня!» День был теплый, кругом рожь  такая стояла. Ну что нам было делать? Брать его с собой? Так он не  дожил бы все равно. И комбат пристрелил его во ржи, а у самого слезы  текут. Ну и его, поскольку самолеты же тут же летали, похоронили в ямке  может полметра глубиной.

Пошли в наступление с плацдарма, в одну деревню вошли, а немцы ее сожгли всю, крестьяне в лес ушли. Мы, штаб батальона, в деревне остались, я рядом с радиостанцией сижу один. Вдруг вижу, как из нашего тыла, крадучись, выходит человек 5 немцев, разведчики, в серых плащах. Идут по болоту около деревни, видимо, к своим. Кричать нельзя, я пополз к ним потихоньку, украдкой приблизился. Из автомата трофейного очередью 4 убил, а один убежал, но недалеко, я его все равно подстрелил. Он упал, еще живой был, я его добил. Снял с них документы, планшеты, фотоаппарат и в часть отнес. Вручили мне за ликвидацию немецкой разведки медаль "За отвагу".

Мой первый бой был в январе 1942 года. Под Наро-Фоминском нам надо было  атаковать и отбить у немцев какой-то перекресток. Мороз был сильный,  везде глубокие снега. С нашей стороны прошла небольшая артподготовка, и  рота на лыжах пошла в атаку. Возле того перекрестка находилось село, и  немцы в этом селе установили пулеметы, подпустили нас ближе и  расстреляли. Перед атакой нас было в роте человек 80, а из-под огня  вышло всего четверо. Остальные были убиты или ранены, причем раненые  остались лежать на поле боя, и, скорее всего, замерзли. Немцев мы не  только не достали, но даже толком и не видели.  Пришли вчетвером в батальон…

Это было 20 февраля 1945 года, под Тукумсом, когда проводилась  наступательная операция по разгрому курляндской группировки немцев.  Тогда мы, офицеры, перед длинным боем где-то ближе к вечеру собрались у  землянки, кстати говоря, которую у немцев отбили, и стали обсуждать, как  нам ночью организовать оборону. И в это время разорвалось четыре  вражеских снаряда. Четвертый разорвался около нас. И мне осколок попал в  правую ногу: с одной стороны зашел, но не вышел. Я тогда потерял  сознание и упал в проход землянки. И на меня в это время навалились  раненые вместе с убитыми.

Так еще Орел не освободили, а отец уже приехал к нам. Как же его по сердцу резануло, что я один из всех остался. Вот он и решил меня с собой взять. Ведь потерять тогда и меня для него означало - потерять все. Подумал недолго и обратился к командиру с просьбой забрать меня с собой. Ну комбат и разрешил: "Что там, у других есть сыны полка, пусть и у нас будет".

Горят танки. При попадании – в танке десятки снарядов есть. Попадает в него враг, в танк – запасы взрываются, и вот трёхтонная верхняя броня с пушкой взлетает кверху и падает в сторону. Никогда – ни до, ни после – я таких вещей не видел, как это. Танки горят. Люди, если имеется возможность, подбитый танк восстанавливают: слезают, пытаются его восстановить… и наши, и немцы. Выскакивают – и начинают борьбу с теми врагами, которые попадаются им в этот момент тоже на поле боя. Бьются, кто чем может: лопатами, личным оружием, которое у них имеется, вплоть до непосредственного сражения друг с другом. Всё горит, запах кругом. Запах страшный, неприятный: горелой резины, горелого человеческого тела над этой территорией. Жара, ни облачка. Жарко, пить надо, воды надо...

На большом привале хотелось бы лечь отдохнуть, но нет – вначале рыть  окопы, чистить оружие. Старались быстрее сделать, чтобы поспать; только  уснем – команда «на завтрак». Потом отбой, но круговая оборона  соблюдалась неукоснительно. При совершении марша принимали пищу два  раза: вечером, перед маршем, и после ночного марша. Вечером мы, в  основном, молодые, получали добавку: какую-нибудь кашу, чаще пшенную.  Котелки свои мы привязывали к повозкам и чем-нибудь накрывали, чтобы  меньше пыли, или воды во время дождя, попадало в кашу. Ночью вспоминали  про свой «НЗ», и на ходу ели нашу кашу. Бывало, и живот заболит, но  выбросить было жаль. Часто старослужащие ночью пели народные песни,  украинские, русские. Странно было слышать песни в час-два ночи, в лесу,  среди болот. Прошли мы, в общей сложности, км 350 до границы Восточной  Пруссии.

Часто жалуются, что немцы быстро засекали рации, но я так не скажу. Может, мы ими мало пользовались, но ведь 13-Р работает секунд 15, не больше, ее же поймать надо, а если долго работает, тогда, конечно, враг обязательно запеленгует. Но зачем долго возиться, ведь огневые данные есть на позиции, к примеру, НП передал номера с 100 по 125, и приказ: по пять снарядов методически через 2,3 минуты и на этом все, батарея работает, бьет по целям, а мы молчим. Каждый работал исходя из тех условий, в которых находился сам. И, конечно, мы знали, что длительное время пользоваться радиостанцией нельзя.

В Волохоновке мы обслуживали полк, который летал на английских самолетах "Харрикейн". Это были очень неудачные самолеты. Я, конечно, плохо разбирался, они были блестящие, наверно алюминиевые, в отличие от наших самолетов, которые чаще делались из дерева и обтягивались перкалью, но, к сожалению, и они не имели скорости. Я на всю жизнь запомнил печальные глаза летчика, который садился в кабину этого самолета, потому что при встрече с "Мессершмидтом", он оказывался не в равных условиях, и "Мессершмидт" его сбивал.

И вот, когда меня накрывало, я зубами провода соединил. Потом услышал,  как команды передают. Тогда решил: ага, связь, значит, работает, все в  порядке. А там же болотистая местность была. Так меня всего этой тиной  прикрыло. Я весь в грязи был. Ульяницкий когда вот кинулся меня искать —  а меня нет. Он был командиром батареи сначала, но в то время он уже  командиром дивизиона был, по-моему. Вот побежал он по этой связи меня  искать. Когда пришел на место, тину так отбросил с меня. Но меня ни  контузило, ни ранило. Просто такое ощущение было, что чем-то накрыло.  Казалось, что чем-то стукнуло как будто бы. Ну такие вещи, конечно,  влияют на психологию человеческого ощущения.

И тут я узнал, что капитуляция – непростая вещь. Нужно было договориться  немецкому командиру дивизии и нашему комдиву генерал-майору Ивану  Петровичу Беляеву о том, где вражеские орудия поставить, где пулеметы  сдать, куда положить стрелковое оружие, как разминировать проходы на  нейтральной полосе. Для этого командиры должны были между собой говорить  по телефону. Тогда с нашей стороны формируется группа связистов, в  которую вошел я и Паша Тананыхин. И мы с двумя катушками пошли за  немецким парламентером в штаб дивизии к генералу. Я скажу, что операция  была для меня не очень приятная. Конечно же, большинство немцев  радовалось тому, что наступил конец войне, что они остались в живых. Но  среди них попадались и настоящие эсесовцы, которые хотели драться до  конца. А самое страшное – это были наши, бандеровцы, власовцы, и  литовцы. Они были очень недовольны капитуляцией и страшно боялись, что с  ними теперь будет.

Под Кингисеппом в 1941 году жуткие бои были. Вот там шла дорога от Касколова до канавки, которая там проходила. Так там у дороги было столько трупов наложено! Я там как-то один пробежал. И смотрю: сумка полевая такая лежит. Я сумку схватил да карту достал. В этой сумке были документы на оперуполномоченного НКВД Рийса. Уже когда сюда в Эстонию с Курляндии мы пришли, тогда я отдал эти документы туда, в НКВД. И так меня больше не спрашивал никто об этом ничего. А карта осталась.

Мы, возле деревни Хорошевка, взяли левый скат высоты, заняли немецкие окопы, и нам приказывают, что на рассвете, мы должны вновь атаковать противника. Мы по сигналу ракеты стали скатываться с высоты вниз, но в ложбине нас уже ждали немцы, выкосили ураганным пулеметным огнем цепи атакующих и контратакой, прикрываясь минометным обстрелом, выбили нас с высоты. Да еще по нам ударила своя артиллерия, им наконец-то подвезли снаряды, вот они по своим и врезали в неразберихе...

Вспомнил такой случай, было это под Великими Луками, я сидел на столбе, "когти" у нас были такие, лазать по столбам. Рядом станция Великополье. Сидел на столбе и соединял полевой провод с тем, что уже столбы соединял. И в это время произошел налет немецкой авиации на эту станцию. Я когти отстегнул, соскочил со столба вниз, и побежал… Когда немцы улетели, оказалось, что я в такое болото залез, что еле-еле оттуда вылез. А ведь когда я туда бежал, то, как будто по асфальту...

Помню один случай. Люди нам доложили, что тогда-то по такой-то дороге проедут немцы. У нас тогда была налажена очень хорошая связь с народом! Мы заложили и хорошо замаскировали две 82-миллиметровых мины. Если вы в военном деле ориентируетесь, знаете, что каждая такая такая весит 8 килограммов. И вот поехали эти немцы. Впереди везли повозку здоровые тяжеловозные лошади, а сзади шла целая толпа. Так у них как лошадь взорвалась, так 9 человек сразу убило. Раненых было куда больше. Лошадей откинуло взрывной волной аж на десять метров.

В ночь с 12 -го на 13-е января части изготовились к решительной атаке. Мимо нас, к передовой, на линию прорыва, все время шла пехота, а свои "нитки" связи, кроме артиллеристов нашего артполка, протянули многочисленные артиллерийские и минометные подразделения РГК и армейского подчинения, стрелковые части. Пехота, продвигаясь в темноте, все время рвала провода связи, и наше отделение отправили всем скопом на передовую, мы подняли пучки кабелей с земли на руки и до начала артподготовки, до первого залпа "катюш" в 4-00 утра, стоя в полный рост, сохраняли связь передовых частей с огневыми артпозициями, с КП и штабами.

Немецкая разведка часто пыталась захватить "языков"-связистов, мы об этом помнили, приходилось быть начеку.Как-то "вышел на порыв", нашел место обрыва, взял провод в руку, смотрю, а он ножом перерезан, а второго конца провода нет, обычно его взрывом отбрасывает в сторону.
Я сразу понял, что тут что-то не так. Впереди, за бугорком, услышал шорох, дал очередь из автомата, ответной стрельбы нет.

Связь проходила в районе противотанкового рва, по бывшей немецкой  обороне. Всё было заметено снегом, и в одном месте было очень рискованно  находиться, там охотился немецкий снайпер, и приходилось передвигаться  ползком или в темноте. Когда снег стал таять, обнажилось очень много  противотанковых мин. И мы, оказывается, по этим минам ходили! Но  рассчитаны они были на вес танка, а бойцы все-таки полегче, поэтому  обошлось без потерь.

Когда мы прибежали туда, я пришел в ужас. Здания – как не бывало!  Воронка в земле – огромная! Я не помню ее глубину и диаметр, но она была  очень большая. Кругом на большом расстоянии разбросаны вперемежку  деревянные обломки, куски кирпичной кладки и тела погибших. Естественно,  первым делом мы стали выносить оттуда еще живых. Подошла санитарная  машина, и им стали оказывать первую помощь. Мы также вынесли трупы,  которые смогли разыскать. В общей сложности, полк потерял от этой бомбы  около 50 человек или больше, уже не помню точно, большая часть из них  были женщины, в их числе была и одна из самых опытных телеграфисток –  Тамара Сушкова.

Мы в этот момент шли по дороге, а совсем недалеко от нас находился полевой подвижной госпиталь. Немецкие самолеты его заметили и начали на бреющем полете его расстреливать из пулеметов. В палатках стояли сплошные вопли и крики. А ведь тогда у госпиталя был вывешен медицинский флаг - белое полотно с большим красным крестом, знак, чтобы их не трогали, что они - не армия. Разве это правильно было - убивать медиков? Потом самолеты заметили нас и бросились на нас. Тогда нам дали команду разбежаться. С одним своим товарищем я попал в сарай, который тут совсем рядом находился. И представь себе, когда мы забрались в сено, нас сильно колотила дрожь. А в это время совсем рядом доносились крики: это немец расстреливал наших людей из пулеметов, причем делал это точно. Кричал тогда в том числе и я. Самое интересное, что кричал я слово "Мама!" То есть, просил у матери в этот момент спасения.